Ты такая ж простая, как все,

 

 

Ты такая ж простая, как все,

Как сто тысяч других в России.

Знаешь ты одинокий рассвет,

Знаешь холод осени синий.

 

По‑смешному я сердцем влип,

Я по‑глупому мысли занял.

Твой иконный и строгий лик

По часовням висел в рязанях.

 

Я на эти иконы плевал,

Чтил я грубость и крик в повесе,

А теперь вдруг растут слова

Самых нежных и кротких песен.

 

Не хочу я лететь в зенит,

Слишком многое телу надо.

Что ж так имя твое звенит,

Словно августовская прохлада?

 

Я не нищий, ни жалок, ни мал

И умею расслышать за пылом:

С детства нравиться я понимал

Кобелям да степным кобылам.

 

Потому и себя не сберег

Для тебя, для нее и для этой.

Невеселого счастья залог ‑

Сумасшедшее сердце поэта.

 

Потому и грущу, осев,

Словно в листья в глаза косые...

Ты такая ж простая, как все,

Как сто тысяч других в России.

 

 

Пускай ты выпита другим,

 

 

Пускай ты выпита другим,

Но мне осталось, мне осталось

Твоих волос стеклянный дым

И глаз осенняя усталость.

 

О возраст осени! Он мне

Дороже юности и лета.

Ты стала нравиться вдвойне

Воображению поэта.

 

Я сердцем никогда не лгу,

И потому на голос чванства

Бестрепетно сказать могу,

Что я прощаюсь с хулиганством.

 

Пора расстаться с озорной

И непокорною отвагой.

Уж сердце напилось иной,

Кровь отрезвляющею брагой.

 

И мне в окошко постучал

Сентябрь багряной веткой ивы,

Чтоб я готов был и встречал

Его приход неприхотливый.

 

Теперь со многим я мирюсь

Без принужденья, без утраты.

Иною кажется мне Русь,

Иными ‑ кладбища и хаты.

 

Прозрачно я смотрю вокруг

И вижу, там ли, здесь ли, где‑то ль,

Что ты одна, сестра и друг,

Могла быть спутницей поэта.

 

Что я одной тебе бы мог,

Воспитываясь в постоянстве,

Пропеть о сумерках дорог

И уходящем хулиганстве.

 

 

Дорогая, сядем рядом,

 

 

Дорогая, сядем рядом,

Поглядим в глаза друг другу.

Я хочу под кротким взглядом

Слушать чувственную вьюгу.

 

Это золото осеннее,

Эта прядь волос белесых ‑

Все явилось, как спасенье

Беспокойного повесы.

 

Я давно мой край оставил,

Где цветут луга и чащи.

В городской и горькой славе

Я хотел прожить пропащим.

 

Я хотел, чтоб сердце глуше

Вспоминало сад и лето,

Где под музыку лягушек

Я растил себя поэтом.

 

Там теперь такая ж осень...

Клен и липы в окна комнат,

Ветки лапами забросив,

Ищут тех, которых помнят.

 

Их давно уж нет на свете.

Месяц на простом погосте

На крестах лучами метит,

Что и мы придем к ним в гости,

 

Что и мы, отжив тревоги,

Перейдем под эти кущи.

Все волнистые дороги

Только радость льют живущим.

 

Дорогая, сядь же рядом,

Поглядим в глаза друг другу.

Я хочу под кротким взглядом

Слушать чувственную вьюгу.

 

 

Мне грустно на тебя смотреть,

 

 

Мне грустно на тебя смотреть,

Какая боль, какая жалость!

Знать, только ивовая медь

Нам в сентябре с тобой осталась.

 

Чужие губы разнесли

Твое тепло и трепет тела.

Как будто дождик моросит

С души, немного омертвелой.

 

Ну что ж! Я не боюсь его.

Иная радость мне открылась.

Ведь не осталось ничего,

Как только желтый тлен и сырость.

 

Ведь и себя я не сберег

Для тихой жизни, для улыбок.

Так мало пройдено дорог,

Так много сделано ошибок.

 

Смешная жизнь, смешной разлад.

Так было и так будет после.

Как кладбище, усеян сад

В берез изглоданные кости.

 

Вот так же отцветем и мы

И отшумим, как гости сада...

Коль нет цветов среди зимы,

Так и грустить о них не надо.

 

 

Ты прохладой меня не мучай

 

 

Ты прохладой меня не мучай

И не спрашивай, сколько мне лет,

Одержимый тяжелой падучей,

Я душой стал, как желтый скелет.

 

Было время, когда из предместья

Я мечтал по‑мальчишески ‑ в дым,

Что я буду богат и известен

И что всеми я буду любим.

 

Да! Богат я, богат с излишком.

Был цилиндр, а теперь его нет.

Лишь осталась одна манишка

С модной парой избитых штиблет.

 

И известность моя не хуже, ‑

От Москвы по парижскую рвань

Мое имя наводит ужас,

Как заборная, громкая брань.

 

И любовь, не забавное ль дело?

Ты целуешь, а губы как жесть.

Знаю, чувство мое перезрело,

А твое не сумеет расцвесть.

 

Мне пока горевать еще рано,

Ну, а если есть грусть ‑ не беда!

Золотей твоих кос по курганам

Молодая шумит лебеда.

 

Я хотел бы опять в ту местность,

Чтоб под шум молодой лебеды

Утонуть навсегда в неизвестность

И мечтать по‑мальчишески ‑ в дым.

 

Но мечтать о другом, о новом,

Непонятном земле и траве,

Что не выразить сердцу словом

И не знает назвать человек.

 

 

Вечер черные брови насопил.

 

 

Вечер черные брови насопил.

Чьи‑то кони стоят у двора.

Не вчера ли я молодость пропил?

Разлюбил ли тебя не вчера?

 

Не храпи, запоздалая тройка!

Наша жизнь пронеслась без следа.

Может, завтра больничная койка

Упокоит меня навсегда.

 

Может, завтра совсем по‑другому

Я уйду, исцеленный навек,

Слушать песни дождей и черемух,

Чем здоровый живет человек.

 

Позабуду я мрачные силы,

Что терзали меня, губя.

Облик ласковый! Облик милый!

Лишь одну не забуду тебя.

 

Пусть я буду любить другую,

Но и с нею, с любимой, с другой,

Расскажу про тебя, дорогую,

Что когда‑то я звал дорогой.

 

Расскажу, как текла былая

Наша жизнь, что былой не была...

Голова ль ты моя удалая,

До чего ж ты меня довела?

 

 

Мы теперь уходим понемногу

 

 

Мы теперь уходим понемногу

В ту страну, где тишь и благодать.

Может быть, и скоро мне в дорогу

Бренные пожитки собирать.

 

Милые березовые чащи!

Ты, земля! И вы, равнин пески!

Перед этим сонмом уходящих

Я не в силах скрыть моей тоски.

 

Слишком я любил на этом свете

Все, что душу облекает в плоть.

Мир осинам, что, раскинув ветви,

Загляделись в розовую водь.

 

Много дум я в тишине продумал,

Много песен про себя сложил,

И на этой на земле угрюмой

Счастлив тем, что я дышал и жил.

 

Счастлив тем, что целовал я женщин,

Мял цветы, валялся на траве

И зверье, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове.

 

Знаю я, что не цветут там чащи,

Не звенит лебяжьей шеей рожь.

Оттого пред сонмом уходящих

Я всегда испытываю дрожь.

 

Знаю я, что в той стране не будет

Этих нив, златящихся во мгле.

Оттого и дороги мне люди,

Что живут со мною на земле.

 

 

ПУШКИНУ

 

 

Мечтая о могучем даре

Того, кто русской стал судьбой,

Стою я на Тверском бульваре,

Стою и говорю с собой.

 

Блондинистый, почти белесый,

В легендах ставший как туман,

О Александр! Ты был повеса,

Как я сегодня хулиган.

 

Но эти милые забавы

Не затемнили образ твой,

И в бронзе выкованной славы

Трясешь ты гордой головой.

 

А я стою, как пред причастьем,

И говорю в ответ тебе:

Я умер бы сейчас от счастья,

Сподобленный такой судьбе.

 

Но, обреченный на гоненье,

Еще я долго буду петь...

Чтоб и мое степное пенье

Сумело бронзой прозвенеть.

 

<1924>

 

Низкий дом с голубыми ставнями,

 

 

Низкий дом с голубыми ставнями,

Не забыть мне тебя никогда, ‑

Слишком были такими недавними

Отзвучавшие в сумрак года.

 

До сегодня еще мне снится

Наше поле, луга и лес,

Принакрытые сереньким ситцем

Этих северных бедных небес.

 

Восхищаться уж я не умею

И пропасть не хотел бы в глуши,

Но, наверно, навеки имею

Нежность грустную русской души.

 

Полюбил я седых журавлей

С их курлыканьем в тощие дали,

Потому что в просторах полей

Они сытных хлебов не видали.

 

Только видели березь да цветь,

Да ракитник, кривой и безлистый,

Да разбойные слышали свисты,

От которых легко умереть.

 

Как бы я и хотел не любить,

Все равно не могу научиться,

И под этим дешевеньким ситцем

Ты мила мне, родимая выть.

 

Потому так и днями недавними

Уж не юные веют года...

Низкий дом с голубыми ставнями,

Не забыть мне тебя никогда.

 

<1924>

 

СУКИН СЫН

 

 

Снова выплыли годы из мрака

И шумят, как ромашковый луг.

Мне припомнилась нынче собака,

Что была моей юности друг.

 

Нынче юность моя отшумела,

Как подгнивший под окнами клен,

Но припомнил я девушку в белом,

Для которой был пес почтальон.

 

Не у всякого есть свой близкий,

Но она мне как песня была,

Потому что мои записки

Из ошейника пса не брала.

 

Никогда она их не читала,

И мой почерк ей был незнаком,

Но о чем‑то подолгу мечтала

У калины за желтым прудом.

 

Я страдал... Я хотел ответа...

Не дождался... уехал... И вот

Через годы... известным поэтом

Снова здесь, у родимых ворот.

 

Та собака давно околела,

Но в ту ж масть, что с отливом в синь,

С лаем ливисто ошалелым

Меня встрел молодой ее сын.

 

Мать честная! И как же схожи!

Снова выплыла боль души.

С этой болью я будто моложе,

И хоть снова записки пиши.

 

Рад послушать я песню былую,

Но не лай ты! Не лай! Не лай!

Хочешь, пес, я тебя поцелую

За пробуженный в сердце май?

 

Поцелую, прижмусь к тебе телом

И, как друга, введу тебя в дом...

Да, мне нравилась девушка в белом,

Но теперь я люблю в голубом.

 

<1924>

 

Отговорила роща золотая

 

 

Отговорила роща золотая

Березовым, веселым языком,

И журавли, печально пролетая,

Уж не жалеют больше ни о ком.

 

Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник ‑

Пройдет, зайдет и вновь оставит дом.

О всех ушедших грезит конопляник

С широким месяцем над голубым прудом.

 

Стою один среди равнины голой,

А журавлей относит ветер в даль,

Я полон дум о юности веселой,

Но ничего в прошедшем мне не жаль.

 

Не жаль мне лет, растраченных напрасно,

Не жаль души сиреневую цветь.

В саду горит костер рябины красной,

Но никого не может он согреть.

 

Не обгорят рябиновые кисти,

От желтизны не пропадет трава,

Как дерево роняет тихо листья,

Так я роняю грустные слова.

 

И если время, ветром разметая,

Сгребет их все в один ненужный ком...

Скажите так... что роща золотая

Отговорила милым языком.

 

<1924>

 

Синий май. Заревая теплынь.

 

 

Синий май. Заревая теплынь.

Не прозвякнет кольцо у калитки.

Липким запахом веет полынь.

Спит черемуха в белой накидке.

 

В деревянные крылья окна

Вместе с рамами в тонкие шторы

Вяжет взбалмошная луна

На полу кружевные узоры.

 

Наша горница хоть и мала,

Но чиста. Я с собой на досуге...

В этот вечер вся жизнь мне мила,

Как приятная память о друге.

 

Сад полышет, как пенный пожар,

И луна, напрягая все силы,

Хочет так, чтобы каждый дрожал

От щемящего слова "милый".

 

Только я в эту цветь, в эту гладь,

Под тальянку веселого мая,

Ничего не могу пожелать,

Все, как есть, без конца принимая.

 

Принимаю ‑ приди и явись,

Все явись, в чем есть боль и отрада...

Мир тебе, отшумевшая жизнь.

Мир тебе, голубая прохлада.

 

<1925>

 

СОБАКЕ КАЧАЛОВА

 

 

Дай, Джим, на счастье лапу мне,

Такую лапу не видал я сроду.

Давай с тобой полаем при луне

На тихую, бесшумную погоду.

Дай, Джим, на счастье лапу мне.

 

Пожалуйста, голубчик, не лижись.

Пойми со мной хоть самое простое.

Ведь ты не знаешь, что такое жизнь,

Не знаешь ты, что жить на свете стоит.

 

Хозяин твой и мил и знаменит,

И у него гостей бывает в доме много,

И каждый, улыбаясь, норовит

Тебя по шерсти бархатной потрогать.

 

Ты по‑собачьи дьявольски красив,

С такою милою доверчивой приятцей.

И, никого ни капли не спросив,

Как пьяный друг, ты лезешь целоваться.

 

Мой милый Джим, среди твоих гостей

Так много всяких и невсяких было.

Но та, что всех безмолвней и грустней,

Сюда случайно вдруг не заходила?

 

Она придет, даю тебе поруку.

И без меня, в ее уставясь взгляд,

Ты за меня лизни ей нежно руку

За все, в чем был и не был виноват.

 

 

Несказанное, синее, нежное...

 

 

Несказанное, синее, нежное...

Тих мой край после бурь, после гроз,

И душа моя ‑ поле безбрежное ‑

Дышит запахом меда и роз.

 

Я утих. Годы сделали дело,

Но того, что прошло, не кляну.

Словно тройка коней оголтелая

Прокатилась во всю страну.

 

Напылили кругом. Накопытили.

И пропали под дьявольский свист.

А теперь вот в лесной обители

Даже слышно, как падает лист.

 

Колокольчик ли? Дальнее эхо ли?

Все спокойно впивает грудь.

Стой, душа, мы с тобой проехали

Через бурный положенный путь.

 

Разберемся во всем, что видели,

Что случилось, что сталось в стране,

И простим, где нас горько обидели

По чужой и по нашей вине.

 

Принимаю, что было и не было,

Только жаль на тридцатом году ‑

Слишком мало я в юности требовал,

Забываясь в кабацком чаду.

 

Но ведь дуб молодой, не разжелудясь,

Так же гнется, как в поле трава...

Эх ты, молодость, буйная молодость,

Золотая сорвиголова!

 

 

ПЕСНЯ

 

 

Есть одна хорошая песня у соловушки ‑

Песня панихидная по моей головушке.

 

Цвела ‑ забубенная, росла ‑ ножевая,

А теперь вдруг свесилась, словно неживая.

 

Думы мои, думы! Боль в висках и темени.

Промотал я молодость без поры, без времени.

 

Как случилось‑сталось, сам не понимаю.

Ночью жесткую подушку к сердцу прижимаю.

 

Лейся, песня звонкая, вылей трель унылую.

В темноте мне кажется ‑ обнимаю милую.

 

За окном гармоника и сиянье месяца.

Только знаю ‑ милая никогда не встретится.

 

Эх, любовь‑калинушка, кровь ‑ заря вишневая,

Как гитара старая и как песня новая.

 

С теми же улыбками, радостью и муками,

Что певалось дедами, то поется внуками.

 

Пейте, пойте в юности, бейте в жизнь без промаха ‑

Все равно любимая отцветет черемухой.

 

Я отцвел, не знаю где. В пьянстве, что ли? В славе ли?

В молодости нравился, а теперь оставили.

 

Потому хорошая песня у соловушки,

Песня панихидная по моей головушке.

 

Цвела ‑ забубенная, была ‑ ножевая,

А теперь вдруг свесилась, словно неживая.

 

 

Заря окликает другую,

 

 

Заря окликает другую,

Дымится овсяная гладь...

Я вспомнил тебя, дорогую,

Моя одряхлевшая мать.

 

Как прежде ходя на пригорок,

Костыль свой сжимая в руке,

Ты смотришь на лунный опорок,

Плывущий по сонной реке.

 

И думаешь горько, я знаю,

С тревогой и грустью большой,

Что сын твой по отчему краю

Совсем не болеет душой.

 

Потом ты идешь до погоста

И, в камень уставясь в упор,

Вздыхаешь так нежно и просто

За братьев моих и сестер.

 

Пускай мы росли ножевые,

А сестры росли, как май,

Ты все же глаза живые

Печально не подымай.

 

Довольно скорбеть! Довольно!

И время тебе подсмотреть,

Что яблоне тоже больно

Терять своих листьев медь.

 

Ведь радость бывает редко,

Как вешняя звень поутру,

И мне ‑ чем сгнивать на ветках ‑

Уж лучше сгореть на ветру.

 

<1925>

 

Ну, целуй меня, целуй,

 

 

Ну, целуй меня, целуй,

Хоть до крови, хоть до боли.

Не в ладу с холодной волей

Кипяток сердечных струй.

 

Опрокинутая кружка

Средь веселых не для нас.

Понимай, моя подружка,

На земле живут лишь раз!

 

Оглядись спокойным взором,

Посмотри: во мгле сырой

Месяц, словно желтый ворон,

Кружит, вьется над землей.

 

Ну, целуй же! Так хочу я.

Песню тлен пропел и мне.

Видно, смерть мою почуял

Тот, кто вьется в вышине.

 

Увядающая сила!

Умирать ‑ так умирать!

До кончины губы милой

Я хотел бы целовать.

 

Чтоб все время в синих дремах,

Не стыдясь и не тая,

В нежном шелесте черемух

Раздавалось: "Я твоя".

 

И чтоб свет над полной кружкой

Легкой пеной не погас ‑

Пей и пой, моя подружка:

На земле живут лишь раз!

 

 

Прощай, Баку! Тебя я не увижу.

 

 

Прощай, Баку! Тебя я не увижу.

Теперь в душе печаль, теперь в душе испуг.

И сердце под рукой теперь больней и ближе,

И чувствую сильней простое слово: друг.

 

Прощай, Баку! Синь тюркская, прощай!

Хладеет кровь, ослабевают силы.

Но донесу, как счастье, до могилы

И волны Каспия, и балаханский май.

 

Прощай, Баку! Прощай, как песнь простая!

В последний раз я друга обниму...

Чтоб голова его, как роза золотая,

Кивала нежно мне в сиреневом дыму.

 

Май 1925

 

Вижу сон. Дорога черная.

 

 

Вижу сон. Дорога черная.

Белый конь. Стопа упорная.

И на этом на коне

Едет милая ко мне.

Едет, едет милая,

Только нелюбимая.

 

Эх, береза русская!

Путь‑дорога узкая.

Эту милую, как сон,

Лишь для той, в кого влюблен,

Удержи ты ветками,

Как руками меткими.

 

Светит месяц. Синь и сонь.

Хорошо копытит конь.

Свет такой таинственный,

Словно для единственной ‑

Той, в которой тот же свет

И которой в мире нет.

 

Хулиган я, хулиган.

От стихов дурак и пьян.

Но и все ж за эту прыть,

Чтобы сердцем не остыть,

За березовую Русь

С нелюбимой помирюсь.

 

Июль 1925