От Кватроченто к эпохе барокко

[388] Впервые идея символического значения механического чуда, возможно, возникла в XV в. у Марсилио Фичино, и конечно же, нельзя не признать, что Леонардо, рисуя свои механизмы, вкладывал в эти рисунки не меньше любви и вкуса, чем в изображения человеческих лиц и тел или элементов растительного мира. Машина Леонардо охотно демонстрирует свои сочленения, словно перед нами живое существо. Но Леонардо не первым показал внутреннее устройство машин. Его почти на век опередил Джованни Фонтана. Он изобретал часы, приводимые в действие водой, ветром, огнем и землей, которая под собственной тяжестью просыпалась через клепсидру; он придумал подвижную маску дьявола, проекции волшебного фонаря (lanterna magica), фонтаны, воздушные змеи, музыкальные инструменты, ключи, отмычки, военные машины, корабли, «волчьи ямы», подъемные мосты, помпы, мельницы, подвижные лестницы.

Конечно, у Фонтаны уже присутствовало то колебание между техникой и искусством, что будет характерно для «механиков» Возрождения и барокко. Постепенно на наших глазах возрастает значение созидательного труда и все большим уважением пользуется механик, чьей деятельности посвящают роскошно иллюстрированные книги. Теперь машина окончательно ассоциируется с эстетическими эффектами и применяется для создания «театров» — поразительных по красоте сооружений вроде садов с волшебными фонтанами, начиная с садов Франческо I Медичи (1574-1587) и кончая теми, что спроектировал [390] Соломон Каус для Палатинского сада (Hortus Palatinus) в Гейдельберг» Гидравлические приспособления, повторяющие открытия Герона теперь таятся в гротах среди зелени или в башнях и дают о себе знать лишь симфониями водных струй или появлением движущихся фигур И часто художник, рисующий эти чудеса, никак не может решить, стоит раскрыть их механические тайны или же ограничиться изображением видимого эффекта, и подчас избирает компромисс. В ту же эпоху машина начинает цениться сама по себе, в силу замысловатости механизма, который впервые рассматривается как диковина достойная удивления. Эти машины называют «искусными» или «изощренными», а не стоит забывать, что в барочном восприятии изумляющая искусность и изощренная изобретательность становятся критериями Красоты.

Машина как будто начинает жить сама по себе, то есть единственно ради демонстрации своего удивительного внутреннего устройства. Ею восхищаются из-за ее формы, независимо от приносимой ею пользы; отныне у нее много общего с творениями (природы или искусства), традиционно считавшимися прекрасными.

Машина Возрождения и барокко — это торжество зубчатого колеса, зубчатой рейки, шатуна с коленчатым валом, болтов больших и малых. Зубчатая передача вызывает головокружительный восторг, причем не так уж важно, насколько машина продуктивна, главное — восхитительная щедрость с виду недорогих механизмов, делающая возможным производство чего-то нового; подчас у многих из этих машин скромность произведенного эффекта никоим образом не соответ(вует необычайно хитроумным способам его достижения. В фантазиях иезуита Атаназиуса Кирхера в самый разгар барокко поразительна Красота эффекта сливается, наконец, с изощренной Красотой приспо собления, позволяющего его достигнуть. Таковы, например, фигури рующие в Великом искусстве света и тени (Ars magna lucis et umbrae) катоптрические театры (основанные на магии зеркал), в некоторой степени предвосхитившие кое-что из техники кинопроекции.

XVIII и XIX вв.

[392] Однако торжество машины как эстетического объекта не всегда было прямолинейным поступательным процессом. Так, первая машина Уатта в начале третьей индустриальной революции, как бы извиняясь за свою функциональность, обратилась к публике фасадом, напоминающим классический храм. А веком позже, когда возникло увлечение новыми металлическими структурами и родилась «индустриальная» Красота, даже такое технологическое чудо, как Эйфелева башня, желая понравиться, приукрасилась арками в классическом духе, играющими чисто декоративную, а вовсе не конструктивную роль.

[393] Рациональная эффективность — а это, кстати сказать, неоклассический критерий Красоты — рассматривается как главное достоинство машины в рисунках французской Энциклопедии, где все описано черным по белому и нет места живописному, драматичному или антропоморфному. Если мы сравним хирургические инструменты из Энциклопедии с теми, что изображены в трактате врача XVI в. Амбруаза Паре, то увидим, что ренессансные инструменты еще стремятся походить на челюсти, зубы и клювы хищников и, так сказать, морфологически соответствуют своему назначению терзать плоть и причинять боль (хотя и с благой целью). Инструменты XVIII в. изображены так, как мы бы сейчас изобразили лампу, бумагорезательную машину или другую продукцию индустриального дизайна (см. гл. XIV). С изобретением парового двигателя даже поэты не могут устоять перед эстетическим восхищением машиной: в подтверждение достаточно такого примера, как стихотворение Джозуэ Кардуччи Сатана, где локомотив, это прекрасное и страшное чудище, становится символом торжества разума над обскурантизмом прошлого.

XX в.

[394] В начале XX в. наступает время футуристического прославления скорости, и Филиппе Томмазо Маринетти, призвав прежде покончить с лунным светом как с никчемным поэтическим хламом, заявляет, что гоночный автомобиль прекраснее Ники Самофракийской. Здесь общество входит в решающую фазу индустриальной эстетики' машине теперь не приходится прятать свою функциональность под всякой псевдоклассической мишурой, как это было с Уаттом, — отныне утверждается, что форма следует за функцией и машина тем прекраснее, чем лучше сможет продемонстрировать свою эффективность. Однако и в этом новом эстетическом климате идеал функционального дизайна чередуется с идеалом стайлинга, когда машине придаются формы, не обусловленные ее функцией, из чистого желания сделать ее эстетически привлекательной и как можно более соблазнительной для потенциальных пользователей.

В связи с этой борьбой между дизайном и стайлингом известен проведенный Роланом Бартом всесторонний анализ первого экземпляра «Ситроена DS», где сама аббревиатура, на первый взгляд такая технологичная, по-французски звучит как deesse — богиня. И снова история наша не прямолинейна. Став красивой и привлекательной сама по себе, машина за последние века не перестала вызывать новых тревог уже не из-за своей таинственности, а как раз из-за завораживающего воздействия открытого взору механизма. Достаточно вспомнить, как часы побуждали к раздумьям о времени и смерти некоторых барочных поэтов, которые говорили об острых и беспощадных зубчатых колесах, раздирающих дни и кромсающих часы, и воспринимали струение песка в песочных часах как непрерывное кровотечение, в котором наша жизнь иссякает с уходящими в небытие песчинками.

Перешагивая почти через три столетия, мы приходим к машине из рассказа Франца Кафки В исправительной колонии, где зубчатый механизм превращается в орудие пытки и весь аппарат приобретает такую притягательную силу, что сам палач приносит себя в жертву во славу своего творения.

Однако такие абсурдные машины, как у Кафки, иной раз могут и не быть орудием убийства, а стать просто «холостыми машинами», прекрасными именно тем, что никаких функций у них нет, или ж абсурдностью производимых операций, расточительными сооружениями, предназначенными для пустой траты времени и сил, — ин словами, машинами бесполезными.

[398] Термин «холостая машина» берет свое начало от проекта Марселя Дюшана Большое стекло, известного также как Невеста, раздетая собственными холостяками; если присмотреться к некоторым из компонентов конструкции, становится ясно, что источником вдохновения послужили машины, придуманные механиками эпохи Возрождения Холостыми можно назвать и те машины, что изобретает Раймон Руссель в своих Африканских впечатлениях. Но если машины, описанные Русселем, по крайней мере производят что-то узнаваемое, например удивительнейшим образом ткут, то те, что созданы исключительно как скульптуры художником вроде Жана Тенгели, только и воспроизводят собственное бессмысленное движение и не имеют другого назначения, кроме как скрежетать вхолостую. Подобные машины, по определению холостые, функционально бесплодные, вызывают у нас смех или вовлекают в игру, и мы тем самым держим под контролем тот ужас, который они внушали бы нам, обнаружь мы в их манипуляциях какую-то скрытую цель, явно ничего хорошего не сулящую. Выходит, машины Тенгели выполняют ту же функцию, что и множество произведений искусства, обладавших способностью через Красоту заклинать боль, страх, смерть, все жуткое и неведомое.