Экспериментальная наука нового времени, отношение ее к античной науке и средневековой схоластике

Экспериментальная наука Нового времени, отношение ее к античной науке и средневековой схоластике

Этот вопрос раскрывается в форме диалога. Разговор с читателем будут поддерживать Ignorant («не знающий»), Doctor (ученый) и Мыслители прошлого и современности, оставившие наиболее заметный след в философии. Разговор может идти на равных, ведь самым главным философом для человека является он сам.

Doctor: Наука всегда обосновывает свое знание, хотя по способу обоснования наука Нового времени отличается от науки предшествующих эпох.

Античная наука обосновывала знание связью «мысли с мыслью». Образцом знания выступала теорема – положение, устанавливаемое с помощью доказательства. Методом доказательства служила дедукция (лат. deductio – выведение)– логическое рассуждение, выводящее из общего положения его частные следствия. Так рассуждает геометр, доказывая теорему на основе аксиоматических положений и ранее доказанных теорем.

Средневековая наука обосновывала знание связью мысли с авторитетом. В качестве таких авторитетов (источников непререкаемого знания) выступало Священное писание, а в медицине – труды Аристотеля, Гиппократа, Ибн-Сины. Образцом научного знания становится доктрина (лат. – учение), обоснованная авторитетом ее творца, «Учителя». Опыт, факты наблюдения если и признаются, то лишь в том случае, если они подтверждают принятую доктрину.

Галилео Галилей, представитель науки Нового времени, дает в своих «Диалогах» сатирически заостренный образ схоластики (средневекового типа учености, для которой характерно преклонение перед авторитетами и дедуктивный метод доказательства). Схоласт заходит в анатомический кабинет, и профессор анатомии подробно, с демонстрацией анатомических таблиц объясняет ему строение нервной системы человека. Схоласт внимательно слушает, но в итоге остается при своем мнении: «Вы так наглядно и убедительно показали, что все нервы сходятся в мозге, что если бы Учитель не говорил, что они сходятся в сердце, я бы согласился с вами».

Наука Нового времени обосновывает знание связью мысли с фактом. Образцом научности выступает позитивное (положительное) знание, т.е. знание, основанное на опыте.

Ignorant: Тем самым границы научности сужаются до эмпирического уровня познания?

Doctor. Вовсе нет. Мысль ученого может и должна выходить за рамки опыта, он должен устанавливать законы природы, выдвигая с этой целью теоретические гипотезы… Но обосновывать эти мысленные построения он должен связью мысли и фактов. Какую бы изящную гипотезу он ни выдвинул, она не превратится в научную теорию, пока не получит эмпирическое подтверждение. Какой бы авторитетной ни была научная теория, она будет в итоге отвергнута, если противоречит вновь открытым фактам. Экспериментальная наука Нового времени – это своего рода симбиоз теории и опыта.

Ignorant: И как же сосуществуют друг с другом стороны этого симбиоза?

Doctor: Не могу сказать, что очень мирно. Важно, что их внутренние противоречия становятся движущей силой развития науки.

1). Теория стремится к единству. В идеале она должна все известные факты в какой-либо области науки вывести из единого принципа. Опыт же по своей природе многообразен. Поэтому он и структурирован иначе, чем теория.

Аристотель: Верно, я сравнил бы теорию с единоначалием, когда все войско подчиняется единому командованию, а опыт – с войском, которое беспорядочно бежит под натиском превосходящего противника, но затем начинает объединяться в отдельные, сначала разрозненные группы и организовывать совместную оборону.

Doctor: Спасибо за удачную метафору. Перейдем ко второму противоречию.

2). Теория стремится стать «закрытой» (самодостаточной), т.е. объяснить все возможные случаи. Опыт же принципиально «открыт», он обогащается – а возможно, и опровергается - с каждым новым случаем. Здесь верна старая поговорка: «Опыт значим до тех, пока не встретится противоречащий ему случай».

Режим совместного функционирования теории и опыта был найден ценой компромисса, взаимного самоограничения: многообразие опыта ограничено требованием воспроизводимости, т.е. многократного воспроизведения его результатов, а самодоста-точность теории – требованием ее эмпирического (т.е. опытного) подтверждения.

Френсис Бэкон: Замечу,что Аристотелева логика пригодна скорее для изложения уже известного науке, чем для открытия нового. Методом открытия новых знаний может быть только индукция (inductio - наведение), т.е. логическое рассуждение от ряда единичных фактов к положениям, носящим более общий характер.

Свое учение о методе я назвал «Новый органон». Оно освещает путь от эксперимента к теории и далее от теории к новым экспериментам.

Doctor: Примером того, как методологические идеи Бэкона воплощались на практике в науке Нового времени, является рассуждение Клода Бернара, признанного отцом экспериментальной медицины.

Клод Бернар: Экспериментатор, чтобы быть достойным этого имени, должен быть одновременно и теоретиком и практиком. Если он должен вполне обладать искусством устанавливать факты, составляющие материал науки, то он должен так же ясно отдавать себе отчёт в научных принципах, управляющих нашими рассуждениями при столь разнообразном опытном изучении явлений природы. Было бы невозможно разделить эти две вещи: голову и руки. Искусная рука без головы, ею управляющей, - слепое орудие; голова без руки, которая бы осуществляла задуманное, остается бессильной.

Doctor: Согласны ли вы с утверждением Бэкона, что законы природы скрыты, и экспериментатор должен подвергнуть природу пытке, чтобы она выдала свои тайны?

Клод Бернар: Говорили, что экспериментатор должен принуждать природу разоблачаться, раскрывать свои тайны. Да, без сомнения, экспериментатор принуждает природу разоблачаться, приступая к ней и предлагая ей вопросы во всех направлениях. Но он никогда не должен сам отвечать за неё или же не дослушивать её ответы, выбирая из опыта только ту часть результатов, которая подтверждает его гипотезу. В этом один из величайших подводных камней экспериментального метода.

Вполне учёный тот, который одновременно обладает и теорией, и практикой эксперимента:

1) он констатирует факт;

2) по поводу этого факта в его уме родится некоторая идея (гипотеза);

3) имея в виду эту идею, он рассуждает, планирует опыт, изобретает и осуществляет его материальные условия;

4) из этого опыта происходят новые явления, которые нужно наблюдать, и т. д.

Таким образом ум учёного всегда находится между двумя наблюдениями: одним, служащим точкой опоры для рассуждения, и другим, составляющим его заключение.

А.Н. Ящук. Философия

Рене Декарт

Второе размышление

О природе человеческого ума: о том, что ум

легче познать, нежели тело

Вчерашнее мое размышление повергло меня в такие сомнения, что, с одной стороны, я уже не могу теперь выкинуть их из головы, а с другой — я не вижу пути, на котором сомнения эти могут быть сняты. Словно брошенный внезапно в глубокий омут, я настолько растерян, что не могу ни упереться ногою в дно, ни всплыть на поверхность. Однако я хочу приложить все уси­лия и сделать попытку вернуться на путь, на который я встал вчера: а именно, я хочу устранить все то, что допускает хоть малейшую долю сомнения, при­чем устранить не менее решительно, чем если бы я установил полную обман­чивость всех этих вещей; я буду продолжать идти этим путем до тех пор, пока не сумею убедиться в чем-либо достоверном — хотя бы в том, что не су­ществует ничего достоверного.

Итак, я допускаю, что все видимое мною ложно; я предполагаю никогда не существовавшим все, что являет мне обманчивая память; я полностью лишен чувств; мои тело, очертания, протяженность, движения и место — химеры. Но что же тогда остается истинным? Быть может, одно лишь то, что не существует ничего достоверного.

Однако откуда мне известно, будто, помимо перечисленных, не су­ществует других вещей, относительно которых не может быть ни малейшего сомнения? Ведь, возможно, есть некий Бог — или как бы мы это ни имено­вали, — внушивший мне эти самые мысли? И прав ли я в данном случае — ведь я и сам могу быть их виновником? Так не являюсь ли, по крайней мере, и я чем-то сущим? Но ведь только что я отверг в себе всякие чувства и всякое тело. Тем не менее я колеблюсь; что же из этого следует? Так ли я тесно со­пряжен с телом и чувствами, что без них немыслимо мое бытие? Но ведь я убедил себя в том, что на свете ничего нет — ни неба, ни земли, ни мыслей, ни тел; итак, меня самого также не существует? Однако, коль скоро я себя в чем-то убедил, значит, я все же существовал? Но существует также некий невидимый мне обманщик, чрезвычайно могущественный и хитрый, который всегда намеренно вводит меня в заблуждение. А раз он меня обманывает, значит, я существую; ну и пусть обманывает меня, сколько сумеет, он все равно никогда не отнимет у меня бытие, пока я буду считать, что я — нечто. Таким образом, после более чем тщательного взвешивания всех "за" и "против" я должен в конце концов выдвинуть следующую посылку: всякий раз, как я произношу слова Я есмь, я существую или воспринимаю это изре­чение умом, оно по необходимости будет истинным.

Но пока я еще недостаточно хорошо понимаю что я есмь — я, в силу необходимости существующий; далее, я должен остерегаться неразумно при­нять за существующее вместо себя нечто иное и таким образом отклониться даже от представления, утверждаемого мной в качестве наидостовернейшего и самого очевидного. Поэтому до того, как предаться таким размышлениям, я заново обдумаю, почему я когда-то считал, что я существую; затем я исключу из этого размышления все то, что может быть хоть слегка поколеблено новы­ми доводами, дабы осталось лишь то, что явит себя достоверным и неопро­вержимым.

…Итак, я допускаю лишь то, что по необходимости истинно. А именно, я лишь мыслящая вещь, иначе говоря, я — ум, дух, интеллект, разум.

Что я представляю собой – тот, кого я знаю. Весьма достоверно, что познание этого моего я, взятого в столь строгом смысле, не зависит от вещей, о существовании которых мне пока ничего не известно.

Итак, что же я есмь? Мыслящая вещь. А что это такое – вещь мыслящая? Это нечто сомневающееся, понимающее, утверждающее, отрицающее, желающее, не желающее, а также обладающее воображением и чувствами.

Давайте рассмотрим вещи, обычно считающиеся наиболее отчетливо мыслимыми, а именно тела, кои мы осязаем и зрим. Я имею в виду не тела вообще, ибо такие общие представления обычно бывают более смутными, но лишь тела единичными. Возьмем к примеру вот этот воск. Он совсем недавно был извлечен из пчелиных сот и еще не утратил до конца аромат меда; его цвет, очертания, размеры очевидны; он тверд, холоден, легко поддается нажиму и, если ударить по нему пальцем, издает звук. Но вот, пока я это произношу, его приближают к огню: сохранившиеся в нем запахи исчезают, меняется его цвет, очертания расплываются, он увеличивается в размерах, становится жидким, горячим и при ударе не издает звука. Что же, он и теперь остается тем же воском, что и прежде? Надо признать, что да. Так что же именно в нем столь отчетливо мыслилось? Разумеется, не единые из тех свойств, кои я воспринимал при помощи чувств. Ведь воск как таковой был не сладостью меда, не белизной, присущей ему ранее, не очертаниями или звуком, но телом, которое только что представлялось мне наделенным этими свойствами, теперь же -–совсем другими. Будем внимательны и, отбросив все, что не имеет отношения к воску, посмотрим, что остается. Но не остается ничего, кроме протяженности, гибкости и изменчивости. Так что же представляет собой эта гибкость и изменчивость? Может быть, мое представление о том, что этому воску можно придать вместо округлой формы квадратную или же треугольную? Нет, ведь я понимаю, что он способен испытывать бесконечное число подобных превращений… А что это за протяженность? Неужели даже она есть нечто неведомое? Ведь в растаявшем воске она больше, а в кипящем – еще большая; воск допускает гораздо больше вариантов протяженности, чем я это себе представлял. Мне остается признать, что я, собственно, и не представлял себе, что есть данный воск, но лишь воспринимал его мысленно. Так что же это такое – воск, воспринимаемый только умом? Да то, что я вижу, ощущаю, представляю себе, то есть в конечном итоге то, чем я считал его с самого начала. Однако – и это необходимо подчеркнуть – восприятие воска не является ни зрением, ни осязанием, ни представлением. Оно является чистым умозрением, которое может быть либо несовершенным и смутным, каким оно было у меня раньше, либо ясным и отчетливым, каково оно у меня сейчас.

Между тем я немало удивляюсь тому, насколько ум мой склонен к ошибкам, например, мы говорим, что "видим" тот же самый воск. Из этого я могу сразу заключить, будто я воспринимаю воск глазами, а не одним лишь умозрением, если только я не приму во внимание, что всегда говорю по привычке, будто вижу из окна людей, переходящих улицу (точно так же, как я утверждаю, что вижу воск). Между тем, я вижу всего лишь шляпы и плащи, в которые с таким же успехом могут быть облачены автоматы. Однако я выношу суждение, что вижу людей. Таким образом, то, что я считал воспринятым одними лишь глазами, я на самом деле постигаю исключительно благодаря способности суждения, присущей моему уму. Когда я отличаю воск от его внешних форм и начинаю рассматривать его как бы оголенным, лишенным покровов, я уже поистине не могу его рассматривать без помощи человеческого ума.

Так что же это такое – я, который столь ясно и отчетливо воспринимает этот кусок воска? Не будет ли мое познание самого себя более отчетливым и очевидным? Ведь если я выношу суждение, что воск существует, на том основании, что я его вижу, то гораздо яснее обнаруживается мое собственное существование – хотя бы уже из того, что я вижу этот воск. Конечно, может статься, что видимое мною на самом деле вовсе не воск… Но, когда я вижу или мысленно допускаю, что вижу, невозможно, чтобы сам я, мыслящий, не представлял собой нечто.

Таким образом, я незаметно вернулся к своему исходному замыслу. Коль скоро я понял, что сами тела воспринимаются, собственно, не с помощью чувств или способности воображения, но одним только интеллектом, причем воспринимаются не потому, что я их осязаю либо вижу, но лишь в силу духовного постижения, я прямо заявляю: ничто не может быть воспринято мною с большей легкостью и очевидностью, нежели мой ум.

Рене Декарт. Размышления о первой философии

Принцип Cogito. Хотя вывод "я мыслю, следовательно, я существую" и сформулиро­ван как силлогизм, это не суждение, а чистая интуиция. Это не сокращение, вроде: "Все, что мыслит, существует; я мыслю; следовательно, существую". Просто в результате интуитивного акта я воспринимаю свое существование в той мере, в какой оно осмысливается. Декарт, пытаясь определить природу собственного существования, утверждает, что это — res cogitans ("вещь мыс­лящая"), мыслящая реальность, где нет зазора между мыслью и существова­нием.

Так Декарт достигает неоспоримого факта, что человек — это мысля­щая реальность. Применение правил метода привело к открытию истины, которая, в свою очередь, подтверждает действенность этих правил. И все же ясность и отчетливость как правила метода исследования — на чем они осно­ваны? Может, на бытии, конечном или бесконечном? На общих логических принципах, как традиционная философия? Нет. Данные правила обязаны своей определенностью нашему "Я" как мыслящей реальности. Отныне субъект познания должен будет искать ясности и отчетливости, типичных для первой истины, явленной нашему разуму. Как наше существование в качестве res cogitans принимается не вызывающим сомнений лишь на основании ясности и отчетливости, так любая другая истина будет принята, если проявит эти признаки. Философия больше не учение о бытии, она становится прежде всего гносеологией.

Так испытательным стендом нового знания, философского и научного, становится субъект, разум, сознание. Любого рода исследование должно лишь стремиться к максимальной ясности и отчетливости, по достижении которых оно уже не будет нуждаться в других подтверждениях. Во всех областях зна­ния человек должен идти путем дедукций от ясных, отчетливых и самооче­видных принципов. Там же, где эти принципы недоступны, необходимо предпо­ложить их — во имя порядка как в уме, так и реальности, — веруя в рацио­нальность реального...

Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней

12. Душа и тело (психофизическая проблема). Осознаваемость – вот важнейший отличительный признак мышления, всех мыслительных актов. «Под словом «мышление» (cogitatio) я разумею все, что совершается в нас таким образом, что мы воспринимаем его непосредственно сами собою; и поэтому не только понимать, желать, воображать, но также чувствовать означает здесь то же самое, что мыслить». В декартовском «cogito ergo sum» («мыслю, следовательно, существую») термином «мышление» обозначается сознание.

При этом то, что человек наделен телом, Декарт и не думает отрицать. Как ученый-физиолог он специально исследует человеческое тело. Но как философ он решительно утверждает, что сущность человека отнюдь не в том, что он наделен физическим телом и что его организм способен, подобно совершенному автомату, совершать телесные действия и движения. Несомненность существования Я удостоверяется не иначе, как благодаря мышлению, т.е. осознаваемому «действию» моей мысли. Отсюда следующий строго предопределенный методом шаг Декартова анализа – переход к выяснению сущности Я.

"Но я еще не знаю достаточно ясно, – продолжает свои вопросы Декарт, – что такое я сам, я, уверенный в своем существовании... Чем же я считал себя прежде? Разумеется, человеком. Но что такое человек? Скажу ли я, что это живое разумное существо?". – Нет, отвечает Декарт, таким суждением мы скорее дадим повод для новых сомнений, ведь тогда нужно заранее знать, что такое живое существо и в чем именно состоит разумность человека.

Если методично отделить все сомнительное, то не остается ничего, кроме самого сомнения. Но сомнение – это акт мышления. Следовательно, от сущности «Я» неотделимо только мышление. Очевидность этого положения не требует доказательства, она дана нам интуитивно. Ведь даже если согласиться, что все наши представления о вещах ложны и не содержат доказательства их существования, то с очевидностью следует, что если я заблуждаюсь, я сам существую.

Мышление – этот чисто духовный, не связанный ни с чем телесным акт – Декарт приписывает особой нематериальной мыслящей субстанции. Этот вывод Декарта встретил непонимание уже у современников. Так, Гоббс указывал, что из положения «я мыслю» можно скорее вывести, что вещь мыслящая есть нечто телесное, чем то, что существует нематериальная субстанция. На это Декарт возражал: «нельзя представить себе, чтобы одна субстанция была носителем фигуры, другая – движения и пр., так как все эти акты сходятся между собой в том, что предполагают протяжение. Но есть другие акты — понимать, хотеть, воображать, чувствовать и т. д., которые сходятся между собой в том, что не могут быть без мысли. Субстанцию, которая является их носителем, назовем мыслящей вещью, или духом, или иным именем, только бы не смешивать ее с телесной субстанцией, так как умственные акты не имеют никакого сходства с телесными и мысль всецело отличается от протяжения».

Сознание Декарт описывает в противопоставлении телу, с которым отождествляет материю. В основе физической теории Декарта лежит идея о тождестве материи и протяженности. «Природа материи, т. е. тела, рассматриваемого вообще, состоит не в том, что оно – вещь твердая, тяжелая, окрашенная или иным каким образом возбуждающая наши чувства, но в том только, что оно – субстанция, протяженная в длину, ширину и глубину». Телу свойственны также делимость, пространственная форма (фигура), перемещение в пространстве в результате толчка, сообщаемого данному телу другим телом.

Сопоставление телесной и духовной субстанций приводит Декарта к выводу о «полнейшей разнице, существующей между душой человека и его телом», которая состоит «в том, что тело по своей природе всегда делимо, тогда как дух совсем неделим». Из положения о двух абсолютно противоположных субстанциях, каждая из которых – по определению – не нуждается для своего существования ни в чем, кроме себя самой, следовал вывод об их независимом существовании. Чисто материальные вещи — это вся природа, включая небесные тела, земные тела — неживые, растения, животные, а также тело человека. Мыслящая вещь, или субстанция, вся сущность или природа которой состоит в одном мышлении, – это душа. Она «всецело и поистине раздельна с моим телом и может быть или существовать без него».

Тело животного и человека Декарт описывает как естествоиспытатель, опираясь на науку своего времени:

Декарт допускал, что после животных сначала были созданы неодухотворенные люди, по своей физиологии подобные животным, и только следующей ступенью было придание этим существам мыслящей души. Эти люди строением тела уже вполне подобны человеку, но ими, как и животными, управляет рефлекторный автоматизм, весьма совершенный. Природа этого автоматизма чисто материальна. Вся совокупность действий, производимых животными и этими предлюдьми, лишенными души, не требует присутствия духовного начала, а всецело принадлежит области механических и физических явлений.

Движущая сила тут – теплота от сгорания питающих веществ. Со всей изобретательностью, возможной на уровне знаний XVII в., Декарт разработал физиологические объяснения дыхания, кровообращения, пищеварения и, что особенно важно, реакций нервной системы. К явлениям «живой машины» Декарт отнес зрительные образы, бессознательную память, невольное подражание. Декарт убежден, что в конечном счете для объяснения поведения животного (в том числе и внешне подобного человеческому поведению) науке не понадобится прибегать к понятию "душа". Великий физиолог И. П. Павлов с полным основанием поставил памятник Декарту у входа в свою лабораторию. Павлов писал: "Считая деятельность животных, в противоположность человеческой деятельности, машинообразной, Декарт триста лет тому назад установил понятие рефлекса как основного акта нервной системы".

Но до тех пор, пока мы остаемся в пределах физиологического (естественнонаучного) объяснения, слово "душа" у Декарта в сущности равнозначно слову "икс": у человека к телу присоединено нечто, не сводимое к материальной (телесной) субстанции. Это «нечто» – разум и воля, выражающиеся в способности выбора, следовательно, в свободе, что означает способность отменять в теле человека природный автоматизм.

Так возможно ли найти удовлетворительное теоретическое объяснение единству души и тела? На этот вопрос Декарт дает отрицательный ответ. Теория здесь бессильна: мы можем ясно и отчетливо мыслить душу и тело в их различии, но не в их единстве. Единство их раскрывается только в жизненном опыте. Такой опыт «каждый человек и без философствования испытывает в себе самом, а именно, что он есть единая личность, обладающая одновременно и телом и мыслью, и они таковы, что мысль может приводить тело в движение и чувствовать, что с ним происходит».

Воспитание страстей. Хотя по своей природе душа и может существовать отдельно от тела, в действительности она существует в связи с телом, но не с любым телом, а только с телом человека. О связи души и тела свидетельствует опыт и наше самосознание. Голод и жажда, восприятия цветов, звуков, запахов, вкусов, тепла, твердости и пр. являются продуктом соединенной деятельности души и тела и называются страстями. Собственные проявления души — это хотение и воля. Они – действия души как таковой и не имеют отношения к чему-либо материальному: не связаны с телесными процессами организма, не вызываются каким-либо материальным предметом.

Природа страстей двойственна: они включают одновременно телесный компонент и мысль о предмете, на который направлена страсть. Телесное начало придает страстям непроизвольный характер, а связь с мыслью позволяет управлять ими и воспитывать страсти.

Декарт различал первичные и вторичные страсти. Первичные страсти появляются в душе при ее соединении с телом и суть следующие шесть: удивление, желание, любовь, ненависть, радость, печаль. Их назначение — сигнализировать душе, что полезно телу, а что вредно. Они приобщают нас к истинным благам, если возникают на истинном основании, и совершенствуют нас. Все прочие страсти производны от первичных и образуются прижизненно.

Значение страстей велико. Они обеспечивают единство тела и души, «приучают душу желать то, что признано природой полезным». От них зависит наслаждение жизнью. Однако страсти могут приводить и к дурным последствиям. «Страсть не всегда приносит пользу, потому что имеется много как вредных для тела вещей, не вызывающих сначала никакой печали и даже радующих человека, так и других действительно полезных, но сначала неприятных вещей. Кроме того, добро и зло, связанные с этими вещами, кажутся более значительными, чем это есть на самом деле; они побуждают нас домогаться одного и избегать другого с большим, чем следует, рвением».

Отсюда возникает задача воспитания страстей. Декарт уверен в неограниченных возможностях человека в отношении воспитания страстей: «...люди даже со слабой душой могли бы приобрести неограниченную власть над всеми своими страстями, если бы приложили достаточно старания, чтобы их дисциплинировать и руководить ими». Однако на страсть нельзя воздействовать непосредственно: недостаточно одного хотения быть бесстрашным для того, чтобы вызвать в себе храбрость или победить страх. Действенными с редствами в борьбе с нежелательными страстями являются разум и воля. От разума зависит знание жизни, на котором основывается оценка значимости предметов для нас, а от воли – возможность отделить мысль о предмете от телесных движений, возникших от этого предмета, и связать их с другой мыслью о нем. Воля может не подчиниться страсти и не допускать тех движений, к которым страсть располагает тело. Например, если чувство гнева заставляет поднять руку, чтобы ударить, воля может ее удержать. Если страх побуждает ноги бежать, воля может их удержать, приводя разумные доводы, убеждающие в том, что объект страха кажется нашему воображению сильнее, чем он есть на самом деле.

Так суждения разума о добре и зле своей духовной силой противодействуют телесному автоматизму, который действует по механическим законам. Если можно отложить действие, то находясь в состоянии страсти полезно воздержаться от принятия решения и заняться другими вопросами, пока время и досуг не помогут успокоиться волнению крови. Лучшим средством овладения страстями является опыт. Следует воспитывать у себя привычку поступать в жизни согласно определенным правилам. Практика постоянного обдумывания своих поступков в конце концов позволит и в неожиданных для нас ситуациях действовать вполне разумно.

 

III. Метафизика