Она была явно довольна собой.

Эдуард и Олаф просто стояли по сторонам, как хорошие телохранители. Мика присел и спросил:

— До тебя можно дотронуться?

Я поняла, что он хочет спросить: эта мистическая фигня передается прикосновением?

— Я думаю, можно, — ответила я.

Он взял меня за локоть и поставил на ноги без малейших усилий. Грэхем протянул руку Натэниелу. Мы покачивались, но не падали. Уже хорошо.

Коломбина хотела завладеть паствой, чтобы воспользоваться ею как аккумулятором силы, достаточной, быть может, чтобы выиграть битву у Жан-Клода. Но сейчас они принадлежали мне, и через мое посредство — Жан-Клоду.

— Ты опоздала, — сказал Малькольм. — Я их отдал моему мастеру.

— Ну, такие связи, пока они свежие, не очень крепки.

— Смелые слова, Коломбина, — ответил Жан-Клод, и его голос скользнул по моей коже.

Натэниел рядом со мной поежился. Я ощутила, как еще сотни две вампиров или больше среагировали на тот же голос. Один крикнул:

— Малькольм, спаси нас от этого развратника и его блудницы!

Я обернулась и нашла говорившего глазами — он протягивал Малькольму умоляющую руку. Сперва я разозлилась, а потом услышала его мысль и поняла его страх: его гетеросексуальное тело отреагировало на голос Жан-Клода. На голос, говоривший обычные слова; Жан-Клод даже ничего не делал — пока что. Что бы почувствовала я, ощутив такое от вампирши?

Я вспомнила Белль Морт: она сделала куда больше, чем просто воздействовала на меня голосом. У меня краска бросилась в лицо, оно загорелось при мысли о ее теле, о ее руках на мне. Я чувствовала вкус ее губ, сладость ее помады. Шелк ее кожи пристал к моим пальцам, я их вытерла о кожу собственной куртки, чтобы сменить ощущение, но не помогло. Ощущение ее кожи было как паутина, которую нельзя стереть.

Натэниел попытался до меня дотронуться, но я отдернулась, качая головой, протягивая руки к ним ко всем и пятясь по проходу. Мне нужен был Ашер, или Жан-Клод, или кто-нибудь, кто лучше меня понимает ее силу. Может, это была всего лишь реакция на то, что она сделала со мной во сне, но на это рассчитывать нельзя было. Если она попробует меня подчинить, нужен рядом кто-то, кто поможет мне отбиваться.

Не знаю, поняла Коломбина, что происходит, или решила, что это ardeur, но явно она подумала, что это дыра, слабость. И снова она атаковала паству, и то, что она делала раньше, было всего лишь финтом, изображением попытки. Сейчас ее сила врезалась в массу вампиров подобно огненному мечу. Там, где он их касался, они вскрикивали, и метафизические узы, привязывающие их к Жан-Клоду и ко мне, сгорали. Как будто она перерезала их физически, и они не выдерживали.

Одна из отрезанных вампирш выскочила в проход и рухнула на четвереньки возле моих ног. Я не ощущала, что она чувствует, но явно ей было больно. Мужчина с выкаченными серыми глазами тянулся ко мне с криком:

— Мастер, спаси!

Он не Малькольму тянулся и не к Жан-Клоду, именно ко мне.

Я взяла его за руку, не успев даже подумать. Ладонь его была куда больше моей, она охватила мою руку, но он тут же перестал кричать — встал со скамьи и обернулся вокруг меня, будто своего последнего прибежища в этом мире. Я обняла его крепко, и ощущение Белль Морт исчезло, вытесненное реальным ощущением этих мышц. Девочка подползла ко мне, коснулась ноги — и тоже перестала кричать, обернувшись вокруг наших ног, этого неизвестного вампира и моих. Я знала теперь, как избавить их от боли, вернуть и снова сделать моими.

Я подняла голову к сероглазому — он наклонился надо мной, согнувшись в поясе. Я взяла его лицо в ладони, встала на цыпочки, нашла губами его рот и поцеловала. Губы у него были сухие, испуганные, нервные, но мне удалось сделать то, что никогда не получалось раньше: зачерпнуть из себя ardeur. Вдруг до меня дошло, будто свет зажегся: ardeur не обязан быть океаном. Достаточно одной капли дождя, чтобы губы смочить.

И эту каплю силы я вдохнула ему в губы, нашла оборванные куски там, где резанула Коломбина. Она резала с силой и болью, предупреждая и запугивая. Она показала пытку, пламя и уничтожение тем, кто ее отвергнет. Я предлагала поцелуй, любовь и нежность. Если бы я секунду назад не чувствовала силу Малькольма, у меня могло бы не получиться, но его побуждения были так чисты и так самоотверженны, что ardeur будто научился новому вкусу. Я и предлагала им этот вкус, предлагала выбор, предлагала прохладную воду и безопасность — а она предлагала ужас и наказание. Она была угрозой, я — обещанием.

Я отвоевывала их обратно поцелуем и прикосновением. Они текли со скамей потоком, и я шла между ними. Дамиан и Натэниел шли со мной, помогали двигаться в толпе, там поцелуй, здесь прикосновение. Такая была мягкость в ardeur’е, какой никогда раньше я не ощущала, и сила Коломбины таяла под волной доброты. Волной прикосновений и целомудренных поцелуев. Мы спасем вас, мы снимем вашу боль. Ей следовало бы помнить, что люди отдают все, чем владеют, все, что представляют собой, только чтобы о них думали, заботились, чтобы избавили от страдания. Тем и заманивают секты: обещание доброй семьи, тем, как люди представляют себе любовь. Но любовь — не отсутствие страданий, любовь — это рука, которая тебя поддерживает, когда ты проходишь через них.

Коломбина завопила в досаде — и нарушила пакт. Она потянулась к Джованни, я ощутила, как она коснулась его — не руку почувствовала, но силу, которую она взяла. Та сила, которую мы оттесняли, внезапно прыгнула — будто огромная приливная волна вдруг воздвиглась против нас. Я повернулась и глянула вверх, будто там можно было что-то увидеть, но там ничего не было — и это ничто на меня обрушилось. Я оказалась в огненном водовороте. Каждый вздох был пыткой, смертью, но нельзя же не дышать. Сила обжигала горло, я пыталась вскрикнуть, но воздуха не было. Ничего не было, кроме боли.

Из боли родился голос:

— Я избавлю тебя от нее. Будь моей, и это прекратится.

Мысленно я ответила вызывающим воплем, но это была та боль, которая в конце концов тебя сломает. Ты просто скажешь да, кому угодно и на что угодно, лишь бы она прекратилась.

Отдаленно я ощущала под собой ковер на полу, знала, что извиваюсь на нем, но все ощущения забивала боль. Перед глазами дрожали полосы, мелькали образы, будто боль застилала и зрение. Чьи-то руки пытались меня удержать, но просто тело не могло лежать спокойно — это было бы слишком больно.

И снова голос в голове:

— Сдайся, и это будет так хорошо. Сдайся, сдайся. Это же все чужие, отдай их мне, Анита. Отдай.

Я даже не знала, кого это «их». Существовала только боль, и какой-то кусок сознания, который ей не поддавался. Будто все, что под кожей, горело и прожигало себе путь наружу.

Чьи-то руки меня удерживали на полу, и их было достаточно, чтобы я их чувствовала. Они были твердые, реальные, будто якорь в море боли. Руки, руки, настоящие, а это значит…

Свет, жгучий свет, солнце слепит глаза, и я горю.

Я заорала, что-то накрыло мне рот — губы, поцелуй, и за ним — сладкий мускусный запах леопарда. Леопард во мне встрепенулся навстречу этому запаху, и солнце было теплое, доброе, не жгучее. Я поднялась вместе со зверем Мики, две черные мохнатые твари заплясали вместе, закружились вверх, к свету. Боль свалилась шелухой, когда мне вспомнились мех и когти, зубы и мясо. Я не вампир на самом-то деле, нет во мне того, что она могла бы сжечь. Ее сила действует только на мертвых, а мне только что напомнили, насколько я жива.

Я заморгала, глядя в близкое лицо Мики. Он лежал на мне сверху, держа мое лицо в ладонях, и я не могла повернуться и глянуть, кто прижимает мне руки и ноги к полу, но рук было много, и в воздухе пахло волком, гиеной и человеком. Я сперва понюхала воздух, потом только попыталась посмотреть, кто меня держит.

— Анита? — спросил он, глядя на меня глазами леопарда.

— Я здесь, — прошептала я.

Он сполз с меня — теперь мне был виден Эдуард возле моей правой руки. Олаф навалился на правую ногу, Римус — на левую. Грэхем держал мне левую руку. Я обернулась к ним ко всем:

— Можете теперь меня отпустить.

— Еще нет, — ответил Эдуард. Он стоял на четвереньках, и до меня дошло, что он всем весом удерживал одну мою руку. Интересно, насколько же это было трудно.

— Такое было впечатление, что ты сейчас перекинешься, — сказал Римус, не отпуская мою левую ногу.

— Если остался еще какой-нибудь зверь, отпускать нельзя, — сказал Олаф.

Этот здоровый мужик, почти такой же огромный в человеческом образе, как Грэхем в зверином, очень серьезно относился к своему теперешнему занятию. Моя сила произвела впечатление даже на него. Что ж я такое устроила тут?

Подумала их убедить, но оглядела лица и поняла, что не только впечатление на них произвела, а попросту напугала. То есть впечатление оказалось не слишком благоприятным. Что я теперь ни говорила бы, они меня не отпустят, но уж очень не хотелось мне лежать распластанной как лягушка в самом разгаре боя.

— Наши слуги сразились, Жан-Клод, и мой слуга остался стоять.

— Но ma petite победила, Коломбина. Она выдержала силу Джованни. При всей боли, что ты причинила ей, она не позволила тебе с ее помощью завладеть остальными вампирами. Они мои по-прежнему, и ты не можешь питаться их силой, как собиралась.

Я могла повернуть голову так, чтобы видеть Жан-Клода, но Коломбина осталась всего лишь голосом. А я должна быть рядом с Жан-Клодом. Интуиция мне подсказывала, что добром дело не кончится — это в воздухе чувствовалось.

— Кто-то заговорил вне очереди, — сказала она.

— Я ощутил твою силу, Коломбина, ощутил, как она формирует их в огромный костер, который будет эту силу питать. Не нужно мне было слышать чьи-то рассказы, чтобы понять, что ты собираешься делать. Ты умеешь брать других вампиров и обращать их силу в мощное оружие.

— Да, — ответила она.

— Но ma petite помешала тебе взять этих малых вампиров и создать из них себе армию, источник силы. Что будешь ты делать теперь, когда не можешь обрести силу этим способом? — И у меня в голове прошелестел его голос: — Хорошо бы ты была рядом со мной, ma petite.

— Пытаюсь, — прошептала я. — Дайте встать, мальчики.

Сила дохнула по церкви. Она будто подпитывала все твои сомнения — нет, сама ими питалась. Бог мой, как питалась от них Коломбина, она вызывала их, как вампиры, которые умеют питаться похотью и страхом. Вдруг меня захлестнула уверенность, полная уверенность, что нас ждет поражение. Все мы погибнем, и ничего я сделать с этим не могу.

— Господи! — почти простонал Римус, охватив голову руками. Меньше всех, кажется, подействовало на Олафа и Эдуарда. Мика протянул ко мне руки, притянул меня в кольцо этих рук, дал мне погрузиться в их силу, но сомнения не пропали, они душили меня. Вокруг плакали, молили прекратить. Кто-то причитал: «Что угодно, что угодно, только не надо больше!» Было больше одного способа у нее выиграть эту битву.

Натэниел подполз к нам, протянул руку, опустив голову. Я взяла его за руку, и ударом силы сомнения отбросило назад. Он поднял голову и посмотрел на меня прямым взглядом своих прекрасных глаз, лицо его осветилось, будто солнце вышло из-за тучи.

— Я в тебя верю.