Николай Гумилев «Основатели»

 

Всадники пристрастились к местному пиву, оно дешевое и почти не воняет мочой. «Почти» здесь важно, потому что вода, которую пьют легионеры, по большей части мочой воняет. Болота, думает Марк Скавр. А потом думает: зато вся Германия для нас теперь благоухает выпивкой.

 

Солдаты смотрят на него. Варвар показывает характер, а они это уважают. У каждой лошади есть характер, если не поймешь этого, всадником тебе не быть.

 

Ребята Марка считают себя лучше простых солдат – хотя бы потому, что выше ростом и ездят за пивом верхом. В некотором роде это подтверждает тезис философов о всеобщем неравенстве, заложенном еще до рождения человека.

 

С варваром закончили, крест можно поднимать. Рыжий германец делает вдох – и выдает еще одно ругательство, длиннее первого на пару миль.

 

Вся турма Марка разражается аплодисментами.

– Браво! – Мужество они ценят. – Браво!

 

Через мгновение боги промывают уши, и приступ заканчивается. Как всегда после, вокруг – холод и мрамор.

 

«Ого. – Какой верзила».

 

Германцы равнодушно смотрят на сородича, взлетающего в небеса. Это убийцы и мятежники, осужденные на позорную смерть. А они ведут себя так, словно казнь их не касается. Придурки.

 

Проводник больше не может быть воином, зато стать предателем никакое увечье не помешает…

 

Худшей казни, чем распятие, даже трудно представить. Эта смерть медленная, мучительная и, главное, совершенно не героическая. Очень просто: распятый человек, чтобы вдохнуть, должен поднять свой вес – на мышцах рук и ребер. Это казнь на измор. Упрямый и сильный человек протянет несколько дней. Упрямый и тощий – на день больше. Стоит ткнуть такому человеку под ребра чем‑нибудь острым, оттуда польется вода… При этом он будет умирать от жажды. Если к тому времени у германца останутся глаза, он уже не сможет их открыть – без смазки колесо не крутится, веки не поднимаются. Впрочем, вороны или еще кто сделают это быстрее. «Птицы, – думает Марк. – Страшнее птиц для распятого никого нет. Разве что…»

 

 

– Что он кричал?

– Да ерунду всякую. Не стоит внимания, господин…

– А все‑таки?

– Что вы все умрете. Умрете. Умрете. Мы всех вас убьем. – Я же говорил, не обращайте внимания.

 

Марк предпочитает руки без доспехов – так ловчее убивать.

 

«Нельзя никому верить, – думает Марк, – особенно варварам».

 

«Надо будет на обратном пути переломать рыжему лодыжки», – думает Марк. Тело потеряет опору, придавит своим весом легкие – и варвар просто уснет. Рыжий заслужил быструю смерть…

 

Найти, сказало начальство Марку. Начальников волшебство не волнует…

 

«Кажется, кто‑то перепутал болота с морем, – иначе мы не оказались бы в Германии…»

 

Всадники бросаются в погоню. Пулион бежит с куском мяса в зубах, как собака. Последний гем не должен уйти. И все такое.

 

– Я, значит, иду… А он тут сидит и жрет.

 

Страха в нем нет, то есть – совсем. Это ненормально.

 

Он выдыхает, с руганью хватает спату, идет на обидчика – с обнаженным клинком. Видимо, собирается страшно отомстить – порезать на куски и все такое. Болван. Некоторых жизнь ничему не учит.

 

«Твою же мать, – любитель ягод».

 

Конь фыркает презрительно и идет высокомерным, обиженным шагом, высоко поднимая колени. Выражает недовольство. А мог бы и укусить – у жеребца характер.

«Как вы меня задрали со своими характерами, – думает Марк, – одно слово: за‑дра‑ли».

 

На первый взгляд кажется, что здесь все хорошо, только очень тихо. Слишком тихо. Даже птиц не слыхать.

 

В скором будущем он будет выглядеть как скелет – бледный, худой, страшный.

 

Говорят, в глазах убитого можно увидеть лицо убийцы.

«Если бы мертвые могли говорить», – думает Марк.

 

Когда римлянин при смерти, к нему приходят родные. И самый близкий из них, старший сын, будущий глава семьи, наклоняется к умирающему, чтобы принять в себя последний выдох. Так продолжается род.

 

Этот пацан умер на чужбине, далеко от родной Италии. Или Греции? Кто его знает. На бледном, как пергамент, лбу, запеклась в бордово‑черной крови темная прядь.

И никто не принял его последний вздох.

 

– Вот ведь задница какая, – говорит Марк.

Мертвый римский легат. Это же почти объявление войны.

 

– Очень смешно. ‑ Вы бы еще льва притащили. Или львы закончились?

 

Здравствуй, брат.

Тебя хороним… Ничего?

 

В этом мире все в воле богов. И судьбы. Над судьбой даже боги не властны. Три сестры, три Парки, плетущие нить, – в их ножницах заключена жизнь и смерть. И вот они сошлись, два бронзовых лезвия. Щелк! И не стало нашего отца. Щелк! И не стало брата.

 

Рим. Огромный город, изнемогающий от жары. Центр мира, залитый мрамором, окутанный дымкой томящегося воздуха. Раскаленная волна накрыла твои дворцы и виллы, форумы и цирки, трущобы и храмы, раздробила в мраморную крошку твои гладкие кости, охватила твои горделивые строения душными объятьями. Мало жить в тебе, Рим. В тебе надо умирать. Ты ревнив и требователен к людям, залит потными распаренными телами рабов и блестящими смуглыми телами нумидийских рабынь. Да, Рим, я не люблю тебя. А ты не любишь меня. Но сегодня мы хороним моего брата, твоего сына и гражданина – мы хороним ум и доблесть, блеск глаз и остроту ума, мы хороним величие и честь. Мы хороним моего брата, Луция… Так что терпи, Рим.

 

Рим. Город, который не поддался бесчисленным ордам Ганнибала. Город, который с легкостью завоюет осел, груженный золотом.

 

– …Умер мой брат дорогой, брат мой, навеки прощай! – заканчиваю я речь словами Гая Валерия Катулла, хорошего римского поэта, а не какого‑нибудь изнеженного грека.

 

Синий – цвет смерти. Плечо болит от тяжести носилок. Ты и после смерти давишь на меня, брат.

 

Я вспоминаю, как вкладывал медяки в рот брата, и плачу. В смерти все равны. И последний бедняк, и первый сенатор исчезают в пламени, держа в зубах по медной монете в треть асса – для оплаты перевозчику…

 

Я думаю: глупо умирать в такую жару. Так, брат?

 

Умирать глупо, думаю я. И поднимаю факел…

 

Кровь, вино и молоко – вот что любят боги.

 

Жара. Солнце печет так, словно хочет выплавить из камня самый величественный город на земле.

 

Впиваюсь зубами в горячее, как кусок солнца, рубленое мясо. Брызжет сок, я жмурюсь. Котлеты – еда черни. Вкусная и простая. И никаких тебе лукулловых пиров…

 

Чтобы почувствовать себя живым, нет ничего лучше горячей, черной от сажи, пережаренной котлеты на куске грубого ячменного хлеба. Пища рабов и «мулов». Хлебом из ячменя кормят животных в военном походе, а свинина – чуть ли не единственное дешевое мясо в Риме. И лучше всего готовят котлеты здесь, в тесноте Субуры.

Субура – крикливая улица, гам ее может оглушить с непривычки. Здесь всегда кипит жизнь. Даже в полутьме, в желтом свете уличных фонарей – я вижу вигила, который ходит и зажигает сальные свечи под стеклянными колпаками, – жизнь эта не прекращается ни на мгновение.

 

Я жую котлету и думаю: к плутоновой матери все.

 

Из дверей таверны выглядывает девушка в чересчур короткой тунике. Она ярко накрашена. Продажная «волчица» манит меня за собой. Что ж… Я киваю. Это тоже один из способов почувствовать себя достаточно живым. Может быть, даже самый лучший из способов.

 

Если бы холодная вода могла согреть меня, я бы пил только ее. Но сейчас, в этой холодной одинокой ночи ‑ что мне вода? Что мне даже самое лучшее вино?

 

Одиночество. Такая забавная штука.

 

Почему, что бы ты в жизни ни делал, как бы ни бился, все равно в итоге ты оказываешься одиноко сидящим на террасе, а вокруг темень и ночь, и светильники горят, и вьются вокруг них мошки, и где‑то там суется рабы и слуги, и вольноотпущенники, и Ливия, и… Плевать! Зачем мне, старику, обманывать себя? Итог все равно один ‑ в один прекрасный момент ты оказываешься на террасе, а твои сыновья мертвы, а дочери глупы и развратны… какая, боги, херня… Может, мне просто нужны сыновья и не нужны дочери? И вот я сижу в темном саду, одинокий старик, ожидая рассвета, словно рассвет может что‑то изменить.

 

Он умер счастливым ‑ вот чему я завидую. Тысячи идиотов согласились бы прожить такую жизнь, как у него, и закончить так же. А не сидеть в старости, ожидая конца ‑ от переохлаждения. Когда кровь перестает греть? Зависть, вот что осталось. Я все ищу в себе способность испытывать настоящие чувства ‑ и не нахожу ее. Мне семьдесят два, а я так и не научился любить.

 

Зато желать я научился. И обуздывать желания ‑ тоже.

 

Иногда приходится казнить своих врагов. А иногда приходится выбирать из своих друзей достаточно богатого и не слишком дорогого сердцу, чтобы назвать его врагом Рима, казнить и раздать имущество казненного остальным друзьям. Это замечательно повышает их верность. Просто замечательно.

И, сделав так один раз и другой, ты понимаешь, что вокруг тебя не осталось друзей. Одни шакалы. Псы. И ослы. Как их еще назвать?

 

– Мне не нравится иметь дело с твоими братьями.

Можно подумать, мне нравится. Один оболтус, другой вообще умер… и как тут быть дальше?

 

– Ты хоть понимаешь, во что ввязываешься? Тебе будет трудно, – говорит он. – Тебя будут ненавидеть за твое положение, за мою доброту к тебе, и презирать за твою неопытность. Ты собираешься положить голову в пасть льву и надеешься, что будешь хорошо при этом выглядеть.

– Я надеюсь, что льва хорошо перед этим покормили.

 

 

– А у тебя не было времени. – Понимаю. А ты не думал, Гай: может быть, даже самый сытый лев захочет убить тебя – скажем, для развлечения?

 

Чудеса нужно планировать – это говорил еще Цезарь.

 

Дорогу недавно обновляли, поэтому серые камни соседствуют с почти черными свежими, делая ее пятнистой, как человеческая жизнь.

 

Только очень смелый (или очень глупый) путник будет ночевать в открытом поле – разбойников еще никто не отменял.

 

Дорога тяжела для него гораздо больше, чем для меня – молодого, но он раб, а рабу не положено жаловаться.

 

Три смертельных часа – убийственная жара, только плохой хозяин выгонит в это время раба на работу. Наступает мертвый сезон – в августе в это время скот будет падать от жары; сейчас июльские календы, так что еще можно дышать. Но путешествовать в это время – увольте.

 

За окнами повозки тянется тонкий серебристый аромат оливковых рощ. Прощай, Италия. Если судьбе будет угодно, мы еще увидимся.

 

– От проклятых германцев. От проклятых, мать их так, германцев.

 

Катон Старший писал: квирит, избавься от лишнего. Продай излишки зерна, масла; продай вино, что сделали твои рабы… Продай старого раба. Марк Порций Катон Старший – пример для настоящего римлянина. Марк Порций Катон Старший добродетелен и умерен, он бы продал Тарквиния давным‑давно – когда у того только начали выпадать зубы. И плевать, что старик был со мной с детства – это все ерунда по сравнению с настоящей римской умеренностью. Старый раб – лишнее имущество, обременение, роскошь, а не что‑то другое.

 

Воспоминания – тоже лишняя роскошь, по Катону Старшему. Впрочем, что‑то подобное сейчас начинает говорить принцепс…

 

– Это священная роща германцев, – поясняет он. – Лучший способ покончить с жизнью – со всеми нашими жизнями – это подойти к этим деревьям.

 

Я киваю. Логика – это прекрасно. Любой бог, у которого есть молнии, считается Юпитером.

Дороги в Германии все‑таки гораздо хуже италийских. Видимо, из‑за климата. Погода меняется мгновенно. Только пару мгновений назад было солнце, сейчас – уже небо закрыли тучи, собирается дождь.

 

Надо бы выйти, размяться, разогнать кровь.

 

– Я не хочу пить, и я не хочу есть. Все?! – говорю я.

Забота Тарквиния настойчива и неловка, как старая родственница…

 

Тарквиний обиженно молчит. Вот ведь упрямый старый пень…

 

 

Местные коровы – мелкие и без рогов, но их достаточно много, чтобы перекрыть нам дорогу. И они бредут, задирая морды, чувствуя грозу, – и мычат. Над пятнистыми спинами нависают мертвые германцы на крестах. Жуткая в своей нелепости картина. Легионеры ругаются: коровы перекрыли дорогу, они через коров протолкаются, а как быть с повозкой? Повозка не пройдет.

 

Они молчат. Молчат и смотрят на меня – как овцы. Проклятая рабская натура. А говорят, Август как‑то набрал из рабов два легиона. Интересно, как они сражались?

 

Проклятые варварские коровы. Уродливые и мелкие, как будто их где‑то украли и выкормили тайком. Проклятая страна. Проклятые варвары. Еще немного помедлим – и разразится гроза.

 

Это всегда можно понять – когда они умирают. Галл валится лицом вниз.

 

Старик остался. А эти молодые оболтусы разбежались. Одно слово – рабы.

 

Что ж, покажем, как умирают римские граждане. Я смотрю на плешивую макушку Тарквиния. Вернее, один гражданин и один раб гражданина.

 

– Конец этой войны видели только мертвые.

 

Я киваю. Это цитата из трудов Платона. Не знаю, что имел в виду философ: то ли война никогда не заканчивается, пока люди живы, то ли мертвым лучше знать. Что‑то в этом духе… Но самое интересное – в другом: варвар, дикарь, «фери» – цитирует греческого философа. Дожили.

 

Платон рассказывает, что некоторые атланты спаслись тогда, а именно – среди выживших оказались несколько сыновей Посейдона. Правители Атлантиды, что интересно. Спаслись – и, самое главное, вынесли знаки из орихалка.

 

Орихалк – это небесный металл, который можно ковать раз в семь лет и который, что интересно, нельзя разрушить. В древности он ценился гораздо выше золота. Говорят, орихалк похож одновременно на застывшую ртуть и на серебро с медным отливом. Хотелось бы мне это увидеть.

 

– Я не думаю, что Платон прав

– Он был все‑таки не великим оптимистом. Помните, что он говорит? Сыновья Посейдона. Бывшие правители Атлантиды несут с собой разрушение, как смертельную болезнь.

 

– Возможно, они несут с собой знание. Я не слишком верю в людей.

– Так что, возможно, опасно именно это знание, а не то, что Платон понимает под «разрушением». Когда мы говорим «онагр», мы же не виним в убийственной силе его стрелы и вола, из чьих жил свиты веревки, дающие онагру мощь?

– Хороший пример, легат

 

Напиток из зерна? Что‑то подобное хлещет римская чернь. Я как‑то пробовал – не слишком приятное пойло. Вернее сказать, омерзительное.

 

– Молодость, молодость. – Все торопятся жить. Похвально ваше стремление к службе, Гай Деметрий. Но к чему торопиться? Отдохните, привыкните, разберитесь, что у нас происходит. К слову, как дорога? Хорошо добрались?

 

«Интересно, предложит он мне поужинать?»

Есть хочется невыносимо.

 

– Прекрасно сказано, пропретор. Хотя ради той чепухи, что я сейчас услышал, можно было бы вообще не покидать Рим.

 

Когда‑то наши соседи по Италии называли нас «кашеедами» – за любовь предков к каше, сваренной из пшеницы. Сейчас простой кашей завтракают только бедняки.

 

Я пью воду из серебряной чаши и жую изюм – желтый, солнечный. По утрам я почти ничего не ем: не хочу.

 

Вот упрямый сукин сын. Так и не ответил на мой вопрос.

 

Первое правило военачальника: если не уверен, что приказ выполнят, – не отдавай его. Это бьет по авторитету.

 

Каждый гражданин Рима имеет право, где бы он ни находился, на следующее:

– Бесплатные общественные бани с горячей водой и оливковым маслом. Потом – холодный бассейн, где можно освежиться и провести время в беседе;

– Базилика, где заключаются сделки и проводятся суды. Там же можно найти юриста, чтобы составить жалобу и завещание, подать иск или нанять адвоката;

– Театр, где играются комедии и трагедии, в основном греческих авторов, но иногда и римских – вроде Теренция, сделавшего для римской драматургии то же, что Гай Марий сделал для римской армии. А именно: оторвал ее от обоза – от греков, и приучил быть подвижной, как молния.

– Рынок, где предлагают свои услуги все, кто не попался вам в бане, в базилике или в театре: торговцы, расхваливающие товары со всего света, рабы и рабыни, цирюльники и шарлатаны. В угловой палатке за полотняной ширмой практикует зубодер;

– Лупанарий – публичный дом. Пользуйтесь услугами гречанок! Скидка на групповые посещения. Только сегодня темнокожие нумидийские «волчицы» проездом из самой Ливии (они что, там тоже были проездом?);

– Храмы богов – Квирина и Юпитера, Юноны и Весты, а также Божественного Августа – новый бог империи просит не забывать, кто здесь главный. Здесь же практикуют авгуры и гаруспики, жрецы всевозможных религий (иногда их храм состоит только из грязной чаши для подаяний).

– И, конечно, амфитеатр.

Какой город обходится без амфитеатра?

 

Сейчас он свернет с площади куда‑нибудь в переулок – и поминай, как звали.

 

В Риме это считается дурным воспитанием и угрозой – такой прямой взгляд. К тому же – не самый добрый.

 

Внутри меня все замирает – момент, который Аристотель описывает как ethos – осознание того, что сейчас случится, во взгляде человека – за мгновение до того, как это случится. Так смотрит Медея на своих детей, пока они еще живы. Так смотрит Язон за мгновение до того, как на него обрушится старый «Арго»…

Впечатляет не сама жестокость, а масштаб жестокости.

 

Чтоб вы все провалились. Ей всего двадцать три (или двадцать четыре?), а она уже залапана на двести лет вперед.

 

– Иногда я не могу понять тебя. – Зачем ты делаешь все, что ты делаешь? Денег тебе не надо, хотя ты их и берешь. Что? Зачем?

 

– Тебе обязательно нужны причины?

– Ничто в мире не случается просто так. У всего есть причины и повод. Их просто нужно найти. Как правило, человек достаточно прост. Но ты – нет. Поэтому я хочу знать. Понимаешь? Например, я знаю, что ты не отсюда, поэтому могу предположить,

 

– Многое. Скоро здесь многое изменится, – говорит серебряная маска. – Время римлян почти ушло… Зато приходит наше.

 

Кровавый дурман тянется над амфитеатром, окутывает всех. Не зря говорят, что зрелища подобны неразбавленному вину. Они бьют в голову.

 

«Боги. Я поставил сто денариев на идиота. Впрочем, хороший урок редко бывает бесплатным».

 

Для того чтобы обеспечить верность покоренных народов, Рим издавна берет заложников. Обычно это сыновья вождей, дети царей или знатных людей. Мальчики. В крайнем случае – юноши. Они живут в Риме, получают хорошее римское воспитание и обучение. Когда приходит время, они возвращаются к своим народам и несут им Pax Romana – Римский мир. О, в этом мы преуспели…

 

Для кого‑нибудь утро может быть добрым? Хороший вопрос. Идите к Плутону в задницу.

 

Офицеры моего легиона решили нанести мне визит вежливости. Прекрасно. Где бы еще взять здоровую голову для них?

 

– Они точно ко мне?

– Точно.

Безжалостный старик! Мог бы и соврать, что ли.

 

Когда через некоторое время я выхожу из комнаты, я уже более‑менее похож на сенатора Рима и командующего легионом. Тело слегка чужое, словно я надел его не глядя. Выхватил из груды тел и слегка промахнулся с размером.

 

Она смотрит на меня, я – на нее. Она молчит.

Ее губы. Я хочу поцеловать их с такой силой, что мне приходится остановиться.

 

Вам приходилось бывать на военной службе? Под чьим началом вы служили?

Хороший вопрос. А главное, такой доброжелательный.

 

Врагов вообще надо холить и лелеять, не забывая время от времени уничтожать. Враги сделают из тебя быстрого и умного человека, не пропустят ни одной твоей промашки или слабости.

 

Не спеши подражать взрослым птицам, мальчик. Ты еще птенец.

 

Задача рабов – поднять льва, задача лошади – его догнать, моя забота – вонзить наконечник копья в сердце льва. Роль же льва – героически умереть.

Ну, или убить раба, лошадь и охотника.

 

Проклятый день начался плохо и становится все хуже.

«Продай старого раба». Да, интересные все‑таки у Катона Старшего были понятия об излишествах.

 

«Он не виноват, что ты упустил девушку».

 

Воробей. У греков воробьи – переносчики душ умерших. Когда человек умирает, они подхватывают его душу и несут в подземный мир.

У нас, римлян, этим же занимаются голуби. Поэтому даже урны для праха у нас в форме голубей. Колумбарии.

 

…Впрочем, отсутствие веры в богов не отменяет веры в колдовство.

 

Спина его словно говорит: «Я смертельно‑смертельно‑смертельно обижен тем мальчиком, который вырос на моих руках». Что‑то вроде.

 

Она пахнет молодостью, яростью, мокрой травой и смехом в ночи. Она пахнет длинными ногами под платьем. Она пахнет сероглазым взглядом, обжигающим нутро.

Она пахнет бедой.

 

Я моргаю. Дурацкий глаз чешется, как проклятый.

 

– Он БЫЛ великим человеком. А сейчас он – прах и пепел.

 

Я «много не знать». Но я узнаю.

 

«Скорей бы уже закончить и на обед»

 

Осталось решить, что мне надеть в лагере Семнадцатого. Вопрос вот в чем. Если я оденусь в доспехи, трибуны будут говорить, что я до смешного хочу походить на настоящего солдата – словно курица, вырядившаяся в павлиньи перья. А если останусь в сенаторской тоге, то начнут скрипеть зубами от злости – гражданский, мог хотя бы доспехи надеть…

Что лучше – смех или злость? Ну, тут выбор очевиден.

 

Остаться самим собой – это правильно. Нужно их позлить.

От недосыпа все вокруг казалось хрустально чистым, отмытым до основания. Даже грязь на дороге словно вылеплена из глины – с особым искусством.

 

Что лучше объединяет воинов, чем шлюхи?

На самом деле, конечно, не все так просто. Легионеры не имеют права жениться, закон не позволяет этого. Поэтому почти у каждого в этом городке, приросшем, как уродливый гриб к стройному стволу бука, к идеально ровным прямоугольникам лагерей, у каждого солдата и даже нестроевого легионера, а зачастую – и у раба есть в этой кишке временная жена. И временные дети.

 

Когда солдат отслужит свои двадцать лет, он получит землю или выходное пособие и официально женится на своей подруге. Или – что тоже бывает – уедет в Италию к старой жене. Это если солдат успел жениться до вербовки в легион.

 

Забавно. Когда легион выступает в поход, за ним движется гигантский хвост с женщинами, детьми и шлюхами. То есть женщин хватает.

 

Философы все‑таки оторванные от реальности люди.

 

Ученые люди зачастую такие идиоты.

 

Я до сих пор с ностальгией и теплым чувством вспоминаю то время. Усыпанные сухими иголками красные тропинки… Лазурное море. Глубокая, ненормально яркая синева. Я никогда не думал, что море может быть такого цвета. Средиземное море более бледное, серое – в отличие от Эгейского.

 

Оратор Атраксий преподал мне несколько важных секретов ораторского мастерства. Говори грудью, а не горлом. Говори голосом, а не руками. Говори мыслью, ярко, с живым чувством и подчеркивай жестом. Жест никогда не должен быть полным, он только намекает на движение – остальное дорисует воображение слушателя, увлеченного твоей речью. Речь готовь заранее. Она должна содержать три акта, как в трагедии… или поэме. У нее должны быть вступление, завязка, развитие, катарсис и развязка. Все, как писал великий Аристотель.

 

Солдатская молва лучше любой почты. Слухи летят быстрее курьеров. Что там! Быстрее почтовых голубей…

 

Все будет хорошо, даже если все против меня.

 

Однажды привезли белого медведя. Настоящее чудо. Говорят, такие звери водятся где‑то очень далеко – на самом севере, в местах, где круглый год лежит снег. Там никогда не заходит солнце, а если заходит, то не возвращается обратно годами. И там живут эти медведи – огромные, гораздо больше наших, бурых.

 

Я хмыкаю. Смешно. Видимо, там, за Ахероном, обитают только германцы и белые медведи.

 

Интересно, что подумал белый медведь, когда его привезли в Рим? Слишком тут жарко? Или – что это за фигня вокруг меня творится?

«Действительно, – думаю я. – Что это за фигня вокруг меня творится?»

 

Меня только что обозвали «мальчишкой» и «дураком». Забавное утро, ничего не скажешь.

 

Пауза. И тут я понимаю: кого. Но все равно позволяю Эггину ударить первым. Он прав: я мальчишка и дурак. И еще – белый медведь, впервые оказавшийся в Риме. Как я раньше не догадался…

 

Туснельда, думаю я. Во мне нет ни злости, ни особого удивления – Луций и германка, почему бы и нет? Мой брат – необыкновенный человек, Туснельда – прекрасна. Будь все проклято, думаю я. Тифон стоглавый… чтоб тебя…

 

Три часа утра. Моросит мелкий противный дождик.

 

Отлично. Один из лучших римских легионов ждет, что скажут гадания. Затаив дыхание, воины смотрят перед собой. Львы по храбрости и выучке, они трепещут… Судьба львов зависит от кур. Смешно.

 

Теперь кур от этой смеси за уши не оттащишь – даже если бы они у них были, эти уши.

 

Львов нужно накормить заранее и до отвала – так учил мой брат.

 

В древности решающие сражения не раз переносились на другой день – только из‑за плохого аппетита легионных кур.

 

Я оглядываю свой легион. Солдаты довольны. Приметы отличные. Что ж… Раз курицы дали добро, думаю, можно начинать смотр…

 

– Вы думаете, вы воины?! – Нет, девочки! Вы – дерьмо! Запомните это! Вы подстилка для козлов! Вы – потные вонючие обмотки последнего паршивого раба!

 

Новобранцы стоят, боясь, лишний раз моргнуть. Известная штука. Кто из тиронов первый обратит на себя внимание инструктора – тот попал. Центурион будет «любить» в лице этого новобранца весь отряд.

 

– Думаете, вы похожи на воинов?!

– Если вы так думаете, у вас навоз вместо мозгов! Запомните! Вы – никто! Вы – грязь под моими ногами! Губка, которой подтерли жирную задницу и забыли в отхожем месте! Вы – говно! От вас – воняет! Жалкие твари! Я, б… ь, научу вас, б… ь, любить мой, б… ь, любимый, б… ь, Семнадцатый, б… ь, Морской легион! Я!

 

– Есть тут умные?

Поиск «любимцев» продолжается. И тут главное – не выделиться сразу, иначе центурион назначит тебя любимцем и козлом отпущения – и будет любить в твоем лице все прибывшее пополнение. За все настоящие и вымышленные провинности.

 

Во взгляде каждого новобранца написано: «Сдохни, урод». Сдохни, сдохни, сдохни!

 

У солдата в легионе определенный путь. Сначала он тирон, зелень легионная, новобранец, который не имеет никаких прав, зато обязанностей у него – выше головы. Тиронов дрючат так, что они, кажется, даже спят стоя. Каждый день – марш на двадцать миль с полной выкладкой, а это кольчуга, толстая туника под ней, железный шлем с подшлемной повязкой, щит‑скутум, два пилума, меч и кинжал‑пугио. Вдобавок к этому у каждого тирона есть рогатка – особая крестовина, ее несут на плече, на ней висит сумка с личными вещами и фляжка с водой. Плюс лопата, кирка, деревянный молот, котелок, сковорода и один из кольев для будущего лагеря.

 

После месяца обучения они дают присягу и становятся милитами, легионерами. Это уже не «зелень», это воины. Но это еще самый низкий разряд, почти дно легионной иерархии. Все самые тяжелые и грязные работы – для них. У них нет освобождений, нет выходных, нет отпуска. Они крепко влипли.

 

 

После нескольких лет службы милит становится опытным воином, который может все: строить дороги, ставить лагерь, рыть подкоп, атаковать в сомкнутом строю, лезть на стену. Теперь он – арматура. И может по праву этим гордиться.

 

– Вперед, обезьяны, или вы хотите жить вечно?!

 

Арматура – костяк легиона. Становый хребет. Выше него только иммуний, опытный солдат, освобожденный от работ по лагерю, и ветеран – солдат, отслуживший шестнадцать лет и переведенный в особый «вексиллум ветеранорум». По большей части это собрание калек, покрытых шрамами. Но – гордых и опасных, как адские псы. Когда легиону приходится туго, в бой бросают именно их. Ветеран, вернувшийся добровольцем на службу, называется эвокат. Ну, круче его уже никого нет.

 

– Спите, сволочи?! А ну, проснулись! Держи строй! Шаг! Коли! Шаг!

 

Терпи, новобранец. Теперь ты – в легионе.

 

Чтобы в живых остался хотя бы один из новобранцев, мечи им выдают деревянные. Каждый – раза в два тяжелее боевого гладия.

 

– Ты убит, Ягненочек. – Легат только что зарезал тебя, как свинью.

– Это был храбрый Ягненок. – Его глаза горят, как у Волчонка. Молодец, парень.

 

– Теперь ты не Ягненочек. – С этого момента я буду звать тебя Волчонком. Нравится тебе новое имя?

– Цэн, да, цэн!

– Не слышу!

– Цэн, да, цэн!

– Свободен.

 

Мы оба мокрые, красные, избитые и – довольные. Я тяжело дышу и оглядываюсь. Да сюда половина легиона собралась. Всем интересно посмотреть, как новый легат получает удары палкой. Когда мы останавливаемся и пожимаем руки, зрители разражаются аплодисментами. Браво! Браво!

 

Я пожимаю плечами, охаю. Все тело болит. Вот что значит – как следует подраться.

 

– Когда бьешь, надо помогать себе криком, – говорит центурион. – Резче, злее. Эй, зелень, покажи, как это делается! Где твой боевой оскал?

– Это, что, боевой оскал?! Это детская улыбка! Еще раз!

 

– Это мой меч. Таких мечей много, но этот меч – мой, – заводят молитву новобранцы. Хором. – Я буду убивать им своих врагов. Я буду хорошо о нем заботиться, чтобы убивать много врагов. Мой меч и я – всегда вместе. Мой меч – …мне дороже, чем все женщины в мире. Я буду убивать им своих врагов. – Мой меч – это я.

 

Они говорят, я слушаю. Смешная штука эта молитва.

 

Я поворачиваю голову и вижу – во взглядах «мулов» единое выражение, слепленное, пронизывающее строй насквозь. Холодный синеватый блеск Средиземного моря. Нашего моря. Оливы и акации. Запах нагретой земли. Волны, разбивающиеся о зубчатые скалы…

 

Рим – это не мраморные колонны, не статуи Августа… Не блеск золота и даже не крики толпы в цирке.

Рим – это мы.

 

От топота копыт дрожит земля. Это прекрасно.

 

Со мной что‑то не так? Кто‑то нарисовал мне на лбу охрой слово «тупица» – как сделал однажды Квинт‑оболтус, когда мы были маленькими?

 

Иногда надо почувствовать себя живым. Выпить вина, поиграть в кости или в мяч…

 

Выпить? Я поднимаю брови. Интересное предложение.

– Смотря по какому поводу. А что за праздник?

 

Ну, теперь самое сложное. Я беру чашу и начинаю пить. Сила воли. Голова начинает кружиться – крепкое, зараза.

 

…Все будет хорошо – даже если не будет.

 

Ерунда. Приметы. Знаки. Предопределение, говорите?! Не верю.

 

Странная все‑таки штука ‑ жизнь.

Стариков все больше, а молодые умирают. Словно молодость ‑ это болезнь, которая одних убивает, других же оставляет калеками. И вот они живут ‑ те, кто выжил: изувеченные, изломанные, с согнутыми спинами, искореженными суставами, ослепшими очами. Волосы их побелели, зубы выпали, ноги у них трясутся, а воспоминания ‑ неполны.

Счастливчики.

Мы выжили. Нам ‑ повезло.

Доказательства? Это легко. Когда мой хозяин Гай учился у греков, я тоже кое‑чего наслушался. Пожалуйста: доказательство от противного. Покажите мне хоть одного человека, что дожил до старости ‑ молодым. Не можете? Все. Вопросов больше нет.

Я не помню, что я вчера ел на ужин. Не то чтобы мне хотелось это помнить ‑ но надо, я каждый раз даю себе задание, чтобы не занеметь в этой неподвижности, что подступает ко мне со всех сторон. Она все ближе. Стоит замешкаться, дать неподвижности шанс ‑ и она проникнет в тебя, захолодит конечности и заставит сердце биться через раз… через два… через… три… Вообще не биться.

Я так стар, что помню деда моего Гая, салажонка гордого. Деда звали так же, как и отца, ‑ Луций Деметрий Целест, у них в семье старший сын завсегда ‑ Луций, словно они других имен не знают. Высокомерие и гордость, проклятые римляне.

Я когда‑то тоже был свободным. Наверное. Я уже не помню, как это было, я попал в Рим совсем мальчишкой. Узкие улочки, мощенные камнем, раскалялись докрасна под моими ногами. Я хорошо бегал тогда. Нас, мальчишек, гоняли как посыльных ‑ беги туда, беги сюда, отнести то, не знаю зачем. И неважно кому. Важно ‑ вовремя. В общем, беги, мальчик, беги. Опаздывать нельзя, выпорют.

А потом, когда я уже был взрослым, моя жизнь изменилась. Я до сих пор не знаю, почему дед мальчишки выбрал меня. Чем я отличался от других рабов? Я долго потом старался понять. Всегда хочется быть особенным, не таким, как остальные… Теперь знаю.

Я прожил на свете достаточно долго, чтобы понять. Ничем. Ни‑чем. Здорово, да? Деду Гая это было не нужно. Ему был нужен раб для его внука. И все. Это я сейчас понимаю. А тогда много ерунды придумывал. Это бывает. Но тогда, в общем, я был доволен своей жизнью. Пока одним все, другим – ничего. И остается время поболтать с девчонками на господской кухне… Боги, как давно это было…

Многие умерли. Когда я закрываю глаза, мертвые мальчишки окружают меня. Иногда я даже с ними разговариваю. Им там одиноко, в их молодости.

А когда они уходят, я сражаюсь. Вареное пшено, вспоминаю я. И овечий сыр… кажется. И что‑то еще. Всегда есть что‑то еще…

Молодость ‑ это болезнь. Жаль, что мы так быстро выздоравливаем.

 

Давно замечено – утром все кажется лучше. И судьба, и время, и люди… И даже собственное лицо.

 

У людей, отмеченных богами, глаза разного цвета. У Александра Великого, рассказывают, один глаз был зеленый, другой карий. Или, по другой версии, зеленый и голубой. Впрочем, дело в другом. Александр Македонский захватил к двадцати пяти годам половину мира и дошел до далекой Индии. Потом, правда, умер. Его огромная империя развалилась на куски, когда тело Александра не успело даже остыть…

Кстати, это мысль. Может, мне к своему имени добавить прозвание «Счастливый»? А что, Гай Деметрий Целест Счастливый. Или, скажем, Гай Деметрий Целест Разноглазый Урод. Звучит.

 

Разве можно внезапно стать «Счастливым» в возрасте двадцати восьми лет? Впрочем, почему нет – цвет глаз же я поменял? Может быть, какая‑нибудь местная Юнона Косматая положила глаз на красавца‑легата (то есть меня), когда он проезжал мимо ее рощи по пути в легион. То‑то у меня на днях спина чесалась… под левой лопаткой…

 

Трудно оставаться равнодушным к богам, когда так хочется поверить. Кто из обитателей Олимпа благословил меня? А сначала – Луция? А потом, видимо, – германца Стира?

Забавно быть любимцем богов. Особенно если эти боги – подземные. У греков Воробей – птица Плутона. Душеводитель. Я смотрю на фигурку. О Плутон! Я принесу тебе в жертву черного ягненка… Знать бы еще – зачем?

 

Германия. Я что, начинаю привыкать?

 

– Не волнуйтесь, центурион, я не собираюсь за вами ухаживать. Я не по этой части. Мне нужно знать… в общем, отвечайте на вопрос.

 

– Вы понимаете германский?