Арктическая Геофизическая партия

С чего началась Арктическая партия[‡‡]?

Историкам XXI века трудно будет ответить на этот вопрос.

Сохранившиеся документы - задания на гербовой бумаге со звездочкой, отчеты, обширные тома переписки - познакомят скорее с блистательными результатами ее деятельности. Перелистывая полуистлевшие страницы отчетов, историограф будет вздрагивать, читая о грозившем ответственным государственным сооружениям быстром и неминуемом разрушении: о катастрофических землетрясениях в желобе Франц-Виктория, когда возникают ударные волны от обваливающегося континентального склона, способные расколоть надвое даже египетскую пирамиду; об обманчивых холмах Новой Земли, готовых поглотить с верхушкой Останкинскую башню; о навалах льда, разрушающих сверхпрочные надолбы, и о коварных зонах разломов, разрезающих все, что на них стоит, как нож разрезает масло.

Но лишь углубившись в тома переписки, он поймет, в какой напряженной и трудной борьбе делали люди Арктической партии свое дело.

Первые документы:

- Нагурской 25 декабря Большой привет Вашему коллективу зпт поздравляем праздником тчк Уважением = Горелов Фомичев.

Месяцем позже:

- Месячный перерыв работе станции объясняется пьянством ответственного за работу Горелова = Фомичев.

Так формировался коллектив. Слабые сходили с круга, сильные оставались в бою, хотя и им, порой, приходилось преодолевать неожиданные и коварные препятствия. Вот документы этого сложного периода становления:

- Лобанов утерял на Диксоне направление, а командировочное удостоверение оставил в гостинице. Пришлите шапку Иванова и шубу Веселова. = Аветисов.

- Авласович утерял фотографию с паспорта и с военного билета тоже. Приклеил старые. Его задержали пограничники и милиция. =
Салманов.

- Алексей, перед отъездом мы с топографом Заказчика уясняли район работ, помнишь? Так вот, он забыл взять задание с собой. = Гребенников.

- Сегодня ездил в Норильск. Главный инженер встретил хорошо. Просил забрать куда-нибудь буровиков - Алешина и Воробьева. = Гребенников.

Телеграмма:

- Прошу согласия отправку Воробьева заменой техником. = Гребенников.

Днем позже:

- Отправляю Воробьева. Состоит учете психдиспансере. Гребенников.

Для этого периода, как, впрочем, и для других тоже, характерна острая нехватка денег на всех уровнях. Документы хранят послания, отражающие стойкость и энергию в добывании средств у их авторов:

- Александр Филиппович!

Высылаю Вам счета на бревна и доски... Об изготовлении саней и вышки надо договориться с тов. Папиным. Как-то взял 30 руб. у Бурского. Надо бы их ему отдать. = Андреев.

- Высылайте денег скорее Архангельск главпочтамт востребования. = Веселов.

- Вышлите двадцать рублей = Македонов.

- Срочно вышлите еще шестьдесят = Македонов.

- Прошу перевести 250 - Фукс.

- Ленинград Минерал Федоровой Просим срочно перевести тысячу рублей = Пискарев.

- Необходимо узнать судьбу соглашения семьдесят четыре тысячи = Пискарев Неизвестнов.

Но вот письма и телеграммы, отражающие кипение напряженного труда, величие дел, расцвет характеров. Здесь нервные письма Ларина, усеянные саркастическими кавычками и восклицательными знаками, и обстоятельные отчеты Андреева, бытописания Гребенникова и энергичные указания Ушакова.

Краткая телеграмма с Новой Земли:

- Бурим метр сутки = Ковалева.

Организаторы постоянно озабочены обеспечением работ снаряжением и аппаратурой. Телеграмма с Земли Франца- Иосифа:

- Проверьте наличие кладовой коридоре прибора ПИМ-180 тире ящика с двумя ручками Имущество ЛГУ = Салманов.

Из Ленинграда:

- Шойна Архангельской неизвестному пискарю Сомневаюсь необходимости полевых работах 2-х палаток весом 250 кг каждая — Ушаков.

Не всегда телеграммы понятны. Следуют разъяснения:

- Ребус 6540 означает десять бутылок спирта = Ушаков.

Чем дальше историограф XXI века будет углубляться в документы переписки, тем острее он будет видеть нарастающую организованность, дисциплину, а, главное, оперативность этой удивительной, такой, казалось бы, небольшой кучки людей, за короткое время проникшей и вросшей в самые отдаленные уголки Арктики. Он будет потрясен, наткнувшись на два таких документа, отправленных из Нагурской: Телеграмма:

- Когда сворачиваться = Крюков, 29 июля, 15-00.

И следующая:

- Ликвидация закончена = Гребенников, 30 июля, 9-00.

И ведь так работали люди, называвшие «вездеходом» конструкцию из металлолома, двигавшуюся с места только с помощью трактора!

«Да», подумает будущий историограф Арктической партии, «это были титаны, скромные титаны, феномены, которым мы обязаны сегодняшней жизнью и безопасностью».

И с этими мыслями он наполнит рюмочку и, чокнувшись с воображаемыми великими предками, скажет:

«За незабываемых корифеев Арктической партии!»

Декабрь 1970 г.

Сироткин А.Н.

Проруха

Злостным нарушителем техники безопасности я себя не считаю. Но, как говорят, и на старуху бывает проруха. Я в этом смысле не исключение – было дело: допускал, не соблюдал и даже усугублял. Но, как бывает в любой поучительной истории, наказание всегда ходит за преступлением.

В том памятном сезоне Александр Аркадьевич Красильщиков и ваш покорный слуга работали на Шпицбергене в районе Лифде-фьорда в составе большой международной команды: нас было 13 человек из семи стран. И прямо в лагере у нас стоял маленький французский вертолёт «Белка» (“Squirrel”) – что-то похожее на «Жигули», только с пропеллером. И летает здорово! Работа была организована просто: после завтрака нас группами по три-четыре человека вывозили на разрезы и обнажения, а к ужину вертолёт всех собирал. Сначала мне это очень понравилось: минута – и ты на горе, ещё минута – и ты уже в лагере. И рубаха от пота не мокрая, и ноги не гудят, и всё сверху видно. Но к концу первой недели я заскучал, а к концу второй – потихоньку начал звереть. Поили и кормили нас хорошо, сил было много, а девать их было некуда. Я начал упрашивать главного геолога отпустить меня в пеший маршрут: на подлёте к нашему лагерю, прямо у моря я наметил симпатичную мраморную стенку, густо набитую линзами ржавого цвета. Обнажение прямо кричало о сульфидной минерализации, и меня тянуло к нему. Красильщиков же и слышать не хотел ни о каком маршруте: сам с тобой не пойду, а одного не отпускаю.

В тот памятный день утро было очень мрачное. Плотная низкая облачность накрыла фьорд, в туманной дымке едва проглядывал противоположный берег, а горы вокруг нас как бы растворились в серой промозглой мгле. Погода была явно нелётная, и мы стали ждать, коротая время за бесконечным кофе. К обеду просветлело, облачность начала рваться, пропуская сквозь себя скупые солнечные лучики; в редких окнах стало мелькать голубое небо и вершины гор. Народ засуетился, посыпались предложения одно оригинальней другого – всем хотелось использовать момент и поработать. Лётчик Майкл, швед размером в полтора Шварценеггера, с неразлучным кольтом под мышкой, посмотрел на небо, покряхтел-посопел и согласился. Но поставил одно условие: везёт группу в пять человек и остаётся с ними на горе, чтобы в случае ухудшения погоды сразу всем вместе уйти к лагерю. Все с пониманием отнеслись к этому и быстро выбрали пять счастливчиков, включая Красильщикова. Я вышел к вертолёту проводить шефа. Александр Аркадьевич был явно смущён, ему было неловко передо мной. Стараясь сгладить ситуацию, он сказал: «Саша, а ты сбегай до этой стенки, она ведь недалеко… Только осторожнее там…». Заключительную фразу он уже крикнул мне в спину.

Вертолёт был ещё в лагере, когда я уже собрался. Взял всё необходимое, на ремень повесил свой штатный револьвер и в хорошем темпе двинулся в сторону заветного обнажения. До него было около часа хода, а я к ужину должен был вернуться.

Место, куда я пришёл, находилось на берегу фьорда. Низкая облачность продолжала висеть над морем, было пасмурно и тихо. Свинцово-серая вода лежала почти неподвижно. В полукилометре от берега белели в море крупные морские льдины, как напоминание о недавно закончившейся зиме. Обнажение представляло собой скальный выход, круто нависавший над узким песчаным пляжем. Высота мраморной стенки достигала в некоторых местах 7-8 метров, а вдоль моря она вытягивалась на 150 м. На мокром песке тут и там лежали толстые брёвна плавника; на одном из них я и расположился. Сняв рюкзак, достал полевую сумку, фотоаппарат, мешочки для образцов. Работа закипела. Шагая вдоль подножия стенки, кое-где по карнизикам забираясь до её середины, я фотографировал, делал замеры, записывал, отбирал пробы. Кучка образцов возле рюкзака заметно росла.

Увлечённый работой, я ни на что не обращал внимания. В какой-то момент, находясь лицом к обнажению и замеряя компасом залегание пород, я вдруг услышал странные звуки. Они напоминали шлёпанье голых ступней по мелководью тихой речки. Я резко повернулся и обомлел: у меня за спиной из моря выходил, спокойно отряхиваясь, крупный белый медведь. Между нами было три-четыре метра. Это была проруха!

Прошло уже много лет после этого случая, и я часто вспоминаю его, рассказывая в кругу друзей или студентам, но до сих пор не могу восстановить в памяти ни в деталях, ни в целом последовательность своих действий. Для меня так и остаётся загадкой, что же произошло сразу после того, как я обнаружил грозное соседство. И сколько я ни напрягаю свою память, она последовательно воспроизводит своё кино с одного и того же места.

Я уже стою на вершине мраморной стенки и судорожно рву револьвер из кобуры. Кожаная застёжка не поддаётся, не слетает с клапана, и я заполошно дёргаю её в разные стороны. Наконец она срывается, клапан откидывается, и резная ручка нагана тут же укладывается в руку. Ёе холодная тяжесть сразу же успокоила меня, и я начал глазами искать внизу медведя. К моему удивлению, он всё ещё выходил из моря, не спеша отряхиваясь и разбрызгивая вокруг себя целый фонтан брызг. Я выстрелил в воздух. В тишине выстрел прозвучал очень резко; потом звук отразился от низких облаков в воду, а затем гулкое эхо пошло вдаль, дробясь по пути на десятки раскатистых ударов. Медведь завертел головой, не понимая происхождения звука. Я опустил револьвер, прицелился и выстрелил в море напротив его морды. Тупорылая пуля нагана ударила в воду, словно маленький снаряд, тем самым обозначив моё присутствие. Умный зверь сразу понял, что здесь его не ждут: круто развернувшись, он одним прыжком оказался на глубине и сноровисто поплыл в сторону ледяного поля, откуда он, судя по всему, только что сюда и заявился. Несколько минут я смотрел ему вслед, потом вспомнил про фотоаппарат в кармане анорака, достал его и сделал два снимка медведя уже на льдине.

Медведь ушёл, теперь надо было уходить и мне. Попытка спуститься со скалы прямо к морю не увенчалась успехом; пришлось идти в обход. Потом я некоторое время в недоумении стоял перед стенкой, пытаясь осознать до конца тайны человеческих возможностей. Так и не разобравшись с этим вопросом, я решил поскорее уйти в лагерь: медведь может вернуться, а повторно встречаться с ним у меня не было никакого желания.

Перво-наперво я стал искать свой компас. Он был у меня в руках в момент роковой встречи, но где я его обронил, не мог сейчас вспомнить. Тщательно осмотрел пляж в этом месте, походил вдоль стенки – компаса не было и не было его футляра. Я чувствовал себя униженным: потерять в маршруте компас – предел падения. Но делать было нечего, надо было уходить. Вероятность мишкиного возвращения, да если ещё в компании с приятелем, грозила мне другими потерями.

Я собрал мешочки с пробами, сложил их в рюкзак. Потом снял с себя полевую сумку, чтобы и её упаковать туда же. Обворачивая ремень вокруг сумки, я вдруг почувствовал, что в ней что-то лежит. Расстегнув замочек и откинув клапан, я увидел на дне сумки футляр компаса. Уже доставая его, я почувствовал приятную тяжесть. В футляре, аккуратно упакованный, спокойно лежал мой компас.

У меня в альбоме есть фотография – далеко в море по большой льдине бежит медведь. Глядя на него, я всегда вспоминаю о своей прорухе, об утерянном компасе и о беспредельных возможностях полярных геологов.

Заблудившиеся во времени

Да-да, в поле бывает и такое... Лето 1989 года на Шпицбергене выдалось на удивление хорошим. Мы в тот год во второй половине июля (а это разгар лета) работали на севере архипелага – в районе Моссель-бухты. Погода стояла отличная: голубое безоблачное небо, полное безветрие и высокая температура. В течение одной декады, бегая в маршрутах по 10-12 часов в одних рубашках, мы (к нашему удивлению) сделали все плановые объёмы и на какое-то время расслабились. Но так как вертолёты за нами должны были прилететь ещё не скоро, мы начали искать дополнительные и очень интересные объекты. Именно в этот момент в наши головы пришла мысль провести опробование древних метавулканитов в районе бухты Вассфарет – примерно в 30-35 км к югу от нашего лагеря. Путь туда лежал вокруг Моссель-бухты, затем через небольшой горный массив, а потом вдоль моря. Единственным серьёзным препятствием на этом пути была речка, вытекающая из озера Феммильшоен, но по опыту своей работы в этом районе с С.А. Абакумовым в сентябре 1986 года я знал, что она, в принципе, поддаётся форсированию без особых проблем. Сказано – сделано.

Прекрасным июльским утром мы с моим товарищем Сашей Ларионовым вышли в маршрут. По нашему плану, мы должны были за первый день добраться до Вассфарета и взять интересующие нас пробы. После ночёвки в охотничьем домике, к вечеру второго дня, мы собирались быть в лагере. Так планировали мы, но где-то планировали иначе.

Отличная погода способствовала нашему движению к югу. За интеллектуальными разговорами и время, и дорога уходили назад незаметно. А первая неприятность ожидала нас почти у финиша: в четырёх километрах от Вассфарета мы упёрлись в ту самую речку и только тут поняли, что любое явление может иметь две стороны – светлую и тёмную. Тёмной стороной в нашей ситуации был тот простой факт, что тёплая и тихая погода, так радовавшая нас, инициировала мощную оттайку, которая превратила тихую речку в бешеный поток. Раз за разом мы пытались пересечь её вброд, и каждый раз вода нас опрокидывала, грозя в любую минуту затащить в узкое ущелье, выплыть из которого было бы невозможно. Мокрые и обескураженные мы вышли на берег моря, развели костёр из плавника и решили перекусить, а заодно и обсудить нашу проблему. Но надо отметить, что о капитуляции не было даже намёка.

А ситуация была очень конкретная. Озеро, которое речкой соединялось с морем, называется Феммильшоен, что по-русски значит Пятимильное. Узкое, как офицерская сабля, оно пересекает весь район в широтном направлении своей глубокой долиной, а на востоке венчается крутым выводным ледником. Этот ледник выходит с высокогорного ледяного плато, а обрывается прямо в озеро. Любому, кто решил бы обходить озеро, пришлось бы делать крюк вёрст на 40-45, и все по горам да ледникам. Перспектива весьма непривлекательная!

Тушёнка, попавшая в наши желудки, активизировала фонтан идей, и из этой мощной струи мы выудили одну, самую яркую и неубойную: надо строить плот! Громадное количество плавника на морском берегу стимулировало это начинание, и работа закипела. У нас были два молотка и четыре руки, всё остальное мы брали у природы. С морского берега в дело пошли брёвна, брусья, доски. Многие из них несли в себе гвозди, скобы и прочие изделия: дерево горело в костре, а извлечённый скобяной товар использовался по назначению. Вскоре опытный образец парома был готов, но тут выяснилось, что плавник, просоленный и набитый песком, обладает низкой плавучестью, и наш плот не выдерживает даже одного человека. Было принято решение строить его двухслойным, а потом и трёхслойным.

Наконец плот готов! Отличный плот: два нижних слоя брёвен были под водой, а третий бревенчатый и четвёртый, сделанный из хорошей обрезной доски, возвышались над водой. На плоту можно было спокойно и стоять, и ходить, и даже прыгать. Нельзя было на плоту только плавать: он совершенно не поддавался никакому управлению. Пришлось снова заняться изобретательством: из разносортных обрывков верёвок и канатов, собранных на берегу, был сплетён длинный и надёжный трос, и в результате хитрой комбинации его концы были закреплены на обоих берегах устья речки. И паром начал функционировать, а мы оказались на южном берегу. Всё было здорово, но мы потеряли время, причем в прямом и переносном смысле. Я хочу сказать, что мы потратили много часов на эту переправу, а в суматохе строительства потеряли свои единственные наручные часы. Это было продолжение наших злоключений, но мы с Ларионовым ещё об этом не догадывались.

Когда мы добрались до домика в верховьях бухты Вассфарет, было уже утро. Мы валились с ног от усталости, и одновременно хотелось есть. Растопили печку, стали готовить то ли ужин, то ли завтрак. Пока суть да дело, начала портиться погода: небо стало затягивать прямо на глазах, горизонт укутался дымкой, потянул неприятный ветерок. К нам явно подкрадывался дождик. Плюнув на сон, мы кинулись на работу. Быстро отыскав нужные обнажения, сделали необходимую документацию и отобрали требуемое количество проб. Уже под дождём вернулись в домик и уснули на нарах мертвецким сном.

Когда мы проснулись, мы ничего не увидели: ни солнца, ни неба, ни моря, ни гор. Всё было окутано плотным сырым туманом; моросил мелкий густой дождик и мерзкий холодный ветерок довершал эту картину. Когда на минуту приходилось выскакивать из домика, ты весь мгновенно покрывался тонким слоем влаги, которая сквозь одежду быстро просачивалась до самого тела. Не было даже разговора, чтобы двигаться в обратный путь. Но фокус состоял ещё и в том, что, не имея часов, мы с Сашей не знали ни какое время суток на дворе, ни какие сутки мы находимся в маршруте. Неизвестно, сколько времени мы проспали беспробудным сном, а теперь, в разгар полярного дня, когда круглые сутки светло, мы не могли определиться со временем.

Радиосвязи у нас не было, погоды тоже не было, и продукты были на исходе. Зато был отличный домик, тёплая печка и много-много дров. И мы приняли правильное решение: натопили печку пожарче и завалились спать. Когда мы проснулись, в мире было без перемен: туман, дождь и полная неизвестность. Добив остатки сухого пайка и снова придавив на нарах неизвестное количество времени, мы занялись обследованием продовольственных запасов охотничьей избушки, понимая, что наше пребывание там явно затягивается. После обнаружения двух или трёх жестяных банок узники непогоды уселись возле печки и, собрав все знания английского и немецкого, стали читать норвежские этикетки, чтобы ненароком вместо паштета не съесть, например, сапожную ваксу (история знает такие примеры). Думается, что это интересное занятие забрало у нас уйму времени, но на погоду это никак не повлияло. Время шло, а в окружающем нас мире царил один и тот же сырой полумрак. И никаких намёков на просветление. Смутное беспокойство, сидящее где-то под коркой, постепенно перерастало в конкретную тревогу. Мы понимали, что все контрольные сроки возвращения нарушены, но насколько – на день, два или больше? К тому же три банки, в которых находились рыба неизвестной нам породы и таинственный продукт зелёного цвета и явно растительного происхождения, не могли долго поддерживать нас в нашем добровольно-принудительном заточении. Кризис неумолимо приближался.

Ларионов, большой любитель кулинарных экспериментов, занимался изобретением очередного меню, а я, как привязанный, торчал у дверей домика в надежде увидеть хотя бы один солнечный луч, хотя бы смутный намёк на солнечный диск среди серого однотонного безмолвия. Дело было не из весёлых, но, к нашему удивлению, каждый раз, как мы заваливались на нары, сон охватывал обоих мгновенно и надёжно, и Морфей с удовольствием принимал нас в свои объятья. Теперь я точно знаю, что дождь – лучшее средство от бессонницы.

Мы ждали чуда. И оно пришло! Проснувшись, не помню в какой уже раз, мы не услышали шороха дождя. Выскочив на улицу, увидели солнечное пятно, пробивающееся сквозь сплошной туман. Азимут, взятый на светило, указал, что сейчас около часа дня. Погода явно улучшалась, и пора было смазывать лыжи из этого гостеприимного убежища. Сборы были недолги, и вскоре мы уже шли по мокрым коренникам к нашей паромной переправе.

С лёгкостью преодолев бурную речку, мы устремились на север, в сторону нашего лагеря. Погода улучшалась на глазах. Обрывки тумана, подгоняемые весёлым ветерком, пугливо сползали к морю, где они растворялись над его голубеющей гладью. Солнце светило смелее и смелее, заливая своим светом все окрестные горы. Горизонт раздвинулся: на западе замелькали вершины Земли Андре, а на севере открылась вся ширь Ледовитого океана. Наши ноги, заметно отдохнувшие на нарах, несли нас со скоростью орловских рысаков. В не меньшей степени нас подстёгивали мысли о хорошем обеде и, может даже быть, наркомовской норме как награде за пережитое.

По пологому склону мы спускались в Моссель-бухту, когда увидели на берегу двух человек. Как оказалось, это были французы-туристы, парень и девушка, путешествующие на большой байдарке. Они были немало удивлены нашему появлению, но ещё больше удивились, когда, вместо обычных приветствий, мы стали хором спрашивать, который сегодня день и число. Услышав ответ, мы поняли, что на календаре уже август и что сегодня заканчивается пятый день нашего маршрута.

На другом берегу Моссель-бухты можно было уже рассмотреть палатки нашего лагеря. Там нас ждали коллеги, хороший обед и, как мы надеялись, что-нибудь вкусное к нему, как надёжное средство от бессонницы. Ведь дождя сейчас не было, а когда он начнётся снова, никто не знал.

 

Сороков Д.С.

Любовь и кровь

Конец 40^х – начало 50^х годов прошлого века. Михаил Кузьмич Калинко (позже он переехал в Москву, работал во ВНИГНИ, стал знаменитым геохимиком) – кумир женщин НИИГА – утром на Мойке, 120 спускается по лестнице с двумя спецчемоданами в руках. Одет был, как положено, тогда, в морскую форму-китель со стоячим воротником. Вдруг, совершенно неожиданно, со спины на него набросилась с опасной бритвой в руке одна из как-то обиженных им дам. Чиркнув бритвой по шее М.К. и увидев кровь дама потеряла сознание. М.К., не думая в этот момент о возможных спецпоследствиях, бросает чемоданы, подхватывает сомлевшую мстительниу на руки и несет ее, обливаясь кровью, к выходу. Эту сцену и застают очевидцы, оставившие ее в истории НИИГА. Благодаря целлулоидному подворотничку, М.К. отделался небольшим порезом, а дама эта вскоре уволилась из института и уехала, по слухам, в глушь, в Саратов.

 

Рассказал Д.С. Сороков,

дополнила З.З. Ронкина,

записал О.И. Супруненко

 

 

Столбов Н.М.

Инаугурация

Дело было 6 мая 2008 г., накануне инаугурации нового президента России. А за два дня до этого М.К. получил открытку из ВАКа, оповестившую адресата, что он, вне всякого сомнения, достоин ученой степени доктора г.-м. наук. В тот день с утра М.К. зачем-то заглянул в наш кабинет. А.И., до этого скучавший и изучавший купленную по дороге в институт газетенку, в которой, кроме всего прочего, сообщалось, что на приеме по случаю вступления в должность законно избранного президента будут подавать водку и французские вина, возьми да и спроси М.К., а что же тот думает об инаугурации. М.К. что-то пробурчал себе под нос и вышел. Я поделился с А.И. своими сомнениями, понял ли М.К., что вопрос про инаугурацию относился к его докторской. А.И. горячо заверил меня, что уж кто-кто, а М. К. – выдающийся тектоник* и абстинент – все понял как надо. Обменявшись мнениями, мы принялись за работу.

Через пять минут у нас зазвонил телефон и М.К. пригласил нас на рюмку водки. А.И. довольный засмеялся. Поднимаясь к М.К., мы всю дорогу обсуждали, как тонко, можно даже сказать изящно, своим вопросом А.И. запустил процесс инаугурации. Нам было весело оттого, как интеллигентно и ненавязчиво мы подвели М.К. к правильному решению.

Войдя в кабинет к М.К., первое, что мы от него услышали, был рассказ про то, как возвращаясь от нас по коридору к себе, М.К. встретил господина Y. Тот был чисто выбрит и от него хорошо пахло водкой. А день, надо сказать, несмотря на май, выдался предельно холодный. Ночью даже снежок кое-где выпал. Тут-то М.К. и подумал, а не выпить ли ему с сотоварищами по рюмке водки, тем более купленной загодя в близлежащей «Пятерочке». Исключительно здоровья для. Чтобы соответствовать.

Так мы с А.И. были посрамлены. В тонко расставленные, как казалось нам, сети интеллектуальной игры птичка не залетела. Что оставалось? Только выпить и закусить... За инаугурацию! Иногда, как учил Ю.Е. Погребицкий, надо быть выше фактов.

 

* - термин Игоря Соловьева

 

Судариков С.М.

Первая трубка Краснова

Этот рассказ написан на основе нескольких бесед с Серёжей Красновым, в которых он мне рассказывал о людях, с которыми я познакомился, перейдя во ВНИИО из Горного, о море, в котором я тогда ещё не успел поработать, и специфике морской геологии.

Представьте себе Гавань, пришвартованный пароход «Геолог Ферсман», несколько часов до отхода. Мы с Эдуардом Францевичем Гринталём пришли проводить Серёжу в рейс. Немного выпили, Гринталь ушёл к начальству в каюту, мы с Серёжей сидим у борта и смотрим на солнце, отражающееся в Маркизовой луже. И тут Серёжа говорит:

- Я пришёл в институт, тогда ещё НИИГА, в начале 1981 года. Очень хотел ходить в море, но паспорт моряка в те годы оформляли годами.

- А до того где работал?

- Во ВНИГРИ. Понимаешь, за шесть лет работы Западная Сибирь - не самое красивое место на свете - до смерти надоела. Пока не было паспорта, мне светили в лучшем случае каботажные рейсы в наших северных и дальневосточных морях. В ту пору это было в струе моей так называемой научной деятельности. Придумал эту деятельность Александр Израилевич Айнемер и суть её сводилась к отысканию закономерностей накопления на шельфах морей «тонкого золота», как он его называл.

- Что это такое?

- Этого не знал ни он сам, ни поддерживавший его легендарный (благодаря воспоминаниям Городницкого) Борис Христофорович Егиазаров. Для Айнемера, исполнявшего при Б.Х. роль хитрого еврея при губернаторе, характерно было не рассудочное, как у обычного учёного, а образное и интуитивное восприятие окружающего мира. Под объектом наших исследований он понимал не просто мелкое россыпное золото, а какое-то другое, возможно образованное с участием микроорганизмов. В те благословенные годы тесные комнаты единственного тогда здания на Мойке были набиты учёными до отказа, поэтому дискуссии велись исключительно в коридорах под сигарету. Если Айнемера прижимали к коридорному подоконнику, пытаясь выведать у него правду о тонком золоте, он начинал круговые движения руками, которые свидетельствовали о том, что он уже не понимает о чём говорит.

Тем не менее, для продолжения этих плодотворных дискуссий нужно было отобрать хотя бы несколько проб осадков на относительно глубоком шельфе. Одна из перспективных акваторий располагалась в той части Берингова моря, что примыкала к золотоносному побережью Аляски. Там как раз Полярная экспедиция нашего объединения проводила геофизическую съёмку на арендованных гидрографических судах. Слабая надежда попасть в Берингово море и добыть вожделенный материал была связана у Айнемера с наличием у него ценной сотрудницы Светланы Михайловны Прохоровой, жены главного инженера «Полярки» Е.Г.Донца. Светлана Михайловна была дама корпулентная, яркая как новогодня ёлка, вся в золотых и иных цацках. Однако внешность её была обманчива. На самом деле она была доброй и неглупой женщиной, обожавшей своего непутёвого мужа. И было за что! Монументальная фигура, рост, широкие плечи, красиво посаженная голова... В прошлом морской офицер, списанный по скандалу, характеризовался знавшими его людьми двумя поговорками «Донец - делу венец» или «делу...дец», это, видимо как кому с ним повезло, хотя деловые и организационные способности у Евгения Григорьевича, несомненно, присутствовали.

Я был направлен в Петропавловск на полевые работы с прицелом на рейс, которым командовал Донец, а если бы дипломатические усилия Айнемера и Прохоровой по включению меня в состав экспедиции не увенчались успехом, то можно было бы пособирать фондовые материалы. И это тоже было бы здорово, потому что добраться до Камчатки – само по себе достижение к которому я давно стремился.

Итак, самый дальний рейс Аэрофлота, четыре промежуточных посадки. Обалдев от недосыпа, долетел до Елизово. Выходим из самолета и, в лучах заходящего солнца, любуемся усечённым конусом снежной вершины Авачинского вулкана с дымком на макушке.

После ночёвки у незнакомых людей на следующее утро пришёл в Северо-Тихоокеанскую экспедицию и узнал, что в порту стоит гидрограф «Фёдор Матисен» и начальник рейса Донец уже мной интересовался. Мечтая об удаче, спустился в порт и был принят Донцом:

- Берёте такси, за вещами, через два часа отходим.

Через час я на борту принимал средство производства у местного геолога. Прямоточная грунтовая трубка. Прямоточная – значит просто кусок дюралевой трубы без хитростей, типа поршня, ржавый стальной наконечник и оголовок. Одна.

Благодарю парня и еще через час, действительно, полным ходом вылетаем из порта. "Матисен" - очень симпатичный довольно новый пароход финской постройки на полторы тысячи тонн. Чистота и комфорт впечатляют, особенно после парового буксира "Передовой", также гордо именовавшегося научно-исследовательским судном, на котором работал, будучи студентом, на производственной практике на Балтике. Дают кучу полотенец. Койки, правда, свободной нет, поселяюсь в твиндеке третьим в каюте на диванчике. Ну, это ладно. Ели, помню, на "Передовом" где попало- брали у кока миску и устраивались даже на трапе иногда. Здесь - кают-компания, совмещенная со столовой. До и после еды принято говорить всем громко: "Приятного аппетита". Члены же экипажа, входя, при капитане или старпоме еще бормочут скороговоркой: "С-Вашего-разрешения". Все эти в общем обычные для флота вещи вижу впервые. Производит.

Не помню толком, чем занимались в первые дни, но до полигона (между американскими островами Св. Лаврентия, Св. Матвея и Нунивак) добирались довольно долго. Я приставал ко всем по поводу доделки своей трубки - ее надо было укоротить и сделать кернодержатель - "паук".

Поскольку все на флоте происходит по команде, вначале я должен был идти к начальнику (т.е. к Донцу), объяснять все ему, потом он договаривался со стармехом, тот отдавал команду точиле или вариле (это токарь и сварщик, соответственно). Не знаю, этим ли я достал Донца, но только он, как я потом услышал, постоянно жаловался жене (а он мог говорить по радио с домом) на мою бестолковость и неумелость. Вслух же меня не ругал, но направлял на вахты в разные отряды. Я в итоге за время рейса побывал и у магнитчиков, и у сейсмиков, и гидрографов. Только к гравикам в их банно-прачечный отсек (гравиметры на гироплатформах ставят всегда в самом центре судна, чтобы меньше качало) не попал. Оказалось, это очень полезно, изнутри посмотреть на морскую геофизику.

Тем временем, я слушал всяческие легенды про Донца. Загранрейсами он больше не руководил - вроде бы, после того, как годом-другим раньше пьянствовал в Гонолулу с командованием тамошних ВМС. В загуле этом участвовала вся экспедиция, но пострадал он, как организатор и начальник.

Поведение его в нашем рейсе тоже было не совсем стандартное. Дверей за собой на судне Донец принципиально не закрывал. А судно - ледового класса, никаких скуловых рулей и прочих пассивных успокоителей качки нет. Когда качает - крен градусов тридцать, все летает по помещениям. Ну, представляешь, как открытые двери себя ведут... То есть кто-то за ним должен был их постоянно закрывать. Уже потом я по слухам узнал, что Донец днями и ночами у себя в каюте развлекался с чертежницей – но об этом не принято было говорить, а, может быть, этого и не было.

Трубка моя в итоге вроде бы была доведена до ума, ужасно хотелось ее проверить. Мы подошли в это время к мысу Наварин, это южнее Анадыря, и встали на якорь в бухте Гавриила, около полярной станции. Нашим гравикам надо было там простоять сутки. Спокойно, гладкая вода. Договариваюсь с молодым парнем-механиком - вроде как единственным, с кем мог я, изгой, сухопутный геолог среди моряков и геофизиков, на равных общаться. Он мне включил лебедку, я кое-как приматываю к тросу свою трубку, и на холостом ходу лебедки - за борт. Поднимаем - трубка пустая, не втыкается она в плотное дно. Еще попытка...На третий раз вместо трубки лениво вылезает из воды кончик отвязавшегося троса.

Всё. Я сел на пароход чужим человеком, исключительно благодаря любезности геофизиков. Потерял, не начав работать, свой единственный снаряд. Как мне тут прожить полтора месяца, как кому в глаза смотреть? Надо поднять трубку. Спрашиваю у механика, есть ли на судне акваланги (это я умею, слава Богу). Да если бы и были, кто б разрешил ради такой ерунды, кто бы доверил? Мне-то, теперь особенно...

Надо ловить с поверхности. Иду к боцману: "Кошка есть?" А боцман на пароходе странный - маленький татарин, еще и притворяется, когда ему надо, что с русским у него не все в порядке. - "Какой-такой кошка? Не знаю." Механик говорит - иди к точиле, он тебе крюк сделает. Токарь, действительно, входит в положение, зажимает в шпинделе пруток, затачивает. Потом идем с ним гнуть заготовку крюка на кнехт, на палубу. После трех ударов кувалдой несостоявшийся крюк улетает через борт туда же, где уже пребывает моя трубка. Тут мне впервые становится смешно.

Не помню как, добрался до мостика, до вахтенного второго помощника. Он вызывает боцмана, у того сразу все отыскивается. - "Ах, кошку надо..." Встаю у борта точно там, где потерял трубку, закрепляю, от греха, конец линя, на котором кошка. А тихо, якорь не ползет, судно просто крутит вокруг него. То есть теоретически траектория его перемещений - дуга. Если долго стараться, пароход снова окажется рано или поздно над моей трубкой, и тогда не нащупать ее будет просто невозможно.

Да, теория... Не говоря уже о том, что зацепить и вытащить – две большие разницы. Так или иначе, кидаю под сдавленные смешки за спиной.

Кидаю и потихоньку вытаскиваю. Час, другой. Народу надоело, зеваки расходятся. Пора кончать это занятие. Ну, еще пару раз.

Есть. Взяла. Наверное, она - идет с трудом. Ну, если теперь соскочит, снова мне ее уже не зацепить. Линь уже почти вертикально уходит вниз - значит, я ее подтащил к самому судну. Помощники, болельщики, советчики - опять толпой, откуда ни возьмись. Тяну сильнее, отрываю от грунта, и вот из воды показывается моя трубка вверх ногами. Она зажата между бортом и кошкой, которая держится-то за головку винта, на полсантиметра торчащую из наконечника!

Не дышу. Но тут сзади - мощная фигура Донца. (Любопытно: человеком он, судя по игре в волейбол, оказался совершенно неспортивным, несмотря на атлетическую внешность.) Ему уже доложили, он принимает командование. За борт - штормтрап, я по нему - в воду (нулевую!) по пояс, накидываю на трубку тросовую петлю - и она оказывается на борту раньше, чем я сам.

Донца рядом уже нет. Он все организовал, и что ему лишних две минуты тратить. Иду, как есть, мокрый, к нему в каюту докладывать - все, дескать, в порядке. С какой нежностью он тут на меня посмотрел... И, осмотрев, изрек:" А все-таки Вы жопа!" Вот так - на "вы", с большой буквы. Никогда никому из подчиненных он так уважительно ничего не говорил. А я мало получал в жизни таких весомых комплиментов.