Тема 1. Филология: слово – практическая деятельность – знание – область науки. Возникновение филологии как деятельности и как знания.

Образовательный профиль – «Русский язык» и «Литература»

 

Б3.Б.10 Основы филологии

 

 

Материалы для чтения

 

 

Абакан

 

Материалы для чтения по дисциплине «Основы филологии»

Из книги: Чувакин, А. А. Основы филологии. Учебное пособие – М.: ФЛИНТА, Наука, 2011.

Ю.С. Степанов. Слово

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Название будущей книги — «Константы: Словарь русской культу­ры». Разумеется, «константность» концептов не означает их неизменно­сти, а лишь их постоянное присутствие в культурном сознании.

 

ТЕМА 2. Филология как практически ориентированное

Комплексное знание (V—IV вв. до н.э. — середина XIX в. н.э.)

МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ ЧТЕНИЯ

М.М. Бахтин. Проблемы творчества Достоевского

Глава V СЛОВО У ДОСТОЕВСКОГО

1. ТИПЫ ПРОЗАИЧЕСКОГО СЛОВА.СЛОВО У ДОСТОЕВСКОГО

<...> мы имеем в виду слово, то есть язык в его конкретной и жи­вой целокупности, а не язык как специфический предмет лингвисти­ки <...>.

Диалогические отношения <...> внелингвистичны. Но в то же время их никак нельзя оторвать от области слова, то есть от языка как конкретного целостного явления. Язык живет только в диалогическом общении пользующихся им. Диалогическое общение и есть подлинная сфера жизниязыка. Вся жизнь языка, в любой области его употребле­ния (бытовой, деловой, научной, художественной и др.), пронизана диалогическими отношениями. Но лингвистика изучает сам «язык» с его специфической логикой в его общности, как то, что делает возможным диалогическое общение, от самих же диалогических отношений лингвистика последовательно отвлекается. Отношения эти лежат в области и мы, так как слово по своей природе диалогично, и поэтому должны изучаться металингвистикой, выходящей за пределы лингвистики и имеющей самостоятельный предмет и задачи.

Диалогические отношения не сводимы и к отношениям логическим и предметно-смысловым, которые сами по себе лишены диалогического момента. Они должны облечься в слово, стать высказывания­ми, стать выраженными в слове позициями разных субъектов, чтобы между ними могли возникнуть диалогические отношения.

«Жизньхороша». «Жизнь не хороша». Перед нами два сужде­ния, обладающие определенной логической формой и определенным предметно-смысловым содержанием (философские суждения о ценности жизни). Между этими суждениями есть определенное логическое отношение: одно является отрицанием другого. Но между ними нет и не может быть никаких диалогических отношений, они вовсе не спорят друг с другом (хотя они и могут дать предметный материал и логическое основание для спора). Оба этих суждения должны вопло­титься, чтобы между ними или к ним могло возникнуть диалогическое н ми мнение. Так, оба этих суждения могут, как теза и антитеза, объеди­ниться в одном высказывании одного субъекта, выражающем его единую диалектическую позицию по данному вопросу. В этом случае диалогических отношений не возникает. Но если эти два суждения будут pi» мшены между двумя разными высказываниями двух разных субъектов, то между ними возникнут диалогические отношения.

«Жизнь хороша». «Жизнь хороша». Здесь два совершенно одинаковых суждения, по существу, следовательно, одно-единственное суждение, написанное (или произнесенное) нами два раза, но это «два» относится только к словесному воплощению, а не к самому суждению.

Правда, мы можем говорить здесь и о логическом отношении тожде­ства между двумя суждениями. Но если это суждение будет выражено в двух высказываниях двух разных субъектов, то между этими выска­зываниями возникнут диалогические отношения (согласия, подтверж­дения).

Диалогические отношения совершенно невозможны без логиче­ских и предметно-смысловых отношений, но они не сводятся к ним, а имеют свою специфику.

Логические и предметно-смысловые отношения, чтобы стать диа­лектическими, как мы уже сказали, должны воплотиться, то есть долж­ны войти в другую сферу бытия: стать словом, то есть высказыванием, и получить автора, то есть творца данного высказывания, чью пози­цию оно выражает.

Всякое высказывание в этом смысле имеет своего автора, которо­го мы слышим в самом высказывании как творца его. О реальном ав­торе, как он существует вне высказывания, мы можем ровно ничего не знать. И формы этого реального авторства могут быть очень различны. Какое-нибудь произведение может быть продуктом коллективного тру­да, может создаваться преемственным трудом ряда поколений и т.п., — все равно мы слышим в нем единую творческую нолю, определенную позицию, на которую можно диалогически реагировать. Диалогическая реакция персонифицирует всякое высказывание, на которое реагирует. Диалогические отношения возможны не только между целыми (от­носительно) высказываниями, но диалогический подход возможен и к любой значащей части высказывания, даже к отдельному слону, если оно воспринимается не как безличное слово языка, а как знак чужой смысловой позиции, как представитель чужого высказывания, т.е. если мы слышим в нем чужой голос. Поэтому диалогические отношения могут проникать внутрь высказывания, даже внутрь отдельного слова, если в нем диалогически сталкиваются два голоса (микродиалог, о ко­тором нам уже приходилось говорить).

С другой стороны, диалогические отношения возможны и между языковыми стилями, социальными диалектами и т.п., если только они воспринимаются как некие смысловые позиции, как споет рода языко­вые мировоззрения, т.е. уже не при лингвистическом их рассмотрении.

Наконец, диалогические отношения возможны и к своему соб­ственному высказыванию в целом, к отдельным его частям и к отдельному слову в нем, если мы как-то отделяем себя от них, говорим с внутренней оговоркой, занимаем дистанцию по отношению к ним, как бы ограничиваем или раздваиваем свое авторство.

В заключение напомним, что при широком рассмотрении диалогических отношений они возможны и между другими осмысленными пилениями, если только эти явления выражены в каком-нибудь знаковом материале. Например, диалогические отношения возможны между i фразами других искусств. Но эти отношения выходят за пределы метаалингвистики.

Главным предметом нашего рассмотрения, можно сказать, главным героем его будет двуголосое слово, неизбежно рождающееся в условиях диалогического общения, т.е. в условиях подлинной жизни слова. <...>

Цит. по: Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского / / Бахтин М. М. Проблемы творчества Достоевского. Киев, 1994.

С. 395,397-399.

 

Глава XXIII

О СУБЪЕКТИВНОСТИ В ЯЗЫКЕ

Если язык, как принято говорить, является орудием общения, то чему он обязан этим свойством? Вопрос может удивить, как удивляют все те случаи, когда как будто бы ставится под сомнение очевидное.

На самом же деле сопоставление языка с орудием — а для того, чтобы такое сопоставление было хотя бы понятным, язык приходится сравнивать с орудием материальным — должно вызывать большое не­доверие, как всякое упрощенное представление о языке. Говорить об орудии — значит противопоставлять человека природе. Кирки, стрелы, колеса нет в природе. Их изготовили люди. Язык же — в природе человека, и человек не изготавливал его. Мы постоянно склонны наивно воображать некую первоначальную эпоху, когда вполне сформировав­шийся человек открывает себе подобного, такого же вполне сформи­ровавшегося человека, и между ними постепенно начинает вырабаты­ваться язык. Это чистая фантазия. Невозможно вообразить человека без языка и изобретающего себе язык. Невозможно представить себе изолированного человека, ухитряющегося осознать существование другого человека. В мире существует только человек с языком, чело­век, говорящий с другим человеком, язык, таким образом, необходимо принадлежит самому определению человека.

Все свойства языка: нематериальная природа, символический способ функционирования, членораздельный характер, наличие со­держания — достаточны уже для того, чтобы сравнение с орудием, от­деляющее от человека его атрибут — язык, оказалось сомнительным. Безусловно, в повседневной практике возвратно-поступательное дви­жение речи вызывает мысль об обмене, и потому та «вещь», которой, как нам кажется, мы обмениваемся, представляется нам выполняющей орудийную или посредническую функцию, которую мы склонны гипо­стазировать в «объект». Но — подчеркнем еще раз — эта роль принад­лежит речи.

Как только мы отнесем эту функцию к речи, мы можем поставить вопрос о том, что именно предрасполагает речь выполнять ее. Для того чтобы речь обеспечивала «коммуникацию», она должна получить полномочия на выполнение этой функции у языка, так как речь пред­ставляет собой не что иное, как актуализацию языка. Действительно, мы должны искать основание этого свойства в языке. Оно заключено, как нам кажется, в одной особенности языка, которая мало заметна за скрывающей ее «очевидностью» и которую мы пока можем охаракте­ризовать только в общем виде.

Именно в языке и благодаря языку человек конституируется как субъект, ибо только язык придает реальность, свою реальность, кото­рая есть свойство быть, — понятию «Ego» — «мое я».

«Субъективность», о которой здесь идет речь, есть способность го­ворящего представлять себя в качестве «субъекта». Она определяется не чувством самого себя, имеющимся у каждого человека (это чувство в той мере, в какой можно его констатировать, является всего лишь отражением), а как психическое единство, трансцендентное по отношению к совокупности полученного опыта, объединяемого этим един­ством, и обеспечивающее постоянство сознания. Мы утверждаем, что эта «субъективность», рассматривать ли ее с точки зрения феномено­логии или психологии, как угодно, есть не что иное, как проявление в человеке фундаментального свойства языка. Тот есть «ego», кто го­ворит «ego». Мы находим здесь самое основание «субъективности», определяемой языковым статусом «лица».

Осознание себя возможно только в противопоставлении. Я могу употребить я только при обращении к кому-то, кто в моем обращении предстанет как ты. Подобное диалогическое условие и определяет лицо, ибо оно предполагает такой обратимый процесс, когда я станов­люсь ты в речи кого-то, кто в свою очередь обозначает себя как я. В этом обнаруживается принцип, следствия из которого необходимо развивать во всех направлениях. Язык возможен только потому, что каждый говорящий представляет себя в качестве субъекта, указыва­ющего на самого себя как на я в своей речи. В силу этого я конституи­рует другое лицо, которое будучи абсолютно внешним по отношению к моему «я», становится моим эхо, которому я говорю ты и которое мне говорит ты. Полярность лиц — вот в чем состоит в языке основ­ное условие, по отношению к которому сам процесс коммуникации, служивший нам отправной точкой, есть всего лишь прагматическое следствие. Полярность эта к тому же весьма своеобразна, она пред­ставляет собой особый тип противопоставления, не имеющий аналога нигде вне языка. Она не означает ни равенства, ни симметрии: «ego» занимает всегда трансцендентное положение по отношению к «ты», однако ни один из терминов немыслим без другого; они находятся в отношении взаимодополнительности, но по оппозиции «внутренний ~ внешний», и одновременно в отношении взаимообратимости, Бесполезно искать параллель этим отношениям: ее не существует. Положение человека в языке неповторимо.

Таким образом, рушатся старые антиномии «я» и «другой», индивид и общество. Налицо двойственная сущность, которую неправомерно и ошибочно сводить к одному изначальному термину, считать ли этим единственным термином «я», долженствующее будто бы утвер­диться сначала в своем собственном сознании, чтобы затем открыть­ся сознанию «ближнего»; или же считать таким единственным изначальным термином общество, которое как целое как бы существует до индивида, из которого индивид выделяется лишь по мере осознания самого себя. Именно в реальности диалектического единства, объеди­няющего оба термина и определяющего их во взаимном отношении, и кроется языковое основание субъективности. <...>

Цит. по: Бенвенист Э. Общая лингвистика. М„ 1974.

С. 292,293-294.

Или План систематической энциклопедии

Однако мысль о том, чтобы собрать, насколько возможно, всю массу языкового материала во всей его полноте, произвести внутри его сравнение по всем мыслимым законам аналогии, чтобы, понимая язык как следствие, создавать и совершенствовать его в соответствии с поведением человека, либо, понимая его как причину, делать выво­ды о внутреннем мире людей, и все это с философским рассмотрением общей человеческой природы и с историческим рассмотрением судеб различных народов, — вот эта мысль, я полагаю, до сих пор остается без внимания, а ведь она заслуживает самого серьезного отношения, поскольку добавляет к уже существующим не только новую науку, но и новый тип научных исследований.

Уже давно сложилось такое мнение, что различия между языками суть досадное препятствие на пути культуры, а изучение языков - не­избежное зло всякого образования. Никому не приходит в голову, что язык — это не просто средство для понимания народа, который на нем говорит, или писателя, который на нем пишет. Отсюда - неправильная склонность оценивать важность языка в зависимости от совершенства его литературы, полное пренебрежение к языкам, литературы вовсе не имеющим, и превратная методика обучения языку, при которой уси­лия направляются на то, чтобы понимать произведения писателей.

Язык, и не только язык вообще, но каждый язык в отдельности, даже самый бедный и грубый, сам по себе и для себя есть предмет, заслужи­вающий самого пристального осмысления. Язык — это не просто, как принято говорить, отпечаток идей народа, так как множество его знаков не позволяет обнаружить никаких существующих отдельно от него идей; язык — это объединенная духовная энергия народа, чудесным образом запечатленная в определенных звуках, в этом облике и через взаимосвязь своих звуков понятная всем говорящим и возбуждающая в них примерно одинаковую энергию. Человек весь не укладывается в границы своего языка; он больше того, что можно выразить в словах; ноему приходится заключать в слова свой неуловимый дух, чтобы скрепить его чем-то, и использовать слова как опору для достижения того,' что выходит за их рамки. Разные языки — это отнюдь не различные обо­значения одной и той же вещи, а различные видения ее; и если вещь эта' не является предметом внешнего мира, каждый [говорящий] по-своему¹ ее создает, находя в ней ровно столько своего, сколько нужно для того, чтобы охватить и принять в себя чужую мысль. Языки — это иероглифы, в которые человек заключает мир и свое воображение; при том, что мир и воображение, постоянно создающее картину за картиной по за­конам подобия, остаются в целом неизменными, языки сами собой раз­виваются, усложняются, расширяются. Через многообразие языков для нас открывается богатство мира и многообразие того, что мы познаем в нем; и человеческое бытие становится для нас шире, поскольку языки в отчетливых и действенных чертах дают нам различные способы мыш­ления и восприятия. Язык всегда воплощает в себе своеобразие целого народа, поэтому в нем не следует бояться ни изощренности, ни избытка фантазии, которые кое-кто считает нежелательными. То, что они дают нам сразу, есть полная, чистая и простая человеческая природа, если же мы проникаем в глубины их тайн, в нашу сухую рассудочность врывает­ся свежая струя неувядающей фантазии других народов, заключающих каждое впечатление, которое юный мир дарит их еще не притупившим­ся чувствам, в оболочку живого и подвижного образа.

Изучение языков мира — это также всемирная история мыслей и чувств человечества. Она должна описывать людей всех стран и всех степеней культурного развития; в нее должно входить все, что касается человека.

Цит. по: Гумбольдт В. фон. Язык и философия культуры. М., 1985.

С. 346-349.

 

Коммуникации

Эдуард Сепир указывал на тот очевидный факт, что «язык явля­ется коммуникативным процессом в чистом виде в каждом известном нам обществе». Наука о языке исследует строение речевых сообщений и лежащий в основе их код. Структурные характеристики языка интерпретируются в свете задач, которые они выполняют в различных процессах коммуникации, и, следовательно, лингвистику можно крат­ко определить как изучение коммуникации, осуществляемой с помо­щью речевых сообщений. Мы анализируем эти сообщения с учетом всех относящихся к ним факторов, таких, как неотъемлемые свойства сообщения самого по себе, его адресанта и адресата, либо действитель­ного, либо лишь предполагаемого адресантом в качестве реципиента. Мы изучаем характер контакта между этими двумя участниками ре­чевого акта; мы стремимся выявить код, общий для адресанта и адре­сата; мы пытаемся найти характерные общие черты, а также различия между операциями кодирования, осуществляемыми адресантом, и способностью декодирования, присущей адресату. Наконец, мы пыта­емся определить место, занимаемое данным сообщением в контексте окружающих сообщений, которые либо принадлежат к тому же самому акту коммуникации, либо связывают воспоминаемое прошлое с пред­полагаемым будущим, и мы задаемся основополагающим вопросом об отношении данного сообщения к универсуму дискурса.

Рассматривая роли участников речевого акта, мы должны разгра­ничивать несколько существенных аспектов в их взаимодействии, а именно: основную форму их отношений, чередование процессов ко­дирования и декодирования во время коммуникации и кардинальные различия между этими аспектами при диалогической речи и моноло­ге. Вопросом, подлежащим изучению, является увеличение «радиуса коммуникации», под которым понимается совокупность реплик и от­ветов на них между людьми определенного множества, и расширение аудитории монологической речи, которая может быть адресована тем, «кого она касается». В то же время исследователям в областях психологии, неврологии и прежде всего лингвистики становится все более очевидным тот факт, что язык является средством не только интерперсональной, но и интраперсональной коммуникации. Это последняя область, которую раньше недооценивали или попросту игнорировали, сейчас, в значительной степени под влиянием блестящих исследова­ний Л.С. Выготского и А.Н. Соколова, стала актуальной и заострила важные вопросы изучения внутреннего существования речи и разных аспектов внутренней речи, которая формирует, программирует и за-нсршает наше высказывание и в общем виде управляет внутренней и внеешней стороной нашего речевого поведения, равно как и нашей мол­чаливой реакции на какие-либо сообщения. Среди многих проблем, которым Чарльз Сэндерс Пирс со свойственной ему прозорливостью уделял больше внимания, чем его современники, была проблема суб­станции и значимости молчаливых внутренних диалогов человека с самим собой, «как если бы это был кто-то другой». Речевое взаимодей­ствие, перекидывающее мосты через пространственные барьеры меж­ду собеседниками, захватывает и временные аспекты языковой ком­муникации, связывая воедино прошлое, настоящее и будущее одного человека.

Хотя среди всех сообщений, используемых при человеческой ком­муникации, речевые сообщения играют доминирующую роль, мы все равно должны принимать во внимание и остальные виды сообщений,, употребляемые в человеческом обществе, и исследовать их структур­ные и функциональные особенности, не забывая, однако, что для всего человечества первичным средством коммуникации является язык и что такая иерархия коммуникативных средств необходимо отражаете» на всех остальных, вторичных типах сообщений, передаваемых человеком, и вызывает того или иного рода зависимость этих сообщений от^!» языка, и в частности от владения языком и от его использования для сопровождения или объяснения любых других сообщений. Каждое сообщение состоит из знаков; соответственно наука о знаках называет­ся семиотикой, занимается общими принципами, лежащими в основе структуры всех знаков, с учетом их использования в составе сообще­ний и характера этих сообщений, а также особенностей различных зна­ковых систем и сообщений, использующих эти разные типы знаков. Семиотика, которую предвидели философы XVII—XVIII вв. и основы которой были заложены в конце 1860-х гг. Чарльзом Сэндерсом Пирсом и на рубеже XIX—XX вв. — Фердинандом де Соссюром (послед­ний называл эту науку несколько иначе — semiologie), сейчас в разных странах переживает процесс стремительного и бурного развития.

Семиотика как исследование коммуникации посредством всех типов сообщений составляет концентрический круг, ближайший к лингвистике как исследованию коммуникации с помощью речевых со­общений; следующий, более широкий концентрический круг образует общая наука о коммуникации, которая включает социальную антропо­логию, социологию и экономику. Можно снова и снова цитировать все еще актуальное напоминание Сепира о том, что «каждая культурная система и каждый единичный акт общественного поведения явно или скрыто подразумевает коммуникацию». Следует помнить, что, какой бы уровень коммуникации мы не рассматривали, он, как и любой дру­гой уровень, предполагает обмен сообщениями того или иного рода и тем самым не может мыслиться в отрыве от семиотического уровня, который в свою очередь отводит главенствующую роль языку. Во­прос о семиотических и в особенности языковых составляющих, при­сутствующих в каждой системе человеческой коммуникации, должен служить важным направляющим фактором в будущих исследованиях всех типов социальной коммуникации. Опыт, накопленный лингви­стической наукой, уже стал учитываться и творчески использоваться в современных антропологических и экономических исследовани­ях — воистину творчески, поскольку тщательно разработанную и про­дуктивную лингвистическую модель нельзя механически переносить на другую область; эта модель эффективная лишь тогда, когда она не вступает в противоречие с автономными свойствами соответствующей предметной области.

Цит.

Якобсон _R Избранные работы. М., 1985. С. 319-321.

Филологии?

МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ ЧТЕНИЯ

Р. Барт. От произведения к тексту

В противовес произведению (традиционному понятию, которое издавна и по сей день мыслится, так сказать, по-ньютоновски), воз­никает потребность в новом объекте, полученном в результате сдвига или преобразования прежних категорий. Таким объектом является Текст. Понимаю, что слово это сейчас в моде (я и сам склонен его употреблять достаточно часто) и тем самым вызывает у некоторых недоверие; потому-то мне и хотелось бы сформулировать себе для па­мяти основные пропозиции, в пересечении которых и располагается, на мой взгляд, Текст. Слово «пропозиция», «предложение» следует здесь понимать скорее в грамматическом, чем в логическом смысле; это не доказательства, а просто высказывания, своего рода «пробы», попытки подхода к предмету, в которых допускается метафоричность.

***

1.Текст не следует понимать как нечто исчислимое. Тщетна всякая попытка физически разграничить произведения и тексты. В частно­сти, опрометчиво было бы утверждать: «произведение — это класси­ка, а текст — авангард»; речь вовсе не о том, чтобы наскоро составить перечень «современных лауреатов» и расставить одни литературные сочинения in¹, a другие out² по хронологическому признаку; на самом деле «нечто от Текста» может содержаться и в весьма древнем произведении, тогда как многие создания современной литературы вовсе не являются текстами. Различие здесь вот в чем: произведение есть веще­ственный фрагмент, занимающий определенную часть книжного про­странства (например, в библиотеке), а Текст — поле методологических операций (un champ methodologique). Эта оппозиция отчасти напоми­нает (но отнюдь не дублирует) разграничение, предложенное Лаканом: «реальность» показывается, а «реальное» доказывается; сходным обра­зом произведение наглядно, зримо (в книжном магазине, в библиотеч­ном каталоге, в экзаменационной программе), а текст — доказывается, высказывается¹ в соответствии с определенными правилами (или про­тив известных правил). Произведение может поместиться в руке, текст размещается в языке, существует только в дискурсе (вернее сказать, что он является Текстом лишь постольку, поскольку он это сознает). Текст — не продукт распада произведения, наоборот, произведение есть шлейф воображаемого, тянущийся за Текстом. Или иначе: Текст ощу­щается только в процессе работы, производства. Отсюда следует, что Текст не может неподвижно застыть (скажем, на книжной полке), он по природе своей должен сквозь что-то двигаться — например, сквозь произведение, сквозь ряд произведений.

2. Точно так же Текст не ограничивается и рамками добропорядоч­ной литературы, не поддается включению в жанровую иерархию, даже в обычную классификацию. Определяющей для него является, напро­тив, именно способность взламывать старые рубрики. <...>

<...> можно сказать, что Текст всегда в буквальном смысле пара­доксален.

***

3. Текст познается, постигается через свое отношение к знаку. Про­изведение замкнуто, сводится к определенному означаемому. Этому означаемому можно приписывать два вида значимости: либо мы по­лагаем его явным, и тогда произведение служит объектом науки о

¹ В подлиннике обыгрываются возвратные глаголы se demontrer, se mon-trer, se parler; дословный перевод: «"реальность" показывается, а "реальное" обнаруживается..., текст обнаруживается, выговаривается...» — Прим. ред.

 

буквальных значениях (филологии), либо мы считаем это означаемое тайным, глубинным, его нужно искать, и тогда произведение подле­жит ведению герменевтики, интерпретации (марксистской, психоана­литической, тематической и т. п.). Получается, что все произведение в целом функционирует как знак; закономерно, что оно и составляет одну из основополагающих категорий цивилизации Знака. В Тексте; напротив, означаемое бесконечно откладывается на будущее; Текст* уклончив, он работает в сфере означающего. Означающее следует¹ представлять себе не как «видимую часть смысла», не как его материальное преддверие, а, наоборот, как его вторичный продукт (apres-coup). Так же и в бесконечности означающего предполагается не невыразимость (означаемое, не поддающееся наименованию), а игра; порождение означающего в поле Текста (точнее, сам Текст и является его полем) происходит вечно, как в вечном календаре, — причем не' органически, путем вызревания, и не герменевтически, путем углу­бления в смысл, но посредством множественного смещения, взаимо­наложения, варьирования элементов. Логика, регулирующая Текст, зиждется не на понимании (выяснении, «что значит» произведение),' а на метонимии; в выработке ассоциаций, взаимосцеплений, пере­носов находит себе выход символическая энергия; без такого выхода человек бы умер. Произведение в лучшем случае лйлосимволично, его символика быстро сходит на нет, т.е. застывает в неподвижности; зато Текст всецело символичен; произведение, понятое, воспринятое и' принятое во всей полноте своей символической природы, — это и есть текст. Тем самым Текст возвращается в лоно языка: как и в языке, в нем есть структура, но нет объединяющего центра, нет закрытости. (К структурализму иногда относятся с пренебрежением, как к «моде»; между тем исключительный эпистемологический статус, признанный ныне за языком, обусловлен как раз тем, что мы раскрыли в нем парадоксальность структуры — это система без цели и без центра.)

***

4. Тексту присуща множественность. Это значит, что у него не просто несколько смыслов, но что в нем осуществляется сама множе­ственность смысла как таковая — множественность неустранимая, а не просто допустимая. В Тексте нет мирного сосуществования смыс­лов — Текст пересекает их, движется сквозь них; поэтому он не поддается даже плюралистическому истолкованию, в нем происходит взрыв, рассеяние смысла. Действительно, множественность Текста вызвана не двусмысленностью элементов его содержания, а, если можно так выразиться, пространственной многолинейностью озна­чающих, из которых он соткан (этимологически «текст» и значит «ткань»). Читателя Текста можно уподобить праздному человеку, ко­торый снял в себе всякие напряжения, порожденные воображаемым, и ничем внутренне не отягощен; он прогуливается (так случилось од­нажды с автором этих строк, и именно тогда ему живо представилось, что такое Текст) по склону лощины, по которой течет пересыхающая река (о том, что река пересыхающая, упомянуто ради непривычности обстановки). Его восприятия множественны, не сводятся в какое-либо единство, разнородны по происхождению — отблески, цветовые пятна, растения, жара, свежий воздух, доносящиеся откуда-то хло­пающие звуки, резкие крики птиц, детские голоса на другом скло­не лощины, прохожие, их жесты, одеяния местных жителей вдалеке или совсем рядом; все эти случайные детали наполовину опознавае­мы — они отсылают к знакомым кодам, но сочетание их уникально и наполняет прогулку несходствами, которые не могут повториться иначе как в виде новых несходств. Так происходит и с Текстом — он может быть собой только в своих несходствах (что, впрочем, не го­ворит о какой-либо его индивидуальности); прочтение Текста — акт одноразовый (оттого иллюзорна какая бы то ни было индуктивно-дедуктивная наука о текстах — у текста нет «грамматики»), и вместе с тем оно сплошь соткано из цитат, отсылок, отзвуков; все это языки культуры (а какой язык не является таковым?), старые и новые, кото­рые проходят сквозь текст и создают мощную стереофонию. Всякий текст есть между-текст по отношению к какому-то другому тексту, но эту интертекстуальность не следует понимать так, что у текста есть какое-то происхождение; всякие поиски «источников» и «влияний» соответствуют мифу о филиации произведений, текст же образуется из анонимных, неуловимых и вместе с тем уже читанных цитат — из цитат без кавычек. Произведение не противоречит ни одной фило­софии монизма (при том что некоторые из них, как известно, непри­миримые враги); для подобной философии множественность есть мировое Зло. Текст же, в противоположность произведению, мог бы избрать своим девизом слова одержимого бесами (Евангелие от Марка, 5, 9): «Легион имя мне, потому что нас много». Текст противостоит произведению своей множественной, бесовской текстурой, что: способно повлечь за собой глубокие перемены в чтении, причем в тех самых областях, где монологичность составляет своего рода высшую заповедь: некоторые «тексты» Священного писания, традиционно от­данные на откуп теологическому монизму (историческому или аналогическому), могут быть прочитаны с учетом дифракции смыслов, т.е. в конечном счете материалистически, тогда как марксистская ин­терпретация произведений, до сих пор сугубо монистическая, может благодаря множественности обрести еще большую степень материа­лизма (если, конечно, марксистские «официальные институты» это допустят).

7. С учетом этого можно полагать (предлагать) еще один, последний, подход к Тексту - через удовольствие. <...> Конечно, произве­дение (некоторые произведения) тоже доставляет удовольствие: я могу упоенно читать и перечитывать Пруста, Флобера, Бальзака и даже — почему бы и нет? — Александра Дюма. Однако такое удо­вольствие, при всей его интенсивности, даже полностью избавлен­ное от любых предрассудков, все же остается отчасти удовольстви­ем потребительским (разве что прилагать чрезвычайные усилия для его критики): ведь хотя я и могу читать этих авторов, я вместе с тем знаю, что не могу их переписать (что ныне уже невозможно писать «так»); одно лишь осознание этого довольно грустного факта отторгает меня от создания подобных произведений, причем такая отторгнутость и есть залог моей современности (быть современным человеком — не значит ли это досконально знать то, что уже нельзя начать сначала?). Что же касается Текста, то он связан с наслаж­дением, т.е. с удовольствием без чувства отторгнутости. Текст осу­ществляет своего рода социальную утопию в сфере означающего; опережая Историю (если только История не выберет варварство), он делает прозрачными пусть не социальные, но хотя бы языковые отношения; в его пространстве ни один язык не имеет преимущества перед другим, они свободно циркулируют (с учетом «кругового» значения этого слова).

Цит. по: Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994.

С. 413-423.

ГОВОРЯТ ВСЕ

В лингвистике недостаточно иметь теорию о языке. Ведя разго­вор о разговоре, держа речь о речи и письменно изъясняясь о письме, я нахожусь в этот момент в положении куда более трудном и риско­ванном, чем зоолог, думающий о жабе. Жаба не слушает лекций, ко­торый зоолог читает о жабах. Но ведь сам-то я, будучи говорящим индивидом, отлично слышу свои собственные речи о речи. Человек внутри меня, который хочет говорить и имеет свободу речи, прислу­шивается к моим тирадам о смысле речи. Заученные понятия, пред­лагаемые моим «высоколобым» ученым Эго, должны вызвать в моем «низколобом» смертном «я» чувство безопасности. Последнее слово в грамматике будет сказано только тогда, когда каждое человеческое существо, живущее под луной, сумеет осознать и признать, что этим словом защищено его собственное врожденное право на свободную речь.

Но разве человек не является в достаточной мере самим собой и без речи? Прибавляет ли ему речь что-либо помимо способности гово­рить? Является ли речь чем-то большим, чем инструмент? Человек ест, спит, переваривает пищу, совокупляется, трудится; он сначала молод, потом стареет по законам биологии. Разве этого недостаточно? Почему этого недостаточно? Каждый знает, что этого мало. Но если спросить, почему, человек, как правило, начинает запинаться и впадает в сомне­ния.

Существует один простой довод в пользу ответа «нет». Одной био­логии мало потому, что мы нуждаемся в самореализации. Личинку на­секомого мы не зовем именем целого существа. Не назовем мы этим именем и бабочку. Насекомое — это все фазы его жизни вместе взятые. Только взаимопричастность всех моментов жизни создает подлинную действительность. Стало быть, «мужчина» или «женщина» в нас — это еще не подлинный человек. Седой старик — это еще не весь человек; то же и ребенок. Подлинное, действительное «настоящее» в нас всегда вмещает в себя больше, чем какой бы то ни было биологический ком­понент. И мы жаждем стать «подлинными». Каждый призван реализо­вать себя и каждый заявляет свое право на это. Противоречие между нашим физическим строением — мужчины или женщины, «каждой твари по паре» — и нашим притязанием на то, чтобы быть людьми, редко учитывается в философии языка. <...>

<...> Чтобы обрести цельное существование, нужно обладать боль­шей внутренней силой и более тонким пониманием жизненных свя­зей. Однажды группа педагогов пыталась определить, что значит быть гражданином. Один из них сказал, вызвав всеобщее одобрение: граж­данин — это человек, который работает на доходном месте. Это было до того, как наши граждане пошли записываться в ополчение. Из при­веденной дефиниции видно, что даже наши учителя-преподаватели были в 30-е годы чистокровными марксистами, для которых средний человек — только рабочая сила. Гражданин — это, конечно, не тот че­ловек, который работает на доходном месте, гражданин — тот, кто живет и работает так, как если бы он сам был основателем дела, ко­торому он служит, законодателем общности или «града», где он нашел свое место. И вот именно эта способность приобретается человеком посредством речи.

«Граду» должны мы принадлежать, чтобы быть людьми. Ежеднев­но и ежечасно нуждаемся мы в этой своей принадлежности, которая на самом деле долж