Спит ковыль. Равнина дорогая,

 

 

Спит ковыль. Равнина дорогая,

И свинцовой свежести полынь.

Никакая родина другая

Не вольет мне в грудь мою теплынь.

 

Знать, у всех у нас такая участь,

И, пожалуй, всякого спроси ‑

Радуясь, свирепствуя и мучась,

Хорошо живется на Руси?

 

Свет луны, таинственный и длинный,

Плачут вербы, шепчут тополя.

Но никто под окрик журавлиный

Не разлюбит отчие поля.

 

И теперь, когда вот новым светом

И моей коснулась жизнь судьбы,

Все равно остался я поэтом

Золотой бревенчатой избы.

 

По ночам, прижавшись к изголовью,

Вижу я, как сильного врага,

Как чужая юность брызжет новью

На мои поляны и луга.

 

Но и все же, новью той теснимый,

Я могу прочувственно пропеть:

Дайте мне на родине любимой,

Все любя, спокойно умереть!

 

Июль 1925

 

Не вернусь я в отчий дом,

 

 

Не вернусь я в отчий дом,

Вечно странствующий странник.

Об ушедшем над прудом

Пусть тоскует конопляник.

 

Пусть неровные луга

Обо мне поют крапивой, ‑

Брызжет полночью дуга,

Колокольчик говорливый.

 

Высоко стоит луна,

Даже шапки не докинуть.

Песне тайна не дана,

Где ей жить и где погинуть.

 

Но на склоне наших лет

В отчий дом ведут дороги.

Повезут глухие дроги

Полутруп, полускелет.

 

Ведь недаром с давних пор

Поговорка есть в народе:

Даже пес в хозяйский двор

Издыхать всегда приходит.

 

Ворочусь я в отчий дом ‑

Жил и не жил бедный странник...

...............

В синий вечер над прудом

Прослезится конопляник.

 

<1925>

 

Над окошком месяц. Под окошком ветер.

 

 

Над окошком месяц. Под окошком ветер.

Облетевший тополь серебрист и светел.

 

Дальний плач тальянки, голос одинокий ‑

И такой родимый, и такой далекий.

 

Плачет и смеется песня лиховая.

Где ты, моя липа? Липа вековая?

 

Я и сам когда‑то в праздник спозаранку

Выходил к любимой, развернув тальянку.

 

А теперь я милой ничего не значу.

Под чужую песню и смеюсь и плачу.

 

Август 1925

 

Каждый труд благослови, удача!

 

 

Каждый труд благослови, удача!

Рыбаку ‑ чтоб с рыбой невода,

Пахарю ‑ чтоб плуг его и кляча

Доставали хлеба на года.

 

Воду пьют из кружек и стаканов,

Из кувшинок также можно пить ‑

Там, где омут розовых туманов

Не устанет берег золотить.

 

Хорошо лежать в траве зеленой

И, впиваясь в призрачную гладь,

Чей‑то взгляд, ревнивый и влюбленный,

На себе, уставшем, вспоминать.

 

Коростели свищут... коростели...

Потому так и светлы всегда

Те, что в жизни сердцем опростели

Под веселой ношею труда.

 

Только я забыл, что я крестьянин,

И теперь рассказываю сам,

Соглядатай праздный, я ль не странен

Дорогим мне пашням и лесам.

 

Словно жаль кому‑то и кого‑то,

Словно кто‑то к родине отвык,

И с того, поднявшись над болотом,

В душу плачут чибис и кулик.

 

Июль 1925

 

Видно, так заведено навеки ‑

 

 

Видно, так заведено навеки ‑

К тридцати годам перебесясь,

Все сильней, прожженные калеки,

С жизнью мы удерживаем связь.

 

Милая, мне скоро стукнет тридцать,

И земля милей мне с каждым днем.

Оттого и сердцу стало сниться,

Что горю я розовым огнем.

 

Коль гореть, так уж гореть сгорая,

И недаром в липовую цветь

Вынул я кольцо у попугая ‑

Знак того, что вместе нам сгореть.

 

То кольцо надела мне цыганка.

Сняв с руки, я дал его тебе,

И теперь, когда грустит шарманка,

Не могу не думать, не робеть.

 

В голове болотный бродит омут,

И на сердце изморозь и мгла:

Может быть, кому‑нибудь другому

Ты его со смехом отдала?

 

Может быть, целуясь до рассвета,

Он тебя расспрашивает сам,

Как смешного, глупого поэта

Привела ты к чувственным стихам.

 

Ну, и что ж! Пройдет и эта рана.

Только горько видеть жизни край.

В первый раз такого хулигана

Обманул проклятый попугай.

 

Июль 1925

 

Листья падают, листья падают.

 

 

Листья падают, листья падают.

Стонет ветер,

Протяжен и глух.

Кто же сердце порадует?

Кто его успокоит, мой друг?

 

С отягченными веками

Я смотрю и смотрю на луну.

Вот опять петухи кукарекнули

В обосененную тишину.

 

Предрассветное. Синее. Раннее.

И летающих звезд благодать.

Загадать бы какое желание,

Да не знаю, чего пожелать.

 

Что желать под житейскою ношею,

Проклиная удел свой и дом?

Я хотел бы теперь хорошую

Видеть девушку под окном.

 

Чтоб с глазами она васильковыми

Только мне ‑

Не кому‑нибудь ‑

И словами и чувствами новыми

Успокоила сердце и грудь.

 

Чтоб под этою белою лунностью,

Принимая счастливый удел,

Я над песней не таял, не млел

И с чужою веселою юностью

О своей никогда не жалел.

 

Август 1925

 

Гори, звезда моя, не падай.

 

 

Гори, звезда моя, не падай.

Роняй холодные лучи.

Ведь за кладбищенской оградой

Живое сердце не стучит.

 

Ты светишь августом и рожью

И наполняешь тишь полей

Такой рыдалистою дрожью

Неотлетевших журавлей.

 

И, голову вздымая выше,

Не то за рощей ‑ за холмом

Я снова чью‑то песню слышу

Про отчий край и отчий дом.

 

И золотеющая осень,

В березах убавляя сок,

За всех, кого любил и бросил,

Листвою плачет на песок.

 

Я знаю, знаю. Скоро, скоро

Ни по моей, ни чьей вине

Под низким траурным забором

Лежать придется так же мне.

 

Погаснет ласковое пламя,

И сердце превратится в прах.

Друзья поставят серый камень

С веселой надписью в стихах.

 

Но, погребальной грусти внемля,

Я для себя сложил бы так:

Любил он родину и землю,

Как любит пьяница кабак.

 

Август 1925

 

Жизнь ‑ обман с чарующей тоскою,

 

 

Жизнь ‑ обман с чарующей тоскою,

Оттого так и сильна она,

Что своею грубою рукою

Роковые пишет письмена.

 

Я всегда, когда глаза закрою,

Говорю: "Лишь сердце потревожь,

Жизнь ‑ обман, но и она порою

Украшает радостями ложь.

 

Обратись лицом к седому небу,

По луне гадая о судьбе,

Успокойся, смертный, и не требуй

Правды той, что не нужна тебе".

 

Хорошо в черемуховой вьюге

Думать так, что эта жизнь ‑ стезя

Пусть обманут легкие подруги,

Пусть изменят легкие друзья.

 

Пусть меня ласкают нежным словом,

Пусть острее бритвы злой язык, ‑

Я живу давно на все готовым,

Ко всему безжалостно привык.

 

Холодят мне душу эти выси,

Нет тепла от звездного огня.

Те, кого любил я, отреклися,

Кем я жил ‑ забыли про меня.

 

Но и все ж, теснимый и гонимый,

Я, смотря с улыбкой на зарю,

На земле, мне близкой и любимой,

Эту жизнь за все благодарю.

 

Август 1925

 

Сыпь, тальянка, звонко, сыпь, тальянка, смело

 

 

Сыпь, тальянка, звонко, сыпь, тальянка, смело

Вспомнить, что ли, юность, ту, что пролетела?

Не шуми, осина, не пыли, дорога.

Пусть несется песня к милой до порога.

 

Пусть она услышит, пусть она поплачет.

Ей чужая юность ничего не значит.

Ну, а если значит ‑ проживет не мучась.

Где ты, моя радость? Где ты, моя участь?

 

Лейся, песня, пуще, лейся, песня звяньше.

Все равно не будет то, что было раньше.

За былуп силу, гордость и осанку

Только и осталась песня под тальянку.

 

Сентябрь 1925

 

Я красивых таких не видел

 

Сестре Шуре

 

 

Я красивых таких не видел,

Только, знаешь, в душе затаю

Не в плохой, а в хорошей обиде ‑

Повторяешь ты юность мою.

 

Ты ‑ мое васильковое слово,

Я навеки люблю тебя.

Как живет теперь наша корова,

Грусть соломенную теребя?

 

Запоешь ты, а мне любимо,

Исцеляй меня детским сном.

Отгорела ли наша рябина,

Осыпаясь под белым окном?

 

Что поет теперь мать за куделью?

Я навеки покинул село,

Только знаю ‑ багряной метелью

Нам листвы на крыльцо намело.

 

Знаю то, что о нас с тобой вместе

Вместо ласки и вместо слез

У ворот, как о сгибшей невесте,

Тихо воет покинутый пес.

 

Но и все ж возвращаться не надо,

Потому и достался не в срок,

Как любовь, как печаль и отрада,

Твой красивый рязанский платок.

 

Сентябрь 1925

 

Ах, как много на свете кошек

 

Сестре Шуре

 

 

Ах, как много на свете кошек,

Нам с тобой их не счесть никогда.

Сердцу снится душистый горошек,

И звенит голубая звезда.

 

Наяву ли, в бреду иль спросонок,

Только помню с далекого дня ‑

На лежанке мурлыкал котенок,

Безразлично смотря на меня.

 

Я еще тогда был ребенок,

Но под бабкину песню вскок

Он бросался, как юный тигренок,

На оброненный ею клубок.

 

Все прошло. Потерял я бабку,

А еще через несколько лет

Из кота того сделали шапку,

А ее износил наш дед.

 

Сентябрь 1925