Сам Денис ломает с тринадцати. Пришел, добавил себе год, он был крупный парень, и ему поверили.

Он поднимает на плечо очередной мешок и идет к лестнице. Он опытный трудяга, он знает, что спускаться с грузом почти так же трудно, как подниматься. За его спиной раздается женский визг. Пошел ты в лифт, гад! Только вдвоем с вами, юная леди. Сбоку кто-то добавляет, что сам не лифтер, но всегда может помочь с лифчиком. Старая шутка, задорно отвечает юная леди и смеется.

А Таня впервые пришла на слом в семнадцать. Собственно, у них именно на сломе все и случилось.

Слом – самое романтичное занятие в городе Москве.

Давно известно, что на сломе собираются только лучшие. Самые правильные. Те, кто знает: когда грибница издохла, страна подвела черту под старой жизнью; отныне все должно быть по-новому. Лучше, проще, честнее. Прямее. Яснее. Чище. Крепче. Веселее. И когда один говорит про другого: «Я с ним башни ломал», – значит, оба достойнейшие люди, а не какие-нибудь разложенцы.

Все время хохот, шутки, глаза блестят. Флирт всех степеней тяжести. Схватить девушку за задницу, стоя на краю пропасти, – это очень круто. Нравится всем юношам и многим девушкам. А те девушки, которым не нравится, на слом не ходят, а разлагаются внизу, в зевоте теплых квартир и уютных ресторанчиков.

Стены в столовой исписаны лозунгами. От руки. Новые изречения появляются каждый день. «Кто не ломал, тот не построит», «Ломай, или тебя сломают», «Делай вещи, а не деньги», «Кувалда – лучший друг интеллектуала», «Сломал – радуйся, построил – наслаждайся». Тут ведь каждый пришел не стены ломать, не потолки, а старую жизнь, гнилую и мутную, смрадную, липкую, пропитанную завистью, презрением, неуважением, эгоизмом.

Почти все – молодежь, но даже среди молодых есть ветераны, сломавшие не одну башню и не две. Часто Денис видит, например, знаменитого Бориса Колыванова, или дядю Борю. Дяде Боре двадцать семь лет, и он сломал, от сотого этажа до первого, девять домов.

А всего их в Москве двести тридцать пять, и ломают по три в год.

Другая популярная фигура – Модест, он вне конкуренции; когда он приходит на слом, собирается толпа, всем интересно посмотреть, как зеленый человек орудует двумя кувалдами, с двух рук, не потея и не утомляясь.

Здесь его называют Халк, но только за глаза. Модест обидчив. С другой стороны, за все время работы на сломе Денис только раз видел, чтобы Модеста всерьез вывели из себя: какой-то неуч спросил (кстати, вполне вежливо), действительно ли зеленые люди вдыхают углекислый газ, а выдыхают кислород. Но и тогда не дошло до греха: болвана отвели за угол и растолковали, что гомо флорус дышит не легкими, а всей поверхностью тела. И вообще, Модеста, когда он работает, лучше не отвлекать. А работает он всегда.

Трудовые подвиги зеленого существа пытаются повторить многие, но пока никто с двух рук бить не научился. Денис тоже не научился, хотя по молотобойному делу он всегда был один из первых и девушку Таню именно этим привлек.

Таня, кстати, не скрывала, что пришла на слом искать себе хорошего парня. Все грязные, все в пыли, все с ног до головы обмотаны тряпками; смотришь только в глаза и еще на то, как человек себя ведет; идеальная обстановка для смотрин.

Слом – самое эротическое место в городе Москве.

В тот день молотобоец Герц вошел в столовую, поигрывая кувалдой, как ножичком перочинным. У рукомойника шумно привел себя в порядок, вразвалку встал к раздаче, пошутил с разбитными поварихами, получил порцайку; утвердился за столом, в два укуса рубанул курячью ногу, преломил пополам свежую буханку. Только потом перевел взгляд на сидевшую напротив маленькую девушку в косынке, гревшую ладошки о кружку с чаем.

Кувалда у Дениса была персональная. С гравировкой: «Для тонкой работы». Девушка прочитала, рассмеялась.

– Можно потрогать?

– Меня? – уточнил смелый молотобоец.

– Ее.

– Меня – можно. Ее – нельзя. Сложный инструмент, настройки собьешь.

Девушка опять рассмеялась. Зубы белее белого, ярчайший румянец, не красавица, но лицо правильное, открытое, глаза умные, лукавые. Чистая кожа, ни грамма косметики, крепенький мужской подбородочек, живой подвижный рот, сдвигаемый набок в моменты задумчивости. После того как четыре часа подряд помахаешь кувалдой – становишься очень внимательным к деталям женской внешности.

– А зачем царапины? – спросила она.

– Это не царапины, – поправил молотобоец. – Это насечки. По числу башен.

– Ты сломал две башни?

– Эта – третья. Кстати, я Денис.

Она ему понравилась. Загадал: если встретимся внизу, в нормальной одежде, и у нее окажется хорошая фигура – ни за что не упущу.

Он не сразу признался ей, что вторую свою башню ломал, состоя в коммерческой артели. Надоело быть бедным, захотел свои деньги иметь. К тому же «коммерческие» считались крутыми ребятами, их побаивались, они ходили окруженные мрачной аурой трудолюбивых негодяев, а что может быть интереснее для шестнадцатилетнего парнишки, чем общество трудолюбивых негодяев?

Потом пошел слух, что коммерческий слом будет прекращен, поскольку стимулирует разложение, и Денис отчислился.

С самого первого дня он постановил быть с Таней максимально откровенным. Честно сказал, что беден. Честно сказал, что считает себя неудачником: поступал в летное училище, но не прошел медкомиссию, нашли некий изъян в глазном дне: пришлось идти в скучный энергетический университет. Честно сказал, что сын травоядной матери и травоядного отца. Честно сказал, что разлагаться не приучен, моду презирает, не танцует, червонцами не обладает и вообще, в материальном плане мало что может. Но девушка Таня только улыбнулась и ответила, что приверженность принципам гордой, опрятной бедности крупно написана на его лбу, но это ее не пугает. Позже Денис выяснил, что папа ее, хоть и разведенный с мамой, на семнадцатилетие отписал дочери просторную комнату на четвертом уровне в квартире всего только с двумя соседями.

Первое время Таня помалкивала о том, что живет отдельно от папы с мамой. Вечерняя прогулка, бурный поцелуй на лестничной клетке – «мне пора». Впоследствии он спросил, зачем она лгала, зачем намекала, что ее честь блюдет строгая мама, ожидающая дочь не позже двадцати трех ноль-ноль? Зачем часами сидела с ним на каких-то антисанитарных лавочках, на сомнительных подоконниках в сомнительных подъездах? С какой стати обжиматься в углу душного кафе, если есть своя отдельная комната, где никто не побеспокоит? «Я была не готова», – ответила Таня. Денис не понял, но кивнул. Почему не готова? Он, например, был всегда готов.

Он тогда был фанатичный театрал, водил подругу на спектакли, билеты стоили копейки, по Москве уже несколько лет гремел театральный бум, продвинутая молодежь забивала до отказа маленькие зальчики, каждую неделю где-то давали шумную премьеру, пьесы сплошь новейшие, вчера из-под пера, непременно злободневная сатира. Издевались жесточайшим образом надо всеми: над патрулем, над разложенцами, над жадными фермерами, над владельцем «Евроблинов» Аркадием Стариковым, над правительством великой страны, сбежавшим от своего народа в супергород под Куполом. Однажды Денис даже сам едва не влился в труппу к школьному приятелю, гениальному режиссеру, алкоголику и бессребренику, но вовремя понял, что вряд ли будет полезен обществу в качестве третьеразрядного актера. Фактура сильная, но не пластичная, сказал гениальный алкоголик, отпуская Дениса восвояси; через год гения расстреляли за педофилию.

Но больше театра молотобоец любил все-таки вечера наедине со своей девушкой. Однажды девушка сказала, что «готова», и они немедля совокупились.

И даже прожили в ее комнате почти два месяца, круглосуточно занимаясь всякими глупостями.

– Я тебя не люблю, – сказала Таня в первый день совместной жизни. – Но очень хорошо к тебе отношусь.

Собственно, Денис не настаивал именно на любви, – кто его знает, какая она бывает, любовь. У меня есть женщина, я о ней забочусь, и мне до мелочей известен каждый сантиметр ее тела, а любовь это или не любовь – пусть она сама, Таня, ищет название. Потом сосед по квартире – бывший конченый травоед, почти невменяемый от огромных доз цереброна, – донес в патруль, что имеет место незарегистрированное сожительство, с распитием алкоголя и полночным весельем; вдруг притон? Денис объяснялся в управе, и его простили как активиста слома.