Надъ Западнымъ Бугомъ въ 1915 г.

 

A что?

Кульпарковъ это такое захолустье возлЪ Львова. Скверныя квартиры, скверная Ъда, гдЪ то вдали безустанно грохочутъ пушки. Вечеромъ, когда ложишся на солому спать, замыкаешь глаза съ молитвой:

„Святый Боже, пошли насъ завтра въ бой!"

Пять часовъ утра. Поднимается надъ холмами красное солнце. Тамъ впереди, на востокЪ, работаютъ снова. Тамъ гремитъ и шумитъ, какъ вчера вечеромъ.

Летить на лошади полковой адъютантъ. У него весьма служебный видъ... „Herr Oberleutenant! - во главЪ съ полъ эскадрономъ обыскать окрестные села! ЗдЪсь роится отъ шпіоновъ! ВсЪхъ подозрительныхъ арестовать!

„Servus!" — і поЪхаль дальше.

Черезъ десять минутъ я выЪзжаю съ моими людьми въ свЪжее, ясное утро ловить шпіоновъ — фи, къ черту! Но это все таки работа! Можетъ быть сотня казаковъ встрЪтится намъ по дорогЪ?

Пopшнa — это моя первая останомка. Беру съ собою "постенфирера" и неожиданно входимъ вь домъ священника. Тотъ совсЪмъ не настрашень и даже очень любезенъ.

„Можетъ быгь пожалуете, г-нь оберь-лейтенaнтъ, стакaнчикъ винa? Можеть быть кой-что закусите? ВЪдь оно послЪ ранней Ъзды таки порядкомъ Ъсть хочется!"

Видъ у него таковъ, какъ будто-бы онъ хотЪлъ благословлять меня и моихъ людей. Неужели онъ могъ бы быть шпіономь, этоть спокойный, любезный человЪкъ? Съ вопросительнымъ взглядомъ обращаюсь кь жандарму, который стоитъ возлЪ меня.

Но тотъ не сомнЪвается. Хватаетъ за воротникъ попа и тащитъ его съ собою къ лошади.

„Я уже давно тебя ожидалъ!" — выкрикиваетъ и тормоситъ человЪка въ черной рясЪ. Тотъ набожно складываетъ pyки и имЪетъ видъ, какь будто всецЪло сдаегся на милость Божію.

Схожу съ лошади и съ нЪсколькими людьми иду въ избу. Уланы народъ не поблажливый! Перевертиваютъ все вверхъ дномъ. Обаруживаютъ вкусныя вещи: большіе запасы окорка, колбасы, водки, много водки! Вже приготовлено дли русскихъ. A тамь вь глубокомъ углу ящика въ столЪ лежитъ бронзовая пуля на которой написано: „Слава Богу". Это условный знакъ между „измЪнниками" и русскими. Кто покажетъ такую пулю, тому ничего худого не будетъ!

Я тычу шарлатану эту пулю вь носъ. Онъ уже больше не улыбается, сжимаеть плечами и молчитъ. Онъ знаетъ свою судьбу...

ТЪмъ временемъ вахмистръ притащилъ старосту того же села, сЪдого человЪка съ выразительнымъ, умнымъ лицомъ. И въ него нашли такую же пулю. Богъ одинъ знаетъ, сколько нашихъ храбрыхъ солдатъ должны распрощаться съ жизнью черезъ тЪхъ шарлатановъ! Помимо воли хватаетъ рука за саблю.

„Aufsitzen!" Стучатъ по дорогЪ лошадинные копыта. Длиннымъ гуськомъ быстро Ъдемъ въ Подъярковъ. Попъ и мужикъ привязаны съ правой стороны сЪдла жандарма, a потому должны бЪжать съ нами. Оба они люди пожилые. Попъ съ откормленнымъ животикомъ. Оба кашляютъ, стонутъ, глаза ихъ выпучиваются изъ лба. Я Ъду впереди, ничего не слышу и не вижу.

Въ ПодъярковЪ исторія повторяется. Мужики прячутся въ трущобы, a мы беремъ попа и старосту.

,,Но я же не могу такъ сразу идти", протестуетъ священникъ. „Я долженъ покончигь свои дЪла, чтобы завтра возвратиться".

„Возвратъ тебЪ сберегутъ, собака! — кричитъ вахмистръ и вяжетъ его вмЪстЪ съ старостой. Тотъ осматриваетъ своего коллегу изъ Поршны, потомъ вмЪстЪ осматриваютъ поповъ, ихъ лица насупливаются и наполняются гнЪвомъ и злобою.

И вдругъ одинъ изъ нихъ, старикъ изъ Поршны, подноситъ руку и валитъ своего священника въ лицо — разъ, другой. Бьетъ такъ, что гулъ несется.

„Ты этому виноватъ, что я на старости лЪтъ долженъ бЪжать, выставивши языкъ, что завтра я буду висЪть, какъ собака".

„Ты, лишь ты отому виною!" — кричитъ и бьетъ, и бьетъ...

Отсылаю вахмистра жандармеріи съ двумя попами и двумя старостами назадъ въ Кульпарковъ, a самъ съ эскадрономъ Ъду дальше, до Кагуева.

Ъдемъ прекраснымъ густымъ лЪсомъ, надъ нимъ носится гулъ битвы, a мы Ъдемъ медленно и разсматриваемся по сторонамъ...

Какъ разсказывалъ мнЪ это изящный уланскій поручикъ, такъ и я записалъ.

Эрнстъ Клейнъ [2]

Памяти жертвъ.

Пользуюсь матеріалами, которые были предложены депутату бывшаго австрійскаго парламента г. Стшибрному вь то время, когда за ложность поданыхъ фактовъ можно было предать суду. КромЪ того руковожусь тЪмъ, что видЪлъ и пережилъ самъ. УвЪряю, что наведенные мною факты, это только незначительная часть преслЪдованій, мукъ и слезъ, пролитыхъ въ славянскомъ аду — ТалергофЪ.

Будущее принесетъ намъ тотъ счастливый моментъ, когда выйдетъ въ свЪтъ подробный трудъ по дЪлу трагедіи русскихъ галичанъ и буковинцевъ; сегодня даемъ лишь то, что возможно въ это тяжелое время.

 

* * *

Этотъ отчаянный крикъ пусть идетъ въ свЪтъ и говоритъ о трусливой австрійской арміи, которая, будучи разгромлена на полЪ битвы, воровала, грабила, жгла, уничтожала, равняла все съ землей, била, арестовывала, a преждЪ всего убивала и вЪшала.

И все то по приказу своихъ начальниковъ, дегенератовъ-эрцгерцоговъ и идіотичныхъ кровожадныхъ генераловъ.

Въ эпоху Наполеона говорили, что каждый французскій солдатъ носилъ въ торнистрЪ маршальскую булаву. Австрійскій солдатъ не то! Онъ въ торнистрЪ носилъ веревку, чтобы по приказу своихъ богатырей-генераловъ, бросая поле битвы, могъ по дорогЪ вЪшать невинныхъ стариковъ, дЪтей и женщинъ.

Галиція дрожала! Тамъ на востокЪ гремЪли пушки, a тутъ плачъ и вопли наполняли города и села! Однихъ провожали смутнымъ похороннымъ гудЪньемъ колокола, другихъ же, прошибающій сердце, лязгъ цЪпей. Одни подъ огонь пушекъ, другіе въ тюрьмы и на висЪлицы.

Рыскали гіены, бЪгали собаки-ищейки, ловили свои жертвы и получали за то кресты и мЪдали!

Наибольшимъ же удальствомъ отличались венгерцы-дикари, кровожадные гунны, издЪватели и мучители! Разбойники и насильники, убійцы и палачи!!.

Безнаказаннность этимъ умундированнымъ палачамъ была завЪрена!

ЦЪна человЪческой жизни въ рукахъ тЪхъ защитниковъ гангренированной Австрійской Имперіи равнялась цЪнЪ теперешней австрійской короны.

И что же? Въ это то время, время сильнаго подъема патріотическаго духа въ первыхъ мЪсяцахъ войны и по отступленіи русской арміи, повЪшено по суду и безъ суда шестьдесятъ тысячъ русскаго народа!!.

Отцы и сыновья, тЪ „козлы отпущенія" и рекруты, швейны и гунды — пошли на пушечное мясо, на убой, — a другіе отцы и сыновья феретеры, измЪнники и „кацапскіе болваны"—дождались висЪлицы.

ЗаскрипЪли тысячи висЪлицъ! Полилась кровь — невинная кровь!

Полилась и валила тЪхъ, которые копали гробъ русскому народу, a онъ съ вЪрой въ грядущую гибель враговъ ложилъ головы на полЪ битвы, съ вЪрой въ русскую побЪду шелъ на висЪлицы, съ вЪрой въ единую недЪлимую Русь умиралъ въ Терезинскихъ казематахъ, въ Талергофскихъ норахъ, нЪмецкихъ и венгерскихъ тюрьмахъ съ вЪрой, что, хотя:

Погибнуть придется

По тюрьмахъ, баракахъ сырыхъ,

ДЪло за насъ отозвется

На поколЪньяхъ живыхъ!..

Apecтуютъ!

Почти одновременно съ объявленіемъ общей мобилизаціи начались аресты русскихъ галичанъ. Арестовано ихъ много тысячъ. По селамъ арестовывали жандармы при помощи извЪстныхъ нашихъ опекуновъ. Приказы начальниковъ жандармеріи давали своимъ подчиненнымъ ничЪмъ неограниченную свободу дЪйствій. Поэтому можно себЪ представить что свершалось! Списки русскихъ людей: членовъ читаленъ общества имени М. Качковскаго, Русскихъ Дружинь и другихъ русскихъ обществъ были у нихъ точны; если же кого нибудь случайно пропустили, то имъ съ помощью приходили наши „друзья". У ВЪнской тюрьмЪ мы нашли доносы со стороны нашихъ „друзей", подписанные полнымъ именемъ! Арестовывали часто въ одной только рубашкЪ, на полЪ, пастбищЪ, безъ одежды и денегъ, заковывали въ цЪпи 70-ти и 80-ти лЪтнихъ старцевъ, нерЪдко съ женщинами и дЪтьми.

Ha Гoлгофу!

Такъ гнали ихъ цЪлыми милями въ города еврейскими улицами. A здЪсь ожидала ихъ Голгофа. Ихъ били по головЪ палками, плевали и били въ лицо, бросали камнями и то не только городской сбродъ и евреи, но и братья по Христу и по народности: городской босякъ и интеллигентъ, адвокатъ и чиновникъ!

Члены Русскихъ Дружинъ, у которыхъ обнаружены трехцвЪтныя ленты, сокольскія шапки и знамена, должны были одЪть шапки, перевязать лентой рукавъ, взять знамя и идти подъ штыками въ городъ. Сколько кулаковъ, палокъ, прикладовъ и камней пришлось имъ получить, пока доплелись въ тюрьму, которая въ тотъ моментъ была имъ спасеньемъ! Но все таки, нужно сказать правду, наибольше пришлось получать нашимъ священникамъ! Ихъ считали вожаками тЪхъ будто бы темныхъ крестьянъ и потому не щадили имъ ударовъ, особенно евреи. Но ошибались наши враги, думая, что русскіе крестьяне — темная масса; тюрьмы доказали, что наши русскіе крестьяне защищали русскую идею далеко лучше, чЪмъ нЪкоторые интеллигенты. Противъ нападеній разъяренной толпы почти не случалось, чтобы жандармерія брала подъ защиту, — наоборотъ, весьма часто она сама ссуживала арестованныхъ прикладами. Путь на Голгофу велъ улицами города Львова. Тысячныя толпы народа, городской и пригородній сбродъ, пребывающій дни и ночи подъ австрійскимъ намЪстничествомъ, или подъ германскимъ консульствомъ, распЪвая поперемЪнно „Boze wspieraj" и „Боже буди" съ крикомъ „Хай живе цісар Вільгельм", бросались на проходящихъ подъ штыками арестованныхъ русскихъ людей и били, били до крови, до потери сознанія!

Въ тюрьмахъ.

Счастливцы, когда закрывалась за ними дверь тюрьмы! Но не всегда! ЗдЪсь они попадались въ руки тюремной стражЪ. Въ комнату, гдЪ было мЪста для троихъ — замыкали человЪкъ 15 и больше, пища была скверная, битье частое. Особенно было тяжело арестованнымъ въ львовскихъ полицейскихъ арестахъ—норахъ, гдЪ нельзя было одновременно держать больше 24 человЪкь ночныхъ пяницъ и хулигановъ. Никого на допросъ не брали. Только надсмотрщики терзали своими замЪчаніями, какъ напримЪръ: „Вчера повЪсили 10 измЪнниковъ, намедни 12!" Иногда вырывали кого нибудь и куда то увозили.

Надсмотрщики говорили: „ПовЪсили!"

Поэтому можно себЪ представить, что было съ тЪми, которые оставались, которыхъ какъ-будто ждала подобная судьба! Въ какомъ психическомъ состояніи находились несчастныя жертвы австрійскаго произвола, какія муки переживали, можно видЪть изъ того, что въ первыхъ дняхъ многіе сошли съ ума!

 

 

СтрЪляютъ, рубаютъ саблями!

Когда же сближался грохотъ пушекъ, сейчасъ открывали двери тюремныхъ келій, формировали большіе транспорты по 400—500 и даже 700 людей, которыхъ подъ конвоемъ сотенъ солдатъ, среди крика, гама и побоевъ тысячной толпы, гнали на желЪзнодорожныя станціи. Въ товарные вагоны помЪщали по 100 и больше человЪкъ, сковывано въ цЪпяхъ по 6-10 и 20 человЪкъ разомъ, такъ, что никто не могъ сдЪлать малЪйшаго движенія, ибо цЪпи въЪдались въ тЪло! Во время Ъзды соддаты безъ милосердія били по лицЪ, головЪ — руками и прикладами. И такъ, напримЪръ, священника Михаила Ясеницкаго били до тЪхъ поръ, пока онъ окровавленный не упалъ на землю. Дня 31 августа 1914 года въ транспортЪ между Львовомъ и Краковомъ убили солдаты священника Сохацкаго.

Была невозможная жара, но воды не смЪлъ просить никто, ибо за то ожидала немедленно смерть!

Львовскій транспортъ, Ъхавшій въ товарныхъ вагонахъ, въ теченіи трехъ дней не получилъ ни пищи, ни воды.

Перепуганные крестьяне плакали и молились. НЪкоторые интеллигенты пробовали просить воды, но жестоко за то поплатились. Доктора Драгомирецкаго билъ солдатъ до тЪхъ поръ, пока кровь не полилась струей. За что?.. За то, что просилъ воды! На желЪзнодорожной станціи въ Новомъ СанчЪ гусарскій маіоръ ворвался въ ваговъ и такъ долго билъ священника Рыхлевскаго, пока тотъ окровавленнымъ не упалъ на землю, лишившись сознанія.

17-го августа 1914 года транспоргь въ 34 интернированныхъ долженъ былъ идти пЪшкомъ изъ Баковчицъ въ Перемышль. Въ 12 1/2 часовъ дня встрЪтился онъ съ отрядомъ гонведовъ. ПослЪ короткаго разговора съ комендантомъ транспорта, гонведы вытянули сабли, бросились на транспортъ и на мЪстЪ убили 29 чЪловЪкъ!!.

Православнаго священника изъ Ждыни Горлицкаго уЪзда убилъ безъ суда и слЪдствія офицеръ!

О тЪхъ всЪхъ мукахъ, которыя достались въ удЪлъ несчастнымъ жертвамъ, говорить тяжело, и чтобы передать о нихъ — не хватаетъ словъ! Безъ воды и пищи 5—7 дней! Священникъ Ю. Гумецкій просилъ солдата, своего прихожанина, воды, но увы — напрасно! Солдатъ съ слезами въ глазахъ отвЪтилъ, что имъ запрещено подъ строжайшей отвЪтственностью давать кому-нибудь изъ нихъ воду. „ДЪтище — сказалъ священникъ Гумецкій — складываю присягу, что если возвращусь, то дамъ тебЪ въ пользованье десятину земли до тЪхъ поръ, пока буду жить самъ, — дай только воды!.. Напрасно!..

Кто нибудъ могъ бы подумать, что пощаду давали женщинамъ. Жену священника села Турья, г-жу Ясеницкую, офицеръ избилъ до крови!

Слушайте! ПовЪрите ли, какія терпЪнья пришлось перенести священнику Ивану Городецкому изъ Новицы?

Слушайте! Ноги и руки сковано кандалами, руки за спиной крестообразно и такъ подвЪшено его на веревкахъ къ потолку вагона; пальцы ногъ его едва касались пола вагона! Въ продоженіи пути къ Талергофу били его солдаты прикладами, a офицеръ плетью и желЪзнымъ прутомъ. Изъ головы и тЪла текла кровь ручьемъ. И не выдержалъ мученникъ! Лишился ума! Но и въ ТалергофЪ не сжалились надъ нимъ: 48 часовъ сидЪлъ онъ въ кандалахъ безъ хлЪба и воды!..

Г-жу ВЪру Драчинскую, племянницу Буковинскаго вицемаршалка и учительницу Янину Мардаровичъ, которыя были въ транспортЪ на станціи города Станиславова, дня 30 августа 1914 года схватили германскіе солдаты, избили до крови, a когда обЪ упали на землю, обернули ихъ лицомъ къ землЪ, взяли за ноги и тянули такъ по грязи и щебню!.. Г-жа Мардаровичъ среди тЪхъ издЪвательствъ лишилась чувствъ. Родители обЪихъ смотрЪли на издЪвательства надъ своими дЪтьми.

У Зборова.

(Изъ собственныхъ военныхъ замЪтокъ).

Въ „побЪдоносномъ" наступленіи мы шли русскимъ войскамъ „по пятамъ" и остановились на ночлегъ въ селЪ Зарудье возлЪ Зборова.

Генеральный штабъ двЪнадцатой дивизіи гонведовъ, при которомъ я служилъ, разкватировался въ имЪніи, a я задумалъ подыскать себЪ уюта въ селЪ, потому что стосковался за нашими крестьянами. Въ имЪніи встрЪчаю иногда господъ, евреевъ, економовъ, которые, заискивая передъ австрійскими офицерами, какъ говорятъ — „вЪшаютъ собакъ" на русскихъ, за то въ селЪ иначе. Тамъ нашъ крестьянинъ, разкрывая мнЪ свою душу, высказываетъ свои затаенныя мысли, проситъ совЪта, a мнЪ самому дЪлается легче на душЪ, когда услышу изъ устъ мужика родную рЪчь, полную заботъ и кручины.

Въ Зарудьи уже не было ни одной живой души. Значитъ, крестьянъ эвакуировано. Избы пустыя, двери и окна открыты настежь, кой гдЪ возлЪ избы пробЪжитъ встревоженная собака, въ иномъ мЪстЪ крадется, готовая къ побЪгу кошка, но изъ людей нигдЪ никого не видно. Я хочу уже возвращаться въ имЪніе, когда въ одной избушкЪ на концЪ села мигнулъ свЪтъ и тотчасъ погасъ. Подхожу ближе и вижу—какая то дЪвица. Тихонько продвигается подъ заборомъ, какъ будто бы желая, чтобы ея не замЪтили.

— Не бойся, милая, — говорю, — обожди!

ДЪвушка выпрямилась и узнавши, что я какой то „свой солдатъ", осмЪлилась настолько, что отвЪтила:

— Чего же мнЪ бояться, я не боюсь...

Я подошелъ ближе и разузналъ что цЪлое село эвакуировано гдЪ то подъ Золочевъ, a она съ двумя сосЪдками, съ отцомъ, матерью, и тетей возвратились наканунЪ ночи въ Зарудье, чтобы забрать кой что съ оставленной и закопанной въ землю посуды.

— A моя тетя Анна даже забыла деньги въ чуланЪ подъ комодомъ.

Они всЪ работали на огородЪ, выкапывая ямы, чтобы спрятать туда остатки своего имущества.

— Все оно хорошо, — говорю я,— но вЪдь ты неосторожно поступаешь. Если бы вмЪсто меня тебя встрЪтилъ какой-нибудь венгерецъ или нЪмецъ, то тебя поставили бы уже передъ военнымъ судомъ, какъ шпіона.

— Господи Іисусе, a въ чемъ же я виновата? — встревожилась дЪвушка.

— ПреждЪ всего ты скажи мнЪ, какъ тебя зовутъ?

— Катя Олейникъ.

— Вотъ послушай, Катя, въ чемъ твой грЪхъ. Когда я шелъ улицей, то увидЪлъ въ избЪ свЪтъ, который немедленно погасъ. Знаешь, что это такое?

— ДЪвушка встревоженно стояла и молча смотЪіла мнЪ въ глаза.

— Это сигналы для врага — для русскихъ.

— Побей меня Богъ, когда этому правда! Я зажигала спичку и она погасла.

— Я вЪрю тебЪ, Катя, но венгерецъ или нЪмецъ не повЪрилъ бы. Вы возвратились въ село, находящееся вблизи боевой линіи; это село эвакуировано, a поэтому скорЪе собирайте въ потьмахъ то, что вамъ нужно и немедленно уходите куда глаза глядятъ, лишь бы дальше отъ этого ада.

— Это я знаю, мы такъ и поступимъ... Я только желала бы поискать въ избЪ молитвенникъ, который оставила за иконой.

— За кого же ты хочешь молиться?

— За всЪхъ насъ, за цЪлый міръ, чтобы не истекалъ кровыо, чтобы люди начали жить въ мирЪ.

- За все это уже третій годъ молятся всЪ европейскіе народы; всЪ храмы на земномъ шарЪ посылаютъ Богу молитвы, чтобы помогъ Господь покорить нашихъ враговъ и окончить войну. И молятся наши австрійцы, чтобы помогъ Богъ побЪдить нашихъ враговъ, т. е. въ первую очередь „москаля", a тотъ москаль молится въ своихъ храмахъ, чтобы Господь сокрушилъ нЪмца и австрійца и, подумай Катя, они христіане и мы христіане, у нихъ величественные золоченные храмы и у насъ тоже святыя церкви. У нихъ вЪра правая и у насъ тоже, они пріятны Богу, и мы также Богу пріитны, a все таки наши молитвы Богомъ удовлетворены быть не могутъ. Мы ставимъ Бога въ безвыходное положеніе, потому что, когда бы Богъ пожелалъ удовлетворить какую нибудь одну сторону, то долженъ бы погубить другую. Поэтому Богъ не внемлетъ подобнымъ молитвамъ.

— Ну, и что же будетъ дальше?— промолвила Катя.

— Что будетъ? — повторяю ея вопросъ - будетъ то, чего еще міръ не слыхалъ и не видалъ. Будемъ истекать кровью такъ долго, пока истощенные не упадемъ всЪ въ одну пропастъ - могилу... A тамъ уже не будетъ враговъ, тамъ будемъ уже всЪ въ мирЪ.

— Ахъ, и зачЪмъ кто то выдумалъ войну?

На этотъ вопросъ я уже не успЪлъ отвЪтить.

Слышу въ имЪніи — суматоха. Недавно распряженныя лошади снова начали запрягать у телЪги и обозъ выЪхалъ на улицу.

Тревога! Русскіе идутъ въ наступленіе и нашъ дивизіонный штабъ ищетъ новыхъ квартиръ.

* * *

Прошло три мЪсяца. Положеніе на фронтЪ не измЪнилось. Армія Брусилова послЪ побЪдоноснаго наступленія и тріумфа снова отступила, a нЪмецкіе и австрійскіе войска опять заняли оставленныя позиціи. Въ районЪ Зборова нЪкоторые участки фронта выравнялись въ пользу австрійцевъ. ВозлЪ села Зарудья боевая линія отошла еще дальше на востокъ и поэтому эвакуированные крестьяне могли возвратиться въ родное село.

Нашъ дивизіонный штабъ стоялъ въ селЪ Бранахъ возлЪ мЪстечка Дружкополя Волынской губерніи.

Одного дня призываетъ меня мой командиръ и дЪлаетъ слЪдующее приказаніе: „ТелЪгой поЪдешь въ село Зарудъе. Тамъ мы, назадъ три мЪсяца, во время тревоги закопали въ погребЪ, въ огородЪ возлЪ бесЪдки, нЪсколько ящиковъ съ провіантами и табакомъ. Все это отыщешь и привезешь сюда. Вотъ имЪешь необходимые удостовЪренія для предъявленія тому военному отряду, который пребываетъ въ Зарудьи. Старайся поскорЪе возвратиться, потому что у насъ и Ъсть нечего и нечего курить".

— Что же дЪлать въ томъ случаЪ, когда тамъ не отыщу ничего? — спрашиваю я.

— Оно понятно, когда выслЪдили нашъ „кладъ" русскіе и забрали, то тогда ничего не подЪлаешь, но если это все забрали наши, тогда обязательно потребуй, чтобы возвратили. Пусть мЪстное начальство разслЪдитъ, кто забралъ. Но весьма возможно, что все лежитъ ненарушенное. Видишь ли, лошади наши заболЪли, a тутъ тебЪ тревога! Не было иного выхода: нужно было одну телЪгу разгрузить, a потому что жаль было оставлять Брусилову — мы и закопали въ погребЪ возлЪ бесЪдки.

Съ такимъ приказомъ пріЪхалъ я въ село Зарудье.

Въ имЪніи стояла команда бригады; я туда явился и предъявилъ свои бумаги. Бригадиръ, сЪдой какъ лунь толстякъ, „оберстъ" принялъ меня, какъ посланца отъ дивизіи, весьма любезно и пошЪлъ вмЪстЪ со мной отыскивать нашъ „кладъ". Я взялъ въ руки лопату и внимательно осмотрЪлъ землю вокругъ бесЪдки. НЪтъ и слЪда, чтобы кто нибудь разгребывалъ землю, значитъ, нашъ „кладъ" не тронутъ. Призываю двухъ солдатъ и, согласно полученнымъ мною инструкціямъ, раскапываемъ землю. Мы выкопали шесть ящиковъ, которые мы погрузили на телЪгу, и я сталъ возвращаться.

И какимъ то удивительнымъ образомъ очутился я возлЪ избушки Ксеніи Олейникъ. Почему то мнЪ эта дЪвушка врЪзалась въ память. Тогда, при нашей первой встрЪчЪ, я не имЪлъ времени даже проститься съ ней. МнЪ спЪшилось и она, услышавши слово — тревога, исчезла. Съ того времени ея я больше не видЪлъ. Но ея блЪдное лицо, ея большіе ясные глаза, которые при лунномъ свЪтЪ какъ то своеобразно блесЪли, ея нЪжная бЪлая фигура на фонЪ сада возлЪ „хаты" весенняго вечера — напоминали мнЪ картину Пимоненко „На війну" или же подобныя ей, которыя такъ часто встрЪчаются у насъ на открыткахъ.

— Интересно, возвратилась ли она уже домой?—подумалъ я, и приказалъ ямщику остановить лошадей.

Вошелъ я въ дворъ, изба закрыта. Ни души. Но зато возлЪ сосЪдней избы слышно человЪческую рЪчь. Подхожу ближе... Сидятъ, наежившись, какіе то дЪти. Когда они увидЪли меня, вскочили, побЪжали къ избЪ, открыли дверь, быстро захлопнули ее за собою, щелкнули засовомъ и... наступила тишина. Осматриваюсь и вижу въ огородЪ возлЪ забора какую то женщину, которая какъ будто чего то ищетъ. УвидЪвши меня, выпрямилась и пошла, скрывшись за стЪною амбара.

— УбЪгаютъ отъ меня люди, какъ отъ прокаженнаго, — думаю, — не любятъ „своихъ" и конецъ!

Но все таки мнЪ хотЪлось хоть съ кЪмъ нибудь поразговаривать. Воз-вращаюсь снова на дворъ и тамъ встрЪ-тился я снова съ той женщиной, которая отъ меня пряталась. За ней шла какая то дЪвушка съ какъ будто бы знакомыми чертами лица...

— Скажите, пожалуйста, вы можетъ быть Ксенія Олейникъ?

ДЪвушка подняла на меня свои, какъ небо, голубые глаза, но въ нихъ было столько печали, что я содрогнулся.

— Такъ, это я. Чего вы отъ меня желаете? — промолвила дЪвушка.

— Чего я желаю? Ничего! Я лишь желалъ тебя видЪть.

— Если вы таковъ, какъ остальные, то лучше идите своей дорогой.

ЗдЪсь я замЪтилъ, что ея щеки начали судорожно кривиться, глаза пріобрЪли какое то гнЪвно-грозное выраженіе и, бросивши на меня быстрый какъ молнія взглядъ, отвернулась и побЪжала въ сторону своей избы.

Женщина, слышавшая нашъ разговоръ, видя, что я какой то „человЪкъ свой", задержалась и замЪтя мое удивленіе по случаю поступка Ксеніи, какъ будто оправдывала ее, говоря:

— Она очень бЪдная, баринъ, отца и мать и даже дальнихъ ея родственниковъ разстрЪлялъ какой то венгерецъ, a она осталась одна какъ палецъ. МнЪ кажется, что она сходитъ съ ума, потому что воетъ и плачетъ, ничего не Ъстъ, ночью не спитъ, Она ночуетъ у меня, потому что въ своей избЪ боится. Она очень бЪдная...

Я слушаю и мнЪ кажется, что все это сонъ. Пусть будетъ что хочетъ, думаю я, но я долженъ съ ней поговорить, я долженъ выслушать ея горе, можетъ быть чЪмъ нибудь ей помогу, можетъ быть дамъ какой полезный совЪтъ.

Съ этимъ постановленіемъ зашелъ я въ ея дворъ. СидЪла она на порогЪ и смотрЪла стеклянными глазами вдаль, какъ будто кого то поджидая. Не замЪтила, какъ я остановился возлЪ нея.

— Катя! Я слышалъ о твоемъ горЪ. Погибшихъ никто не возвратитъ изъ того свЪта, но я помогу тебЪ отомстить за смерть твоихъ родныхъ. Катя, я сьнъ того же народа, что и ты, твое горе для меня такое же тяжелое, какъ и для тебя, разскажи мнЪ все о томъ, кто и какъ тебя обидЪлъ, a я можеть бытъ дамъ тебЪ хорошій совЪтъ, можетъ быть съумЪю защитить тебя отъ дальнЪйшей кривды...

Катя какъ будто пробудилась отъ сна. Начала мнЪ присматриваться, слушаеть мою рЪчъ, глаза ея оживляются и вдругъ поднимается съ мЪста и говоритъ:

— Узнаю васъ, вы тотъ, который однажды былъ здЪсь возлЪ забора, вечеромъ, помните?

— Такъ, тогда село было эвакуировано, a ты пришла сюда взять оставленное добро.

— Такъ, такъ, тогда были со мною отецъ и мать... и это былъ ихъ послЪдній путь... Но вы сказали, что поможете отомстить за ихъ смерть...

— Помогу, Катя, разскажи лишь, какъ это было, что съ ними случилось?

Катя мнЪ начала разсказывать такъ:

— Того самого вечера, когда вы встрЪтили меня здЪсь у дворЪ, когда „наши" начали убЪгать, потому что наступали русскіе, мы должны были отступать также. Если бы насъ никто не видЪлъ. если бы мы спрятались въ какую-либо трущобу, то пришли бы русскіе и мы остались бы живы... A такъ, то свершилось такое, что мнЪ въ головЪ мЪшается, кажется мнЪ, что схожу съ ума, a можетъ быть уже и сошла, не знаю... ПодоспЪли какіе то венгерцы и подъ стражей отвели насъ за село. Тамъ на перекресткЪ, недалеко отъ Храбузной, стоялъ какой то солдатъ на часахъ и тЪ, которые насъ вели, оставили насъ при немъ, a сами возвратились... Тотъ же венгерецъ тоже намъ что то говорилъ, размахивалъ руками, но мы его не поняли. Поняли мы лишь то, что онъ сказалъ намъ идти въ Храбузную и то только потому, что онъ показалъ рукой и сказалъ: „Маршъ!"

Мы пошли молча. На насъ напалъ какой то страхъ, мы не проронили ни одного слова. Уже мы приближались къ Храбузной, какъ слышимъ, что за нами кто то идетъ. Оборачиваемся и видимъ, что въ слЪдъ за нами идетъ тотъ солдатъ, который стоялъ иа перекресткЪ. Подошелъ къ намъ и крикнулъ:

— Гальтъ!

Мы остановились.

— Ту, нидеръ! —продолжаетъ онъ кричать и показываетъ рукой на землю. Мы поняли, что онъ велитъ намъ сЪсть. Мы сЪли возлЪ канавы. Отецъ сЪлъ на придорожной кучЪ камней, a я, мама и тетя вмЪстЪ на верхушкЪ насыпи, Лунa показалась изъ-за тучъ, я мелькомъ глянула на солдата и увидЪла, какъ его глаза какъ то странно горЪли. Стоялъ онъ по срединЪ дороги и присматривался къ моему отцу. Потомъ исподлобья бросилъ взоръ въ нашу сторону и мгновенно схватилъ въ свои руки винтовку, прицЪлился къ отцу и выстрЪлилъ. Отецъ безъ малЪйшаго звука скатился съ кучи камней и свалился въ канаву.

Мы одновременно ужасно закричали, но когда онъ съ винтовкой повернулся въ нашу сторону — мы онЪмЪли. Меня что то давило въ горлЪ, но я въ предсмертномъ испугЪ не могла, a не такъ не могла, какъ боялась произнести единое слово, боялась плакать, ибо чувствовала, что мой плачъ ничего не поможетъ. Ожидаю, что вотъ—вотъ подобное встрЪтитъ насъ. Осматриваюсь, нЪтъ ли гдЪ намъ спасенія, не идетъ ли какой человЪкъ, но, увы — вблизи нЪтъ никого.

— Маршъ! — крикнулъ снова нашъ палачъ и показалъ по направленію ржаного поля. Видя винтовку на изготовкЪ, мы, какъ нЪмыя, идемъ въ рожь и просимъ въ душЪ Бога о помощи. Намъ темнЪетъ въ глазахъ и мы ожидаемъ того момента, когда солдатъ насъ прикончитъ.

И солдатъ этого желаетъ. Когда мы отошли отъ дороги достаточно далеко, онъ снова крикнулъ: „гальтъ!"

Отойдя два шага назадъ, онъ выстрЪлилъ и моя мама навзничь упала въ рожь. Тогда моя тетя падаетъ предъ нимъ на колЪни и отчаянно молитъ:

— Не убивай меня, я имЪю маленькихъ дЪтей! Ради Бога, не стрЪляй!

Но палачъ не слушалъ и выстрЪлилъ снова, a тетя замолчала.

Теперь пришла моя очередь.

Я уже не падаю на колЪни, знаю, что это не поможетъ, a стою, примкнувши глаза... Но онъ почему то долго не стрЪлялъ. Вижу, онъ бросаетъ винтовку въ рожь и хватаетъ меня за обЪ руки. ПослЪ этого прижимаетъ меня къ себЪ и какъ будто хочетъ цЪловать и, наконецъ, ударяетъ меня кулаками въ грудь, и я упала. Хочу подняться, но онъ уже возлЪ меня и налегаетъ своимъ тЪломъ, ища чего-то...

— Ну, и что же дальше? — спросилъ я.

— Я уже перестала обороняться, потому что сознавала, что мои усилія тщетны, но все мое тЪло инстинктивно начало отодвигаться отъ него и со мною какъ то такъ было странно, что и разсказать трудно... Казалось мнЪ, что какая то противная гадина прикасается къ моему тЪлу и я въ концЪ концовъ вырвалась и начала убЪгать. A онъ, какъ звЪрь, догналъ меня и снова свалилъ на земь, и снова привалилъ меня своимъ тЪломъ.

— И что же, онъ изнасиловалъ тебя?

— Я снова вырвалась и начала бЪжать. Вдругъ слышу выстрЪлъ. Я упала и не шелохнусь. Онъ въ меня не попалъ, но думаю, прикинусь мертвою, можетъ быть онъ больше стрЪлять не будетъ. Лежу и прислушиваюсь — тишина. Подношу голову: никого не видно. Но я не встаю, лежу и жду дня. Наконецъ зардЪло. Я осторожно встаю и разсматриваюсь по сторонамъ: никого нигдЪ не видно. Я не иду смотрЪть, что дЪлается съ моими родными, боюсь, что тотъ извергъ спрятался гдЪ нибудь и сторожитъ меня, я тихохонько, согнувшись, бЪгу въ Храбузную. Тамъ были наши односельчане, тамъ я разсказала о своемъ горЪ. Немедленно сообщили о всемъ начальству и позвали меня, чтобы я указала мЪсто совершеннаго преступленія, a они убЪдились въ правдивости поданныхъ мною фактовъ.

И группа людей идетъ вмЪстЪ со мною къ мЪсту совершеннаго преступленія. И нашли среди ржи мою мертвую маму и тетю, a выйдя на дорогу, увидЪли въ канавЪ мертваго отца. И лишь тогда я только заплакала, заливаясь горькими слезами.

Убитыхъ забрали, ихъ секціонировали военные доктора, потомъ похоронили, а я сиротой странствовала по чужимъ селамъ и лишь недавно возвратилась домой... И вотъ теперь я здЪсь въ одиночествЪ, безъ отца и матери.

....................................

Выслушавши эту исповЪдь Кати, я долго не могъ очнуться. Я вЪрилъ дЪвушкЪ, что все разсказанное есть правдой, потому что лично видЪлъ и слышалъ, какъ обращались венгерцы и нЪмцы съ нашимъ народомъ. Я зналъ еще, что на бумагЪ у насъ были распоряженія, что штатскихъ людей нельзя не то что убивать, но даже чЪмъ либо обижать. Эги предписанія были, какъ я уже сказалъ, лишь на бумагЪ. Никто ими не руководился, a нашимъ мужикомъ помыкалъ и дЪлалъ съ нимъ что лишь вздумалось каждый, кто только желалъ. Я служилъ въ дивизіонномъ полевомъ судЪ въ качествЪ переводчика украинскаго и русскаго языка. Сначала, когда предсЪдателемъ суда былъ венгерецъ, никогда не обращали вниманія на обиды, учиненныя солдатами, штатскому населенію. Но черезъ годъ этотъ предсЪдатель поЪхалъ въ отпускъ и не возвратился. Ему на смЪну были присланы два: одинъ нЪмецъ, a другой чехъ. Они оба не любили венгерцевъ и ввели порядокъ, что солдатъ нашей дивизіи за малЪйшее нарушеніе предписаній относительно штатскаго населенія, строго наказывали. Это дало мнЪ возможность поймать прекрасную мысль: не только помочь несчастной дЪвушкЪ отомститъ за смерть своихъ родителей, но и сыграть роль сыщика и тЪмъ дать для суда серіозную работу!

Поэтому я мигомъ сложилъ себЪ планъ дЪйствій, и спрашиваю:

— Катя! Скажи, ты узнала бы того солдата, который убилъ твоихъ родителей?

— Конечно! Если бы даже былъ милліонъ солдатъ, то среди ихъ я его бы узнала! — рЪшительно отвЪтила Катя.

— Ну, a какъ бы ты его узнала?

— Главнымъ образомъ по его глазамъ и носу. КромЪ того, его цЪлая фигура можетъ себя выдать: тонкая и высокая. Онъ имЪлъ на воротникЪ три звЪздочки, a на плечЪ цыфру 20.

— Хорошо! Будемъ его искать. Садись ко мнЪ въ телЪгу, поЪдемъ въ нашъ штабъ, a тамъ мы его уже отыщемъ.

— A если вы такой, какъ и онъ? — недовЪрчиво спросила дЪвушка.

— Таковъ ли я, увидишь потомъ!— сказалъ я, — идемъ, время не ждетъ!

— Хорошо, я иду, въ общемъ мнЪ уже все равно! — сказала Катя и пошла со мной.

Отъ Зборова до Бранъ не такъ уже и далеко, но дорога была скверная, a потому пришлось намъ Ъхать два дня. Ночевали мы въ ЗолочевЪ. Ксенію я отвелъ къ одному нашему мЪщанину, a самъ заЪхалъ въ какую-то еврейскую распивочную лавку—заЪзжій дворъ. Отдохнувъ, на другой день пріЪхалъ я въ Браны. Провіанты сдалъ въ офицерскую кухню, a Ксевію привелъ въ квартиру полевого суда, который раскватировался возлЪ церкви въ школЪ.

Разсказалъ я точно о всЪхъ переживаніяхъ Ксеніи и о томъ, что она готова узнать убійцу.

Наши предсЪдатели стали затирать руки, потому что имЪли разсматривать весьма интересную и до того еще пикантную исторію. Какъ должно было совершаться узнаванье убійцы и кто долженъ производить это — объ этомъ я долженъ былъ освЪдомиться завтра, послЪ совЪщанія предсЪдателей съ герераломъ.

На другой день получилъ я письменный приказъ за подписью предсЪдателей и генерала, чтобы я взялъ дЪвушку и на цЪломъ участкЪ двадцатой дививіи поискалъ убійцу. Въ случаЪ неувЪревности или вообще какихъ либо сомнЪній, долженъ телефонировать въ штабъ дивизіи за инструкціями. Ддя этой надобности предоставлено мнЪ автомобиль и судейскаго „профоса" (коменданта полевого ареста).

Ъздимъ на фронтъ уже цЪлую недЪлю. Прихожу къ батальонному начальнику, докладываю о сути дЪла, и начальникъ батальона снимаетъ съ фронта по одной ротЪ и представляетъ ее мнЪ и Ксеніи. A она ходитъ передъ фронтомъ каждой роты, засматриваетъ въ глаза каждому солдату, мЪритъ каждаго съ ногъ до головы — и идетъ дальше...

— Не тотъ, не тотъ, не тотъ!..

I такъ цЪлую недЪлю. Я уже потерялъ надежду, a дальше началъ злиться на дЪвушку, ибо я засвидЪтельствовалъ, что съ того памятнаго вечера въ Зарудьи наша дививія ни одного раза не была въ бою, что ни одинъ солдатъ не убылъ, a поэтому извергъ долженъ былъ быть въ нашей дивизіи. A она перешла почти цЪлую дивизію и его не встрЪтила. Наконецъ седьмого дня подходимъ къ части саперовъ. И едва мы стали передъ длиннымъ рядомъ солдатъ, какъ Ксенія остановилась при первомъ „цугсфирерЪ", который стоялъ на правомъ флангЪ, и взволнована прошептала, обращаясь ко мнЪ:

— Это онъ!

— ЗдЪсь, Катя, идетъ о жизнь человЪка, — говорю я — присмотрись хорошо и подумай, не ошибаешся ли ты случайно!

— Это онъ! — сказала уже громко Ксенія. — Я бы его не узнала? Глаза, носъ, какъ у черта, на воротникЪ три звЪздочки... Это онъ, я могу присягнуть...

Между тЪмъ и онъ узналъ свою воскреснувшую жертву и стоялъ блЪденъ, какъ подотно.

Тогда я рЪшилъ не арестовывать его и не надЪвать кандаловъ, которыми „профосъ" уже позванивалъ, a будто бы какъ свидЪтеля потребовать въ дивизіонный судъ.

ПослЪ перваго допроса въ судЪ не было уже сомнЪній, что всЪ преступленія подъ Зборовомъ совершилъ онъ.

Ксенію въ Бранахъ мы задержали до момента главнаго судейскаго разбора дЪла. СлЪдствіе производилось двЪ недЪли и Ксенія все то время жила въ одной вдовы — крестьянки. Для показаній ее вызывали почти каждый день.

Процессъ былъ сенсаціонный. Показанія Ксеніи были точны и убЪдительны настолько, что не было никакого выхода для преступника. Безусловно онъ не признавался въ пополненіи преступленія, потому что такъ научилъ его адвокатъ, тоже венгерецъ.

Но не помогли ему никакіе выкруты. СлЪдствіе установило, что того вечера онъ дЪйствительно куда то запропастился и отсутствовалъ у своей части; что послЪ того у него было много денегъ (которыя онъ забралъ отъ своихъ жертвъ), что онъ не зналъ ни одного славянскаго языка, a только венгерскій и нЪкоторые слова нЪмецкаго языка, которые относились къ командЪ. Ксенія же показала, что никакихъ иныхъ словъ, кромЪ „гальтъ — нидеръ" отъ него не слышала. Когда на судЪ на вопросы адвоката Ксенія сказала, что ее подсудимый не изнасиловалъ, тогда адвокатъ неизвЪстно для сенсаціи ли, или для какой иной цЪли предложилъ, чтобы дЪвушку поддали медицинскому освидЪтельствовавію для удостовЪренія въ правдивости ея словъ.

ДЪвушка перенесла и это надруганіе; но когда докторъ удостовЪрилъ, что она говоритъ правду и каждое ея слово было такъ рЪшительно произнесено, что адвокатъ не дерзалъ оспаривать, убЪждаясь въ томъ, что подсудимый совершилъ преступленіе, тогда онъ сдЪлалъ предложеніе, чтобы отложить дЪло, a подсудимаго поддать медицинскому осмотру, потому что считаетъ его ненормальнымъ. A ненормальнымь считаетъ его потому, что имЪя въ рукахъ молодую красивую дЪвушку, не могъ ее лишитъ невинности.

Но не помогло и это, потому что докторъ, изучивши дЪло подсудимаго, констатируетъ фактъ, что всЪ поступки преступника только и доказываютъ нормальность человЪка, ибо когда онъ не могъ изнасиловать своей жертвы, то только потому, что убивши троихъ лю дей, былъ настолько слабъ нервами, что не могъ этого совершить...

Вообще судъ былъ произведень по всЪмъ правиламъ закона.