Представителей власти, проводимую ими регистрацию, выносимые ими решения.

Через пять-шесть дней после начала карантина прово­дится поочередная дезинфекция домов. Всех обитателей " * заставляют выйти. В каждой комнате поднимают или под­вешивают «мебель и утварь», комнату поливают аромати­ческой жидкостью и, тщательно законопатив окна и двери и залив замочные скважины воском, поджигают ее. Пока она горит, дом остается запертым. При входе и выходе дез­инфекторов обыскивают «в присутствии жителей, чтобы убедиться, что они ничего не принесли и не унесли». Че­тыре часа спустя жителям разрешают вернуться в дом.

Замкнутое, сегментированное пространство, где про­сматривается каждая точка, где индивиды водворены на четко определенные места, где каждое движение контро­лируется, где все события регистрируются, где непрерывно ведущаяся запись связывает центр с периферией, где власть действует безраздельно по неизменной иерархичес­кой модели, где каждый индивид постоянно локализован, где его изучают и относят к живым существам, больным или умершим, - все это образует компактную модель дис­циплинарного механизма. Чуму встречают порядком. По­рядок должен препятствовать возможному смешению, вы­зываемому болезнью, которая передается при смешении тел, или злом, возрастающим, когда страх и смерть смета­ют запреты. Порядок «отводит» каждому индивиду его ме­сто, его тело, болезнь и смерть, его благосостояние посред­ством вездесущей и всеведущей власти, которая равномер­но и непрерывно подразделяется вплоть до конечного оп­ределения индивида: того, что характеризует его, принад-

лежит ему, происходит с ним. Против чумы, которая есть смешение, дисциплина вводит в действие свою власть, власть анализа. Чума обросла литературным вымыслом, представляющим ее как празднество: приостановка зако­нов, снятие запретов, безумства, смешение тел без разли­чия, сбрасывание масок, забвение индивидами своей за­конной идентичности и облика, по которым их узнавали, возможность проявления истины совсем иного рода. Но есть также политический, прямо противоположный образ: чума — не общий праздник, а строгие границы; не наруше­ние законов, а проникновение правил даже в мельчайшие детали повседневной жизни посредством совершенной ие­рархии, обеспечивающей капиллярное функционирова­ние власти; не надеваемые и сбрасываемые маски, а при­своение каждому индивиду его «истинного» имени, «ис­тинного» места, «истинного» тела и «истинной» болезни. Чума как форма одновременно реального и воображаемо­го беспорядка имеет своим медицинским и политическим коррелятом дисциплину. За дисциплинарными механиз­мами можно увидеть неизгладимый след, оставленный в памяти «заразой»: чумой, бунтами, преступлениями, бро­дяжничеством, дезертирством, людьми, которые появля­ются и исчезают, живут и умирают без всякого порядка.

Если верно, что проказа породила ритуалы исключе­ния, до некоторой степени предопределившие модель и общую форму Великого Заключения, то чума породила дисциплинарные схемы. Она вызывает не крупное би­нарное разделение между двумя группами людей, а мно­жественные подразделения, индивидуализирующие рас­пределения, глубинную структуру надзора и контроля,

интенсификацию и разветвление власти. Прокаженного вовлекают в практику отвержения и изгнания—отгоражи­вания; он предоставляется собственной судьбе в массе, которую бесполезно дифференцировать. Те же, кто болен чумой, оказываются поглощенными детализированным тактическим подразделением, где индивидуальные раз­личия суть ограничивающие следствия власти, которая умножает, артикулирует и подразделяет сама себя. Пол­ное заключение — с одной стороны, выверенная мушт­ра - с другой. Прокаженный - и его отделение; чума - и вместе с ней подразделения. Изгнание прокаженного и домашний арест больного чумой — разные политические мечты. Первая - мечта о чистой общине, вторая - о дис­циплинированном обществе. Два способа отправления власти над людьми, контроля над их отношениями, уст­ранения опасных смешений. Пораженный чумой город, насквозь пронизанный иерархией, надзором, наблюде­нием, записью; город, обездвиженный расширившейся властью, которая в той или иной форме воздействует на все индивидуальные тела, — вот утопия совершенно уп­равляемого города. Чума (по крайней мере ее возможное распространение) — испытание, позволяющее умозри­тельно определить отправление дисциплинарной власти. Для того чтобы заставить права и законы функциониро­вать в соответствии с чистой теорией, юристы представ­ляли себя в естественном состоянии; для того чтобы уви­деть действие совершенных дисциплин, правители вооб­ражали состояние чумы. В основании дисциплинарных схем лежит образ чумы, воплощающей все формы смеше­ния и беспорядка, точно так же как в основании схем ис-

ключения - образ прокаженного, лишенного всяких че­ловеческих контактов.

Итак, перед нами различные, но отнюдь не несовмес­тимые схемы. Мы видим, что они постепенно сближают­ся. И особенность XIX столетия состоит в том, что оно применило к пространству исключения, символический обитатель которого — прокаженный (а реальное населе­ние - нищие, бродяги, умалишенные, нарушители поряд­ка), технику власти, присущую дисциплинарному распре­делению. Обращаться с «прокаженными» как с «чумны­ми», переносить детальную сегментацию дисциплины на расплывчатое пространство заключения, применять к не­му методы аналитического распределения, присущие вла­сти; индивидуализировать исключенного, но при этом ис­пользовать процедуры индивидуализации для «клейме­ния» исключения, - вот что постоянно осуществлялось дисциплинарной властью с начала XIX века в психиатри­ческой лечебнице, тюрьме, исправительном доме, заведе­нии для несовершеннолетних правонарушителей и, до не­которой степени, в больнице. Вообще говоря, все эти уч­реждения для контроля над индивидом действовали в двойном режиме: бинарного разделения и клеймения (су­масшедший — не сумасшедший, опасный — безобидный, нормальный — ненормальный), а также принудительного и дифференцирующего распределения (кто он, где дол­жен находиться, как его охарактеризовать, как узнать, как осуществить индивидуальный постоянный надзор за ним и т. д.). С одной стороны, с прокаженными обращаются как с больными чумой, к исключенным применяют такти­ку индивидуализирующей дисциплины. С другой сторо-

ны, универсальность дисциплинарного контроля позво­ляет выделить и пометить «прокаженного», использовать против него дуалистические механизмы исключения. По­стоянное разделение на нормальное и ненормальное, ко­торому подвергается каждый индивид, возвращает нас в наше время, когда бинарное клеймение и изгнание прока­женного применяются совсем к другим объектам. Суще­ствование целого ряда методов и институтов (предназна­ченных для выявления и исправления ненормальных, для контроля над ними) вводит в игру дисциплинарные меха­низмы, порожденные страхом перед чумой. Все механиз­мы власти, которые даже сегодня возводят вокруг ненор­мального индивида, чтобы пометить и изменить его, стро­ятся из этих двух форм, являющихся их отдаленными предшественницами.

***

«Паноптикон» Бентама — архитектурный образ этой композиции. Принцип его нам известен: по периметру — здание в форме кольца. В центре — башня. В башне — ши­рокие окна, выходящие на внутреннюю сторону кольца. Кольцеобразное здание разделено на камеры, каждая из них по длине во всю толщину здания. В камере два окна: одно выходит внутрь (против соответствующего окна башни), а другое — наружу (таким образом вся камера на­сквозь просматривается). Стало быть, достаточно помес­тить в центральную башню одного надзирателя, а в каж­дую камеру посадить по одному умалишенному, больному, осужденному, рабочему или школьнику. Благодаря эф-

фекту контржурного света из башни, стоящей прямо про­тив света, можно наблюдать четко вырисовывающиеся фигурки пленников в камерах периферийного «кольцево­го» здания. Сколько камер-клеток, столько и театриков одного актера, причем каждый актер одинок, абсолютно индивидуализирован и постоянно видим. Паноптическое устройство организует пространственные единицы, поз­воляя постоянно видеть их и немедленно распознавать. Короче говоря, его принцип противоположен принципу темницы. Вернее, из трех функций карцера - заточать, лишать света и скрывать — сохраняется лишь первая, а две другие устраняются. Яркий свет и взгляд надзирателя пле­нят лучше, чем тьма, которая в конечном счете защищает заключенного. Видимость — ловушка.

Прежде всего, такое устройство делало возможным — в качестве «отрицательного» результата — избежать образо­вания тех скученных, кишащих и ревущих масс, которые населяли места заключения; их изображал Гойя и описы­вал Говард. Каждый индивид находится на своем месте, надежно заперт в камере, откуда его видит надзиратель; но внутренние стены мешают обитателю камеры установить контакт с соседями. Его видят, но он не видит. Он являет­ся объектом информации, но никогда — субъектом ком­муникации. Расположение его камеры напротив цент­ральной башни обеспечивает его продольную видимость; но перегородки внутри кольца, эти отдельные камеры, предполагают поперечную невидимость. И эта невиди­мость гарантирует порядок. Если в камерах сидят преступ­ники, то нет опасности заговора, попытки коллективного побега, планов новых, будущих преступлений; если боль-

ные — нет опасности распространения заразы; если ума­лишенные — нет риска взаимного насилия; если школь­ники, то исключено списывание, гвалт, болтовня, пустая трата времени; если рабочие — нет драк, краж, компаний и развлечений, замедляющих работу, понижающих ее ка­чество или приводящих к несчастным случаям. Толпа — плотная масса, место множественных обменов, схожде­ния индивидуальностей и коллективных проявлений — устраняется и заменяется собранием отделенных индиви­дуальностей. С точки зрения охранника, толпа заменяется исчислимым и контролируемым множеством, с точки зре­ния заключенных - изоляцией и поднадзорным одиноче­ством².

Отсюда — основная цель паноптикона: привести за­ключенного в состояние сознаваемой и постоянной види­мости, которая обеспечивает автоматическое функциони­рование власти. Устроить таким образом, чтобы надзор был постоянным в своих результатах, даже если он осуще­ствляется с перерывами, чтобы совершенство власти дела­ло необязательным ее действительное отправление и что­бы архитектурный аппарат паноптикона был машиной, создающей и поддерживающей отношение власти незави­симо от человека, который ее отправляет, — короче гово­ря, чтобы заключенные были вовлечены в ситуацию влас­ти, носителями которой они сами же являются. Для до­стижения этого результата постоянного надзора за заклю­ченным одновременно слишком много и слишком мало: слишком мало, поскольку важно лишь то, чтобы заклю­ченный знал, что за ним наблюдают; слишком много — поскольку нет нужды в постоянном надзоре. Поэтому

² J. Bentham, Panopticon, Works, ed. Bowring, t. IV, p. 60-64. См. ил. 17.

Бентам сформулировал принцип, согласно которому власть должна быть видимой и недоступной для проверки. Видимой: заключенный всегда должен иметь перед глаза- j ми длинную тень центральной башни, откуда за ним наблюдают. Недоступной для проверки: заключенный никогда не должен знать, наблюдают ли за ним в данный; конкретный момент, но должен быть уверен, что такое наблюдение всегда возможно. Для того чтобы сделать присутствие или отсутствие надзирателя неустановимым и чтобы заключенные в своих камерах не могли видеть даже его тень или очертания, Бентам предусмотрел не только решетчатые ставни на окнах центрального зала наблюде­ния, но и внутренние перегородки, пересекающие этот зал под прямым углом. Между секторами - не двери, а зигзагообразные перегородки: ведь малейший шум, про­блеск света в дверном проеме могут выдать присутствие охранника³. Паноптикон - машина для разбиения пары «видеть — быть видимым»: человек в кольцеобразном зда­нии полностью видим, но сам никогда не видит; из цент­ральной башни надзиратель видит все, но сам невидим⁴.

Это важный механизм, ведь он автоматизирует власть, и лишает ее индивидуальности. Принцип власти заключа­ется не столько в человеке, сколько в определенном, продуманном распределении тел, поверхностей, света и взглядов; в расстановке, внутренние механизмы которой производят отношение, вовлекающее индивидов. Цере­монии, ритуалы, знаки, посредством которых суверен проявлял «избыток власти», теперь бесполезны. Действу­ют механизмы, поддерживающие асимметрию, дисба­ланс, различие. Следовательно, не имеет значения, кто

¹ В «Постскриптуме к Паноптикону» (1791) Бентам добавляет мрачные, выкра­шенные в черный цвет галереи вокруг центральной вышки; каждая из них позволяет наблюдать за двумя этажами камер.

⁴ См. ил. 17. В первом варианте «Паноптикона» Бентам предусмотрел также слу­ховой надзор с помощью труб, проведенных из камер в центральную башню. В «Пост­скриптуме» он отказался от этой идеи, возможно потому, что она не позволяла ввести принцип асимметрии и помешать заключенным слышать надзирателя, точно так же

отправляет власть. Любой индивид, выбранный почти на­угад, может запустить машину: в отсутствие начальника — члены его семьи, его друзья, посетители и даже слуги⁵. Точно так же неважно, каков движущий мотив: нескром­ное любопытство, хитрость ребенка, жажда знания фило­софа, желающего осмотреть этот музей человеческой при­роды, или злость тех, кто находит удовольствие в высле­живании и наказании. Чем больше этих анонимных и сменяющихся наблюдателей, тем больше заключенный рискует быть застигнутым врасплох, тем острее становит­ся тревожное сознание поднадзорности. Паноптикон — чудодейственная машина, которая, как бы ее ни исполь­зовали, производит однородные воздействия власти.

Реальное подчинение механически рождается из вы­мышленного отношения. Так что нет нужды прибегать к насильственным средствам принуждения преступника к хорошему поведению, сумасшедшего — к спокойствию, рабочего - к труду, школьника - к прилежанию, больно­го—к соблюдению предписаний и рецептов. Бентам вос­хищался тем, что паноптические заведения могут быть столь облегченными: здесь нет ни решеток, ни цепей, ни увесистых замков. Достаточно четких перегородок и пра­вильно расположенных проемов. Громоздкость старых «домов безопасности» крепостной архитектуры можно за­менить простой, экономичной геометрией «домов надеж­ности». Эффективность власти, ее принуждающая сила в каком-то смысле перешли на другую сторону - на сторо­ну поверхности ее приложения. Тот, кто помещен в поле видимости и знает об этом, принимает на себя ответствен­ность за принуждения власти; он допускает их спонтан-

ную игру на самом себе; он впитывает отношение власти, д в котором одновременно играет обе роли; он становится началом собственного подчинения. Благодаря этому фак­ту внешняя власть может уменьшить свою физическую тя­жесть, она склоняется к бестелесному воздействию. И чем ближе она к этому пределу, тем более постоянными, глу­бинными и стабильными становятся ее проявления и по­следствия: вечная победа достигается без малейшего фи­зического столкновения и всегда предрешена заранее.

Бентам не говорит, вдохновил ли его на создание про­екта паноптикона зверинец, построенный Ле Во* в Верса­ле, первый зверинец, элементы которого не были разбро­саны по парку (как это делалось традиционно)⁶. В центре находился восьмиугольный павильон, где на втором этаже была единственная комната - салон короля. Со всех сто­рон салона располагались широкие окна, выходившие на семь клеток с животными (с восьмой стороны был вход). Во времена Бентама этот зверинец уже не существовал. Но в плане паноптикона ощущается то же стремление к индивидуализирующему наблюдению, типизации и клас­сификации, к аналитическому обустройству пространст­ва. Паноптикон - королевский зверинец: зверь заменен человеком, индивидуальное распределение — специфиче­ским объединением, король — механизмами неприметной власти. В чем-то паноптикон решает задачи натуралиста. Он позволяет устанавливать различия: среди больных -наблюдать симптомы каждого больного индивида, не опа­саясь того, что теснота в палатах, миазмы, распростране­ние заразы смажут клиническую картину; среди школьни­ков - следить за успехами каждого ученика (исключая