Заглавная страница Избранные статьи Случайная статья Познавательные статьи Новые добавления Обратная связь КАТЕГОРИИ: АрхеологияБиология Генетика География Информатика История Логика Маркетинг Математика Менеджмент Механика Педагогика Религия Социология Технологии Физика Философия Финансы Химия Экология ТОП 10 на сайте Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрацииТехника нижней прямой подачи мяча. Франко-прусская война (причины и последствия) Организация работы процедурного кабинета Смысловое и механическое запоминание, их место и роль в усвоении знаний Коммуникативные барьеры и пути их преодоления Обработка изделий медицинского назначения многократного применения Образцы текста публицистического стиля Четыре типа изменения баланса Задачи с ответами для Всероссийской олимпиады по праву Мы поможем в написании ваших работ! ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?
Влияние общества на человека
Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрации Практические работы по географии для 6 класса Организация работы процедурного кабинета Изменения в неживой природе осенью Уборка процедурного кабинета Сольфеджио. Все правила по сольфеджио Балочные системы. Определение реакций опор и моментов защемления |
Конец Тридцать девятого эпизода⇐ ПредыдущаяСтр 19 из 19
________________
Эпизод Сороковой. ГОД ПЕЧАЛЬНЫЙ, РОКОВОЙ (1895 г.)
П ереписка 1894 года завершается со стороны Софьи Андреевны двумя не опубликованными письмами от 1 и от 2 ноября, в первом из которых, как сообщает в Дневнике 4 ноября 1894 г. Толстой, она «отчаивается», а по второму «видно, что всё прошло» (52, 153). Но снова жена добивается своего: вытягивает мужа к себе в Москву. В Москве ему снова «тяжело от множества людей» и «нет уже той свежести сознания присутствия Бога и нет той любовности, которая была прежде» (Там же. С. 154). Это касается отношений не только с женой, но и с сыном Львом, переживавшим под влиянием болезни душевный и мировоззренческий кризис. Он побывал за границей, посмотрел на праздную и развратную, столь притяга-тельную в молодости, жизнь буржуазии и аристократии, и ему всё более отвратительна становилась отцова «религия горшка», сводившаяся к тому, «чтобы не заставлять других служить себе в самых первых простых вещах», считая всех равными братьями (Там же. С. 157-158). Мы знаем, и знал, без сомнения, Лев Львович, что со времени трактата «Так что же нам делать?», то есть с первой половины 1880-х гг. для христианского сознания Л. Н. Толстого этот выход представлялся единственно действенным для освобожде-ния от эксплуатации народного труда и для уничтожения нищеты и голода в народе. И мы помним, что с этих же позиций осудил Толстой в 1891-93 гг. барскую «благотворительность» деньгами — в которой по нрав-ственной необходимости участвовал он сам и на которой, участвуя вполне добровольно, надорвал силы и потерял здоровье, соревнуясь с отцом, Лев-младший. Поприще именно христианской деятельности, без тщеславия и конкуренции с кем-то, в смирении и простоте, уберегло бы его от болезни — такой простой, но запоздалый вывод, конечно же, был неприятен Льву Львовичу, вызвав потребность самооправданий, а значит и споров с отцом.
Дневник Л. Н. Толстого фиксирует и два, как минимум, конфликта мужа и жены Толстых. В ночь на 20 ноября — какое-то «тяжёлое столкновение», которое Лев Николаевич выдержал достойно, так как «всё время помнил о Боге» (Там же. С. 154). И ещё в дни Рождества, перед самым Новым годом — «неприятное столкновение из-за портрета», в котором «Соня поступила решительно, но необдуманно и нехорошо» (Там же. С. 157). Большего Лев Николаевич не мог доверить своему, ещё недавно личному, Дневнику: Софья Андреевна уже довела его до того, что он стыдился своих, даже правдивых, но эмоциональных и критичных записей прошлых лет и боялся вносить новые. Но подробности второго конфликта утаить в семье не удалось. И Софье Андреевне, без особой надежды, пришлось кое-как оправдаться в своём поступке в мемуарах (писанных в этой их части, напомним, уже после гибели Толстого, горько-несчастной и запоздало кающейся вдовой):
«Часто я просто ревновала Льва Николаевича к его так называемым близким людям. Помню, я просила Льва Николаевича дать себя сфотографировать вместе со мной. Он отказал. А вскоре потом его упросили толстовцы сняться с ним в группе. Он согласился. Тогда я поехала в фотографию…, взяла, не помню под каким предлогом, негатив и разбила его. К счастью, Лев Николаевич не рассердился, а только рассмеялся. Но очень обиделись и огорчились его толстовцы» (МЖ – 2. С. 385). В своём дневнике, в записи от 8 января, Соня не сознаётся в ревности, а пытается рационализировать свой поступок иначе, и много эмоциональней: «…Я пришла в злое отчаяние. Снимаются группами гимназии, пикники, учреждения и проч. Стало быть, толстовцы — это учреждение. Публика подхватила бы это, и все старались бы купить Толстого с его учениками. Многие бы насмеялись. Но я не допустила, чтоб Льва Николаевича стащили с пьедестала в грязь» (ДСАТ – 1. С. 227). Слишком много тут у Сонички умозрительных допущений, что сразу позволяет понять виноватость, понимание оной, и нервное, как минимум, нездоровье писавшей эти строки. Всё построение разрушается множеством других мест в том же дневнике С. А. Толстой, в которой она сетует как раз на то, что Толстой как христианский учитель возводит себя при жизни на этот самый «пьедестал» ради утоления личного «ненасытного» тщеславия (см. напр.: ДСАТ – 1. С. 133, 153, 163, 210, 300, 419). Более того, мемуары и дневник жены Толстого служили ей годами как раз в противном замысле, отнюдь не скрываемом ею: именно «стащить» мужа с этого пьедестала, при этом ещё и «развенчав», «разоблачив» его в глазах потомков как духовный авторитет. Строго с 1 января нового года она начала было снова вести свой скорбный и не правдивый дневничок… как документ, «изобличающий» супруга в глазах умозрительных «потомков». Но судьба покарала её уже тогда, да так, что остаётся только пожалеть несчастную жену и мать. Днев-ник 1895 года обрывается страшной записью 23 февраля, похожей на надрывный, в ужасе и в слезах, вопль:
«Мой милый Ванечка скончался вечером в 11 часов. Боже мой, а я жива!» (Там же. С. 238).
Для сравнения приведём теперь и выдержки из Дневника Льва Николаевича Толстого до 1 января 1895 г., дающие представление как о его занятиях, так и о состоянии его сознания и чувств. 16 ноября: «Писал «Катехизис» < т. е. статью «Христианское учение». – Р. А.> и стал думать с начала и испытал давно не испытанный восторг. Хочется сказать: Господи, благодарю тебя за то, что ты открываешь мне свои тайны. Пусть это заблуждение, я всё-таки благодарю Тебя. […] Господи, помоги мне. Вели делать дело Твоё. Укажи его» (52, 154). И продолжение, те же просветлённые радость и восторг в записи от 20 ноября: «Как будто услышал мою молитву, и я чувствую — особенно нынче — во время прогулки чувствовал радость жизни. Нынче писал довольно успешно. Остальное время поправлял биографию Дрожжина» (Там же). 25 декабря: «…Писал «Сон молодого царя», а потом «Хозяин и работник». И кажется кончу. Катехизис всё так же люблю и думаю о нём беспрестанно. […] Был период радостный: сознания [зач.: необходимости ] радости служения» (Там же. С. 156).
В корпусе переписки супругов 1895 года трудно было бы выделить ярко и логически различающиеся между собой эпизоды. Весь почти год проходит для супругов под знаком беды, посетившей их семейной катастрофы: скоропостижной смерти от скарлатины младшего сына, Ивана Львовича, любимого Ванички, и траура по нём на фоне ярко вспыхнувшего в последние дни Ваничкиной жизни, выжегшего мукой сердечко этого гениального, чувствительного и очень физически слабого ребёнка, подтолкнувшего его к гибели, а после затаившегося до поры семейного противостояния. Так или иначе, но это горе матери и отца явит себе в строках их писем или между них на протяжении всего 1895 года. Активизация переписки в начале (январь) и конце года (октябрь — декабрь) при отсутствии или минимуме писем в остальные месяцы — заставляет буквально физически ощутить пропасть страдания, в которую бросила обоих гибель горячо любимого малыша: большую часть года они стремились быть вместе, а значит не обращались к переписке. В этой надрывающей сердце картине трудно выделять какие-то фрагменты, и мы, несмотря на перерывы, будем рассматривать её как один Эпизод большой — Сороковой, а содержанием — страшный, роковой. * * * * *
Домашний непокой, явно испорченное выходкой жены праздничное настроение — привели Толстого к решению ехать снова в усадьбу Никольское-Вяземское, к давним и хорошим знакомым, семейству Олсуфьевых. Только встретив с семьёй Новый год, Толстой с дочерью Татьяной выезжает туда 1 января. Судя по дневниковым записям, в удалении от эмоционально нездоровой атмосферы московского дома, в гостях, Толстой быстро приходит в себя и находит силы и для писательских работ, и для участия в праздничных развлечениях.
3 января: «История с фотографией очень грустная. Все они <толстовцы. – Р. А. > оскорблены. […] Мне и перед этим нездоровилось, и поехал я нездоровый и слабый. Приехали прекрасно. На другой день и нынче ничего не делал — читал, гулял, спал» (53, 3). И из записи на 6 января: «Я совсем здоров и начал опять работать над Катехизисом: вчера и нынче. Очень занимает и очень близко, но всё не нахожу формы и недоволен. Третьего дня вечером читал свой рассказ <«Хозяин и работник»>. Нехорошо. Нет характера ни того, ни другого. Теперь знаю, что сделать» (Там же).
Супружескую переписку этих дней представляют четыре письма Л. Н. Толстого и два ответа на них Софьи Андреевны, о которых речь ниже. Вот первое из писем Л. Н. Толстого, датируемое 2-3 января:
«Вот уже мы вторые сутки здесь, милой друг Соня. Доехали мы так хорошо, что жалко было приехать. Здесь были Адама Васильевича < граф Адам Васильевич Олсуфьев (1833—1901) — хозяин имения. – Р. А.> именины и были гости […]. Нас приняли очень радостно. Анна Михайловна лежит от расстройства желудка, но бодра и разговорчива и очень сокрушается о том, что Митя не разделяет её убеждений и предпочитает Александра III Александру II. Я нынче чувствовал себя вялым и ничего не работал, только читал, разговаривал и походил. Таня что-то, здесь мне показалось, очень худа. Может быть, это от контраста с Лизой <Олсуфьевой>. Теперь 12-й час, они ещё сидят, а я ушёл наверх, куда меня перевели. То я был внизу, и там было холодно. Готовят нам точно также, как дома, и овсянка есть. — Что делается у вас? Пиши нам. Что Лёва? продолжает ли быть более бодрым, каким он мне казался предпоследние дни? Ты и все остальные? Маше я хочу написать, чтобы она не худела так же, как Таня, и была такая же, как была последнее время. — Мне очень хочется здесь написать нечто, давно задуманное, но видно это не в нашей власти, и нынче я был дальше от возможности писанья, чем когда-нибудь. Если будут письма интересные и важные, или и газеты, и книги, то пересылайте сюда.
Прощай пока, целую всех вас. Л. Т.» (84, 233).
По мнению комментаторов в томе писем Л. Н. Толстого и в соответствующем томе писем С. А. Толстой, «нечто, давно задуманное» — это автобиографическая драма «И свет во тьме светит». На это письмо мужа, посланное традиционно «с оказией», Софья Андреевна отвечала 6 января следующим:
«Ни разу я ещё не написала вам настоящего письма, милый друг Лёвочка, и очень была рада твоему, прислан-ному с Михаилом Адамовичем. Жаль, что тó, на что ты надеялся, уезжая в Никольское, то и не удовлетворило тебя. Я говорю о твоём плане написать что-то, что ты задумал. Теперь, может быть, это обошлось, и ты вдохно-вишься природой, новой обстановкой и симпатичными людьми.
Как твоё здоровье и Танино в эту оттепель? Боюсь, что на ваши желчные организмы она плохо влияет. Теперь о нас. Вчера утром меня разбудила часов в 8 няня, говоря: «Ваничка заболел». Сколько раз в жизни у меня болезненно обрывалось сердце при этих двух словах: Таничка, Илюша, Серёжа, Петя, Алёша, и пр. и пр .... заболел. Я очень хорошо и живо чувствую это наколоченное место в моём сердце, и к старости ещё оно больнее стало. — Жар так был велик у Вани, что я не решилась мерить, а сразу послала, по совету даже Маши, за Филатовым. Он сейчас же понял, что это желудочное засорение, дал ему касторки, и к вечеру жар прошёл, и сегодня он встал, только бледен немного. Я опять успокоилась. — У Лёвы и Маши сильнейший насморк, но Лёва не жалуется, напротив. Вчера приехал Илья с Андрюшей, который влюблён в Илью до смешного. Илья шумен, употребляет грубые слова, добродушен, и очень со мной ласков; но вчера говорили о денежных делах, он очень осуждал Серёжу, и вообще это тяжёлые и неистощимые разговоры, которые не кончились и после раздела, и это очень тяжело. Жизнь они оба повели слишком широкую, и им придётся плохо, это ясно видно. Сегодня у нас обедали Ваня и Петя Раевские и Ваня Цингер. Шумели за обедом, разговаривая о благотвори-тельности по поводу попечительства о бедных, вновь учреждённого в Москве. Я тоже получила приглашение участвовать в этом деле, но ещё раздумываю, как к нему отнестись. […] Приезжала ещё проведать Ваничку Маша Колокольцова, и так как Ваня был весел, а Маша с гриппом должна была сидеть дома, то я уговорила Машу Колокольцову ехать со мной на ученическую выставку < в Школе живописи и ваяния. – Р. А.>, и мне было очень приятно и с ней, и на выставке. Нашла я её плохой […]. Получила приглашение от Глебовой на завтрашний вечер танцовальный для детей. Очень жаль, что Ваничка оплошал; они все праздники не веселились, и их жаль. Я знаю, что и ты, и все вы против веселья. Но я убеждена, что без смены труда с весельем жить не хорошо. И без того и без другого жизнь не полна. Машу мне нынче было жаль. Она нервна и беспокойна в присутствии Пети <Раевского>, и вместе с тем ей как будто хочется общаться с ним. Ваня всё расспрашивал почему-то о Вере Кузминской. Без вас мне не особенно скучно, я рада, что вам хорошо, что хоть вы наслаждаетесь тем, что я теперь к старости стала так любить — природой. А кроме того отсутствие забот всяких, общество милых людей — всё это так хорошо. Ваничка подошёл, велел вас целовать и кланяться. И я вас целую с Таней, и теперь напишу следующий раз открытое, в телефон» (ПСТ. С. 610 - 611).
В усадьбе Никольское-Обольяново был телефон, с которого можно было позвонить на почтовую станцию. В ту эпоху содержание “открыток” (открытых писем) могло быть, по запросу адресата, продиктовано служащим станции по телефону. Так же надиктовывались и ответы.
О своём «двойном чувстве», вызванном тогда отъездом мужа, С. А. Толстая свидетельствует и в мемуарах: «Странно, что, когда уезжал от меня мой муж, я испытывала двойное чувство: с одной стороны, мне одиноко и тоскливо было без него, потому что я его любила, с другой — я чувствовала себя вдруг свободной духом и одной перед Богом. Мне легче делалось разобра-ться в той путанице новых взглядов Льва Николаевича и вместе с тем сложной семейной жизни, в которой я жила, и чаще я молилась» (МЖ – 2. С. 383). Всё это, конечно же, последствия мировоззренческих расхождений с мужем, различий в религиозном понимании жизни. Его упорство в исповедании веры Христа воспринималось Соничкой как духовный деспотизм, из-под которого она выпрастывалась только наедине с собой. В общении же с ним, протестуя против мнимого этого деспотизма она «горячилась, плакала, говорила резкие вещи, в которых потом раскаивалась, но поздно» (Там же).
Между тем Толстой находил достаточное время и для своих текущих работ, что видим из следующего письма его, от 7 января. Письмо очень коротко, на конверте обычный адрес: «Москва. Хамовники, 15», но нет почтовых отметок: вероятно, как и предшествующее, оно было доставлено в Москву “с оказией”.
«Лошади поданы, 10-й час утра. Спешу написать тебе хоть несколько слов. Мы благополучны. Таня худа. О тебе очень сожалел. Надеюсь, что теперь прошла твоя тревога. […] Вчера была суета — ёлка. Но вообще тихо, ровно. Я немножко писал свой рассказ <«Хозяин и работник»> и неконченный прочёл им, а теперь опять взялся за свой Катихизис. Целую тебя, Лёву, Машу, Андрюшу, Мишу, Сашу и верно уж здорового Ваню, я думаю про него» (84, 234).
Прочитав вечером 4 января вслух «Хозяина и работника», Толстой остаётся недоволен проработкой характеров обоих главных персонажей и решает переработать рассказ. А 6 января Толстой, пешком по снегу, как любил, ходил в земскую больницу и присутствовал при операции. Об этом и многом другом он рассказывает в очередном своём письме, датируемом исследователями приблизительно, 8 или 9 января. Обращаем внимание читателя, что начало письма писано внешне сумбурно: как своего рода «поток сознания», обращённый, как и в ряде других писем Толстого, не только к жене, но и к детям; здесь, в частности — к сыну Льву, которому соответствующее место из письма, вероятно, прочитывалось вслух. Вот полный его текст:
«Я просил Таню написать вам с Михаилом Адамовичем, но и самому хочется, хотя особенного писать нечего. Здесь много гостей соседей, которых видишь только за repas [ фр. за завтраком], а наверху сидишь в одиночестве и утром, и вечером. Погода превосходная три дня, и я много хожу. Нынче ходил за 6 вёрст к Левицким с <Петром Ивановичем> Нерадовским, хотел и назад итти, но за нами прислали сани. Таня перестала быть так худа, и спит хорошо, я совершенно здоров, но пишется мало. Здесь две Майндорф < Дочери барона Ф. Е. Мейендорфа — Мария и Анна. – Р. А.> — девицы, одна, которая нравилась тебе, Лёва, слабая, малокровная, и другая, старшая, добродушная и простая. Читал твою «Paix du Coeur» < Роман Ж. Блэза «Мир сердца». – Р. А.> и мне не понравилось, — слишком искусственно. Как хорошо, что страх твой за Ваню был напрасен, но как нехорошо, что ты предаёшься таким страхам. Видно, хорошо, что у старых родителей-матерей нет детей, а то они, — матери, умирали бы от страхов до старости. Мне всё здесь хорошо, исключая того, что я должен воздерживаться от высказыванья всех своих мыслей. Третьего дня был в больнице на операции — палец отрезали на ноге отмороженный. Мне очень жаль, что я не видал Илью, зачем он приезжал? Мы здесь как будто ближе от Москвы, чем в Ясной, а письма получаем гораздо реже. Давно не знаем о вас. Напиши поподробнее о всём важном: здоровьи Лёвы, твоём душевном состоянии и поведении мальчиков. Хотя и скоро вернёмся теперь, а всё хочется знать. И недостаёт этого. Я всё это время вял, и не идёт работа, и я начинаю огорчаться этим и потом себя стыжу за это. Если нет сил и охоты писать, то значит и не нужно. Только бы жить получше, т. е. не делать худого, а это важнее всех писаний. Ну, пока прощайте, целую вас. Маше отдельно не пишется, потому что очень хочется с ней поговорить, а в письме не выйдет. Мне только очень жалко тебя, и часто о тебе думаю, что ты не весела и не бодра и капаешь. Грех это. Делай из всего радость, а если не можешь, то, по крайней мере, будь открыта ко всякой радости, когда она придёт, и пользуйся ею, сколько можно. Толстых целуй. < Здесь имеется в виду семья С. Н. Толстого. – Р. А.>
Л. Т.
Болван продолжает быть болваном. И мне это жалко» (84, 234 - 235).
Последнее замечание Толстой относил к сыну хозяина имения, Михаилу Адамовичу Олсуфьеву (1860 - 1918), которому родители Толстые стремились сосватать засидевшуюся в девках старшую дочь, Татьяну Львовну. Но у Миши была тайна, одинаковая с С. И. Танеевым (с которым, кстати, Таня была знакома ещё с 1881 г.): он был гомосексуален. Ему было суждено сделать блестящую карьеру как в родном Дмитровском уезде (предводитель дворянства), так и при дворе, быть членом Государствен-ного совета. В своей городской усадьбе в Дмитрове он приютил в последние годы жизни проклявшего большевизм старца Петра Кропоткина. Одно лишь было не суждено блистательному Мише: он не женился. Вместе со своими друзьями и партнёрами он более 30 лет учил и воспитывал в усадьбе крестьянских ребятишек, родителям которых подарил в 1906 году всё имение, кроме участка леса и “школьного” дома. Но породниться и иметь общих потомков двум выдающимся родам России было в тот раз не суждено. Миша не был “болваном”: ему просто нравились не девушки, а мужчины и мальчики. Но перед лжехристианской, гомофобной Россией он за это был и остаётся виноват! Примечателен и этот добрый совет, даваемый Толстым жене: «Делай из всего радость, а если не можешь, то, по крайней мере, будь открыта ко всякой радости, когда она придёт, и пользуйся ею, сколько можно». Это именно то, чего недоставало Софье Андреевне, и об этом недостатке её характера мы уже неоднократно говорили выше.
Соничка действительно пишет мужу не активно. Даже её зарок в заключении письма от 6 января «написать <в> следующий раз открытое, в телефон», выдаёт её нежелание интимно, о сокровенном (именно как жена с мужем) общаться с Львом Николаевичем. Конечно же, это были прежние обиды: на “брошенность” её с детьми в Москве, да ещё на мнимую “непоследовательность”, с которой в гостях у Олсуфьевых Толстой не обличает их праздность и роскошества, а даже пользуется ими. Эта непонимающая обида нашла выражение в мемуарах, писанных спустя долгие годы: «Хотя Лев Николаевич жаловался на вялость и слабость, жил он у Олсуфьевых весело и разнообразно. Ездил верхом, ходил пешком и ездил в санях на дальние прогулки к соседям… […] Гостей у Олсуфьевых всё время был полон дом, и я часто недоумевала, почему у себя дома Лев Николаевич лишал себя всех благ, чуждался людей, воздерживался от игры, всё порицал, а у Олсуфьевых всем пользовался, на всё радовался и неохотно возвращался в Москву и семью» (МЖ – 2. С. 384). Ответ на эту “загадку” несложен, и на него указывают строки из приведённого нами выше письма Толстого: «Мне всё здесь хорошо, исключая того, что я должен воздерживаться от высказыванья всех своих мыслей». Толстому потребна была перемена обстановки: целительные “ванны” деревенской жизни и мажорного (пусть даже и глупого) светского общения. Он вёл себя так, как очень умный человек той эпохи вёл себя “на водах”: берёг нервы свои и окружающих. Даже не как “в гостях”, а именно как среди людей приятнейших в обхождении, но случайных на жизненном пути и чуждых его духовной и интеллектуальной жизни. Но долго обиженно молчать или диктовать “дежурные” слова в телефон Соничке не удавалось: с отцом желали общаться в письмах и дети, а вместе с их письмами ей неодолимо хотелось послать и своё. Уже 9 января, навстре-чу письму cупруга, она пишет своё, такого содержания:
«Только что сегодня принесла Маша Зубова ваши письма ко мне, Митя <Олсуфьев> был два раза и забыл передать. Ты права, Таня, что я радуюсь, если тебе хорошо, и надеюсь, что ты поправишься. Не знаю чему приписать, но наша жизнь вообще стала какая-то нервная и на всех нас так действует. Я иногда думаю, что это от сложности различных возрастов. Всякий возраст заявляет свои потребности; общей гармонии семейной быть не может. А тут ещё подмешиваются различные элементы. Был Дунаев в первый раз. «Когда я узнал о группе, меня в сердце кольнуло», — сказал он мне на мой вопрос, как он на это смотрит. < «Когда я просила Льва Николаевича сняться со мной, он мне отказал, а тайно снялся с толстовцами. Я обиделась и, взяв негатив, разбила его. Разбитый негатив изображал Льва Николаевича, Горбунова, Бирюкова, Черткова, Трегубова и ещё кого-то». – Примечание С. А. Толстой.> Лидия Ивановна тоже была крайне удивлена. Я до сих пор не успокоилась и главное неприятно то, что была вызвана на грубый поступок. Его совершать всегда тяжело. — Маша пошла к Страховым < в семью толстовца Ф. А. Страхова. – Р. А.>; его вызвало жандармское управление, и если он не найдёт за себя поручителя, его схватят завтра и куда-то посадят. Что это за сумбур, все эти тёмные! И жаль их, и досадно. — Сегодня уехал Илья, а Лидия Ивановна осталась до завтра. Мы все ей очень рады. — У Лёвы всё грипп, но он благодушен. Ну, прощайте, целую вас. Смотри же, Таня, потолстей. До чего Ваня похудел, это ужас! Лёгонький стал, ничего не ест. Сегодня дала хинин и лихорадки не было, так поломало. Письмо его плохо, но писал один» (ПСТ. С. 612). Отношение к духовным единомышленникам Л. Н. Толстого, обозванным в лжехристианском мире толстовцами, у Софьи Андреевны оставалось, как мы видим, несправедливо предубеждённым. С неприязнью древнеримской жены язычницы, сетующей на “увлечение” мужа Христом, Sophie характеризует толстовцев в дневнике 1895 г. как обречённых отщепенцев, жертв деструктивного и опасного лжеучения: «…Люди, почему-либо болезненно сбившиеся с пути обыденной жизни, люди слабые, глупые, — те и бросаются на учение Льва Николаевича и уже погибают так или иначе — безвозвратно» (ДСАТ – 1. С. 224). И в “обоснование” этой своей дневниковой сентенции уже в мемуарах Толстая приводит довольно странные примеры таких “погибших”, всего нескольких “жалких” из тысяч российских единомышленников Иисуса и Льва: «Леонтьев, сын генерала, застрелился. Иконников, Варнавский, Куртыш, Дрожжин и многие другие сидели в тюрьме за отказ от воинской повинности и многие там умерли. Хохлов сошёл с ума и умер в сумасшедшем доме. Новосёлов перешёл в православие. Фёдора Страхова вызвали тогда в жандармское управление, у Бирюкова в Костроме был обыск» (МЖ – 2. С. 383). Особенно нелепо в этом перечне смотрятся Павел Бирюков, благополучно доживший в эмиграции до 1931 года и обессмертивший своё имя превосходной Биографией Л. Н. Толстого, и Михаил Новосёлов, который, погибнув в 1938 г. за веру от рук большевистских палачей, был прославлен и в августе 2000 г. причислен к лику святых Русской православной церкви. Да и страдальцы за отказ от военной службы — такие ли уж “погибшие души”? Первые христиане в языческом мире были такими же отказниками от пользования оружием, участия в войнах. Будь Россия эпохи Толстого не столь варварской, откровенно чуждой Христу страной — разве бы погиб тот же Евдоким Дрожжин?
На приведённое нами выше письмо жены Лев Николаевич отвечал 12 января, уже в последнем перед отъездом из Олсуфьевых письме, а точнее приписке к письму Татьяны Львовны:
«Хотя Таня всё написала, хочется приписать. Очень жаль, что ты ложишься поздно спать и не перестала говорить об истории с фотографией. Видел тебя, Соня, нынче во сне: мы что-то вместе писали очень важное. Я последние дня три чувствую себя очень бодро и пишется, и хочется писать, хотя не то, что нужно. < Хорошо писался в эти дни «Хозяин и работник», но Толстой не забывал и об оставленном на время «Катехизисе». – Р. А.> Маша всё жалуется, что её письма дурные, а мне они очень, очень нравятся, переносят меня в мир, в котором я люблю жить, — мир мыслей и чувств. Таня, правда, что поправилась, и ей, кажется, приятно с Майндорф < девица А. Ф. Мейендорф. – Р. А.> и Лизой <Олсуфьевой>, которую я в первый раз понял и полюбил. Добрая, простая и очень благородная девушка. — Нас интересует очень, что будет в университете. < Осторожное упоминание о студенческом протестном движении, происходившем тогда. – Р. А.> Книжка, которую прислал <переводчик> Саломон, через <графа В. А.> Бобринского, очень хорошая и непременно пойдёт в Архив. Прощай, до скорого свиданья. Л. Т.» (84, 236).
Об «Архиве» стоит сделать особенное примечание. Описывая жизнь Толстого осенью 1894 г., П. И. Бирюков пишет: «Интересным событием в это время было начало нового периодического органа под редакцией Льва Николаевича, так называемого «Архива Л. Н. Толстого». Содержание его составляли те лучшие из присылаемых Льву Николаевичу статей и писем, которые, по его мнению, могли бы быть с пользою распространены, но которых, по цензурным условиям, нельзя было печатать в России. Журнал этот издавался в рукописи, переписанной в нескольких копиях на машинке ремингтона» (Бирюков П. И. Биография Льва Николаевича Толстого: В 4-х тт. – М. – Пг., 1923. – Т. 3. – С. 239).
Обещанное Л. Н. Толстым жене свидание состоялось 18 января. С этого дня до 26 апреля супруги вместе, и в этот период совершилась главная трагедия их семейной жизни, смерть 23 февраля от скарлатины младшего сына, Ивана Львовича. * * * * *
Весь январь и до середины февраля 1895 года Лев Николаевич продолжает работу над рассказом «Хозяин и работник». Софья Андреевна уже ждала выгодной публикации рассказа в издаваемом ею в то время очередном (кажется, уже 9-м) собрании сочинений мужа. Но Толстой желал сделать рассказ более доступным читателям... Масла в огонь подлил и факт, что редактором журнала «Северный вестник», которому предполагал отдать Толстой право на первую публикацию, была еврейка Л. Я. Гуревич. Так что Sophie Толстая-Берс не могла не учуять в её домогательствах о праве первой публикации рассказа конкурентный в отношении интересов берсовской семейной кубышки, сугубо материальный интерес (тот же хищный инстинкт, что и у теперешних, недостойных, потомков Л.Н. Толстого). Главное же, что было ненавистно жене Толстого, это то свободолюбие, с которым Толстой, даже против логики, стремился отстоять своё право выбора издателей для своего сочинения. И она поступила так же, как поступила в 1891-м, когда, не жалея ни себя, ни детей отправилась из Ясной Поляны на станцию Козлова Засека, чтобы лечь под поезд (МЖ – 1. С. 212 - 213). Как будет поступать ещё не раз и в будущем: опять же не желея ни мужа, ни детей, ни себя… «Ревность и оскорблённое самолюбие» Толкнули её к тому, чтобы «ценою жизни настоять на своём» (Там же. С. 389). В ночь на 7 февраля Софья Андреевна в припадке бешенства, ища смерти, в первый раз бегает неодетая по Москве. Тогда её, выбежав следом в панталонах, догоняет и доставляет домой сам Толстой. Днём 7 и 8 февраля припадки повторяются — мать возвращают домой и уговаривают одеться старшие дети (Там же. С. 390; ср. ДСАТ – 1. С. 235 - 238). Малыши дома с испуганными лицами встретили явно безумную мать, и Софья Андреевна запомнила, как «Ваничка, вероятно со слов няни, говорил кому-то: “Папа мучает маму из-за противной жидовки”» (МЖ - 2. С. 390). При более спокойном общении был достигнут консенус: 14 февраля рассказ отослан в "Северный вестник", но с договорённостью о праве одновременной его публикации в издании Софьи Андреевны и в дешёвом издании для народа издательства «Посредник». Но Софья Андреевна продолжала проявлять болезненность поведения: «Советам докторов я не стала следовать, тихо лежала, ничего не ела и желала только смерти. Бедные мои дети продолжали за меня страдать…» (Там же. С. 392).
И вот тяжелейшая психологическая атмосфера в хамовническом доме Толстых спровоцировала ещё одно жестокое событие, превратившее драму публикации «Хозяина и работника» в трагедию, сделавшую непреодолимым семейный раскол Толстых. 23 февраля умирает младший сын Иван Львович, обожаемый и не по-детски мудрый Ваничка. Вот что вспоминал о нём друг и частый гость семьи А. Г. Русанов: «Ваня был хрупкий мальчик, с продолговатым бледным лицом и длинными, до плеч, светлыми волнистыми волосами, очень похожий на Льва Николаевича. На этом детском личике поражали глубокие, серьёзные серые глаза; взгляд их, особенно когда мальчик задумывался, становился углублённым, проникающим, и тогда сходство со Львом Николаевичем ещё более усиливалось. Когда я видел их вместе, то испытывал своеобразное ощущение. Один старый, согнувшийся, постепенно уходящий из жизни, другой — ребёнок, а выражение глаз одно и то же. Лев Николаевич был убеждён, что Ваня после него будет делать “дело Божье”. Теперь эта надежда исчезла. Лев Николаевич страдал ужасно, но видел в этом волю Бога и пытался покориться ей» (Русанов Г.А., Русанов А.Г. Воспоминания о Л.Н. Толстом. Воронеж, 1972. С. 145). 5 марта Толстой писал Г. А. Русанову в Воронеж в ответ на его сочувственное письмо от 27 февраля: «Смерть нашего меньшого сына, особенно нежного, любовного ребёнка, очень значительное событие в нашей жизни. Как всегда, смерть, особенно такого не прикрытого заблуждениями — грехами прекрасного существа, как ребёнок, приближает к Богу. И то же я чувствую и благодарен за это. То же чувствует и жена, но ей тяжело забыть телесную прелесть, прикрывавшую это божеское проявление. И она, бедная, тяжело борется, но я надеюсь, что духовная природа выйдет победительницей. Я рад, что могу сочувствовать ей в этом и облегчать хоть немного её положение. Помочь же ей может только Бог, т. е. та внутренняя сила, которая живёт в ней. И эта сила просится наружу. И я надеюсь и молю Бога, чтобы она восторжествовала» (68, 42 - 43). Под гнётом этой трагедии продолжится и эпистолярное общение супругов 1895 года.
* * * * *
Смерть сына сблизила супругов, успокоила и на время примирила с жизнью Софью Андреевну, обратившуюся после смерти Ванички в одном направлении с мужем — к Богу. Если Толстой перебарывал тоскливое состояние странным для него самого увлечением, ездой на велосипеде, равно как и творческими и общественными проектами (такими как «всемирный “Посредник”», т.е. издание литературы для народа на разных языках), то несчастная женщина-мать отдалась ей сполна. «Сама я никуда не ходила, — вспоминает она в мемуарах, — и с молитвенником в руках бродила по своему саду, громко взывая: “Где ты, Ваничка, где ты?” Садилась на лавочку, плакала и читала разные молитвы. Сестра <Толстого> Машинька подарила мне тогда два молитвенника. И только молитвы немного успокаивали меня» (МЖ – 2. С. 407). Переезд в Ясную Поляну не радовал в этот раз: там бы тоже всё напоминало о Ваничке и о его последнем грустном прощании с домом и садом… Но тут добрая Соничкина сестра, Татьяна Андреевна Кузминская, приехала за ней в апреле, чтобы увести от мучительной обстановки к себе, в Киев. С 24 апреля по 2 мая у Софьи Андреевны, в продолжение её религиозных рефлексий, состоялось своего рода “светское паломничество” в город, в который многие годы шли в Киев мимо Ясной Поляны паломники верующие. Сопровождать маму привелось дочери Маше, которая в это время снова хворала, так что было решено, что тёплый климат явится ей к пользе (Там же. С. 406). Из этой поездки мы располагаем двумя письмами, от Льва и от Сони, причём встречными, писанными в один день, 26 апреля — а это всегдашний, во все годы их брака и переписки, признак сердечного чувствования друг друга, любовного душевного союза! Дадим высказаться сперва Льву Николаевичу:
«Получили нынче письмецо от Ильи о том, что вы благополучно доехали до Орла. — Считаем часы, когда ты в Киеве. Я надеюсь, Соня голубушка, что эта поездка тебе будет очень полезна. Жить надо, милый друг, если Бог велит, а уж если жить, то как можно лучше, так, как Он хочет. Ты просила его, и я знаю, искренно и горячо, чтоб Он указал как, и Он наверное укажет. Перемена места и путешествия на меня всегда действовали, вызывая новые взгляды на вещи и новый ряд мыслей и намерений, и прибавляло бодрости. Уверен, что и на тебя также подействует. У нас вчера, в день вашего отъезда, было следующее, кажущееся незначительным событие, но меня очень тронувшее, почти так же, как зубы Андрюши, которые продолжают умилять меня. <«Играя и бегая с товарищем вечером, Андрюша выбил себе два зуба о железную изгородь двора». – Примеч. С. А. Толстой.> […] Андрюше <дантист> Знаменский сказал, что два зуба ввинтить, а теперь надо беречь корни. […] Обедали мы одни с Колей <Оболенским> и Дунаевым, который пришёл в манеж. После обеда ходил с Сашей к <брату> Сергею Николаевичу и к <бакалейщику> Выгодчикову за мёдом. Сергей Николаевич всё очень не в духе… […] Саша спит. Я один дома. — Моё душевное состояние мало деятельно, но не дурное. О тебе думаю с любовью и жалостью. Маша должна вернуться розовой и толстой. Целую её, Веру и всех Кузминских. Таню очень благодарю за то, что она приехала и увезла тебя. Я это забыл ей сказать. Таня пришла сейчас от Толстых; говорит, дядя Серёжа очень раздражён. Как мне его жаль.
Л. Т.» (84, 236 - 237).
В Киеве Софью Андреевну понятно и закономерно потянуло к церквам и кладбищам: она навестила Лавру, отстояла там службу, а на кладбище «Аскольдова могила» и вовсе «почувствовала себя в своей сфере — в царстве слёз». Она искала недавние могилы умерших детей, где «на памятниках почти везде вделаны под стеклом фотографи-ческие портреты маленьких покойников», и облила слезами снимки этих деток, вероятно, напомнивших ей своими чертами её рано умиравших малышей, особенно Алёшу и Ваничку (МЖ – 2. С. 407 - 408).
Вот и единственное её во время поездки письмо к мужу, 26 апреля:
|
|||||||||
Последнее изменение этой страницы: 2021-04-05; просмотров: 47; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы! infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 3.149.243.106 (0.083 с.) |