Превратности Любви, или либидо и мортидо 


Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Превратности Любви, или либидо и мортидо



Служебные романы обычно хорошо заканчиваются только в кино. В жизни они заканчиваются не совсем хорошо. В подавляющем большинстве случаев. Или служебный роман угасает сам собой. А когда рвутся нити, связывавшие два любящих сердца, это, согласитесь, весьма и весьма печально. Или же он обернется огромными неприятностями. Глобальными, так сказать, геморроями.

Это в единственном числе геморрой – болезнь, во множественном – крупные, подчас неразрешимые проблемы. Из личных они переходят в разряд рабочих, а могут зайти совсем далеко. Это уж как фишка ляжет…

Роман анестезиолога Погудинского и медсестры гастроэнтерологического отделения Шметьковой имел шансы закончиться самым наилучшим образом, то есть свадьбой. Молоды, свободны, любят друг друга… Красота! Если это не назвать счастьем, то что тогда вообще можно так назвать?

Шметькова была младше на три года, ниже ростом и не имела высшего образования. Но эти обстоятельства не мешали ей верховодить. Держать своего кавалера в ежовых рукавицах, заставлять исполнять все свои желания и вообще помыкать им как вздумается. Погудинский нисколько не возражал, напротив – подчинялся с удовольствием, находя в том особую, изысканную прелесть. В общем, все у них было хорошо, настолько, что другие медсестры из гастроэнтерологии прозвали Шметькову «докторшей», намекая на грядущее изменение семейного положения. Дело не шло к свадьбе – оно катилось к ней на всех парах. Чуть ли не со дня на день влюбленные собирались подавать заявление в загс…

От намерений до их осуществления иногда бывает очень далеко. В один день (назвать его «прекрасным» язык не поворачивается) Шметькова сообщила Погудинскому, что она вдруг прозрела и осознала, что не любит его, а всего лишь испытывает дружеские чувства. Раньше заблуждалась, принимала чисто человеческий интерес вкупе с сексуальной совместимостью за любовь, а сейчас поняла, что это совсем не любовь. И вообще, любит она совершенно другого человека, не имеющего никакого отношения ни к Склифу в частности, ни к медицине в целом. Он лежал в гастроэнтерологии, они познакомились и так далее…

Доктор Погудинский страдал, негодовал, уговаривал, призывал, обзывал, снова уговаривал, иногда даже умолял, но его пассия (теперь уже бывшая) стояла на своем. Любовь прошла, увяли хризантемы, и пути их разошлись в разные стороны навсегда.

Погудинский настаивал, он вообще славился среди коллег своим упрямством. Порой чрезмерным. «А мы постоим да на своем настоим» – была его любимая присказка. Добавьте к упрямству повышенную эмоциональность, и вы получите гремучую смесь, достойную внимания Шекспира.

Великий английский драматург давно умер, но темы, могущие лечь в основу его творений, все никак не иссякнут…

За пару недель, переполненных бурными объяснениями, влюбленный анестезиолог изрядно надоел Шметьковой. И в самом деле – нельзя же постоянно талдычить одно и то же, да еще выслушивать в ответ упреки вперемешку с мольбами. Она начала грубить, но грубость не могла образумить Погудинского. В каждое дежурство Шметьковой он по нескольку раз появлялся в гастроэнтерологии и устраивал на потеху персоналу и окружающим «показательные выступления».

Поняв, что пока в Склифе работает Погудинский, покоя ей не будет, Шметькова быстро нашла себе место в другом стационаре (медсестры везде нужны) и подала заявление об уходе. Она хотела уйти сразу же, в день подачи заявления, но не отпустила старшая сестра отделения.

— Ирочка, я тебя прекрасно понимаю, — сказала старшая, — но и ты меня пойми. Кому я отдам твои дежурства? А по одной никто из девочек дежурить не согласится, у нас тяжелое отделение. Отработай две недели, как по закону положено, дай спокойно замену подыскать…

Шметькова вошла в положение и согласилась отработать две положенные недели.

— Но только две, Зинаида Михайловна, ни днем больше, — предупредила она.

Слухи в Склифе распространяются молниеносно. Часом позже Погудинский узнал, что его ненаглядная и любимая собирается увольняться. Хотел бросить все и побежать в гастроэнтерологию, но не бросил, потому что узнал об этом от медсестры-анестезиста во время операции. Пациент вел себя хорошо, наркоз и операцию переносил без осложнений, но все равно оставить его на попечение медсестры было нельзя. Настоящий врач – это в первую очередь врач, и врачебный долг для него превыше всего.

К любимой Погудинский устремился не сразу после операции, а только когда прооперированный благополучно вышел из наркоза в реанимации. Убедившись, что все в порядке, доктор на крыльях любви (что бы там ни говорили потом злые языки, а любовь была, была!) поспешил в гастроэнтерологию.

Шметькова, хорошо знавшая, как отменно работает в Склифе сарафанное радио, подготовилась к приему незваного гостя. Ее уже буквально трясло при виде Погудинского, и невозможно было поверить в то, что когда-то ей с ним было приятно не только разговаривать… «Tempora mutantur et nos mutantur in illis», или «Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними», — сказал когда-то римский поэт Публий Овидий Назон. Сказаны эти слова были незадолго до Рождества Христова или вскоре после него, но актуальность свою сохранили до наших дней.

— Убирайся, не мешай работать! — громко сказала Шметькова, едва завидев Погудинского.

— Как ты можешь так поступать?! — возопил тот.

Шметькова знала, что просто так поклонник не отвяжется, что непременно будет разговор, будут упреки и все, что полагается. Ну, ничего, немного уже осталось. Две недели в ее исчислении равнялись не четырнадцати дням, а пяти суточным дежурствам, первое из которых было сегодня. Столько терпела, можно и эти пять дежурств перетерпеть.

— Пойдем! — Не желая устраивать представление в коридоре, Шметькова переглянулась со своей напарницей, побудь, мол, за двоих, я недолго, и увела Погудинского на запасную лестницу, где можно было поговорить без зрителей.

— Увольняешься, значит? — прошипел Погудинский. На людях он обычно разговаривал громко, а наедине – тихо. Была у человека такая странная особенность.

— Увольняюсь! — подтвердила Шметькова.

— Значит, все?

— Значит, все!

— Хорошо подумала?

— Я хорошо подумала.

— И не пожалеешь?

— Не пожалею.

— Что ты за мной все повторяешь?! — возмутился Погудинский. — У тебя что, своего мнения нет?

— У меня есть мнение, свое. И это мнение…

— Ах, у тебя есть свое мнение!

Погудинский чувствовал себя нехорошо. В голове надсадно перезванивались маленькие колокольчики, глаза застилало красной пеленой, руки тряслись, голос дрожал… Симпатоадреналовый криз, или «паническая атака» – выброс в кровь колоссального количества адреналина.

— Все, Витя, мне пора! — Шметькова не видела смысла продолжать этот бессмысленный разговор. — Обсудили увольнение? Обсудили. Пришли к конструктивному решению? Не пришли. Ну и нечего дальше время терять, работа ждет. И не приставай ко мне больше, и так над нами уже весь Склиф смеется. Будь мужиком, умей держать удары судьбы!

Когда тебя предают, а потом с циничной ухмылкой советуют быть мужиком, это очень больно. И грустно. Погудинский схватил Шметькову за плечи, прижал к стене и попросил:

— Вернись, а? Я все забуду! Честное слово!

— Да пошел ты! — выкрикнула ему в лицо Шметькова. — Пусти меня! Пусти, придурок!

— Ты… — начал Погудинский, но речь его оборвалась на полуслове.

Не было больше слов, не хотелось их говорить, потому что словами горю не поможешь. Пришла пора действовать. А как можно было действовать в подобной ситуации человеку, чьи нервы взвинчены до самого предельного предела? Да очень просто – отомстить подлой твари (именно так хотел Погудинский назвать свою любимую) за все. Отомстить и уйти.

Шметькова потеряла сознание от первого же удара головой о стену. В пылу гнева Погудинский не заметил, что изменница обмякла в его руках. Сомкнув руки на горле Шметьковой, он душил ее и одновременно продолжал колотить ее головой по стене.

Сам он никаких звуков не издавал – на это попросту не хватало сил, поэтому экзекуция (казнь, возмездие, попытка убийства) не привлекла ничьего внимания. Колотят где-то, ну и пусть колотят. Середина рабочего дня как-никак, наверное, рабочие чинят чего-то там. Или, наоборот, ломают, и никого это волновать не должно. Тем более что стук был ритмичным, рабочим.

Минуты через две-три Погудинский пришел в себя и ужаснулся тому, что натворил. Отшвырнул от себя жертву, совершенно не обратив внимания на то, что она скатилась вниз по лестнице, и убежал.

Дежурная медсестра, напарница Шметьковой, увидев пробежавшего мимо нее Погудинского, сразу же поняла – что случилось что-то страшное. Об этом недвусмысленно свидетельствовали как безумный вид, так и окровавленный халат Погудинского.

— Где Ирина? — Медсестра оказалась настолько храброй или настолько глупой, что догнала Погудинского и схватила его за руку.

— Ее больше нет! — на ходу выкрикнул тот, легко вырвавшись.

Медсестра ойкнула и побежала на запасную лестницу, где при виде крови на стене и валявшейся пролетом ниже в луже собственной крови Шметьковой потеряла сознание.

Медсестры в Склифе в большинстве своем народ тертый, бывалый, ко всему привыкший, все повидавший. Но согласитесь, одно дело менять повязку кому-то постороннему и совсем другое – узреть в подобном виде свою подругу, еще десять минут назад бывшую здоровой и веселой молодой женщиной. Контрасты потрясают…

Кто-то из больных полюбопытствовал, почему это вдруг распахнута дверь на «черную» лестницу, и тут же принялся звать на помощь, истошно вопя: «Убили! Убили! Убили!» На вопли немедленно набежала толпа народу – сотрудники и пациенты из числа ходячих. Шметькову увезли в реанимацию, а ее напарнице старшая сестра дала понюхать нашатыря и привела ту в чувство.

Восстановив приблизительную картину событий, старшая сестра сообщила о случившемся заведующему отделением и позвонила в милицию. Силами персонала были предприняты поиски Погудинского. Поиски эти довольно быстро увенчались успехом, правда, найден был не сам Погудинский, а всего лишь его бездыханное тело. Не дожидаясь суда и наказания, доктор Погудинский осудил и наказал себя сам, причем сделал это не откладывая и, с врачебной точки зрения, довольно грамотно. Заперся в ординаторской, размашисто написал на листе бумаги: «Убил Иру, незачем жить» и вколол себе в вену лошадиную дозу миорелаксанта – лекарственного средства, понижающего тонус скелетной мускулатуры. Миорелаксанты расслабляют мышцы, в том числе и те, которые участвуют в акте дыхания, до полного обездвижения. Остановка дыхания, как известно, приводит к смерти.

Погудинский умер, а его жертва выжила – пролежала трое суток в реанимации, откуда ее перевели долечиваться во второе нейрохирургическое отделение.

Данилову о трагедии рассказал Агейкин. Утром, при сдаче дежурства.

— Что тут вчера творилось – ты не представляешь! Настоящие мавританские страсти…

Под конец рассказа в смотровую вошел Марк Карлович.

— Нет либидо без мортидо[5], – заметил он. — Мороз по коже, честное слово. Я с Погудинским был знаком шапочно, но и предположить не мог, что он способен на такое. Мне он всегда казался совершенно адекватным…

— Берн[6] писал, что ребенок в гневе способен кусать материнскую грудь до крови, — блеснул эрудицией Данилов, в студенческие годы увлекавшийся психоанализом. — В этом случае для удовлетворения мортидо используется тот же объект, что и для удовлетворения либидо, подобно тому, как мужчина убивает любимую женщину. А гнев бывает вызван обидой или лишением любви.

— Интересуетесь психоанализом? — уважительно поднял брови Марк Карлович.

— В прошлом, — ответил Данилов. — Но кое-что помню. Правда, сейчас уже сомневаюсь, что все в жизни можно списать на либидо и мортидо. Слишком уж просто тогда получается…

— А что такое «сложное», Владимир Александрович? Всего лишь совокупность случаев простого, не более…

— Мы на пятиминутку идем или нет? — напомнил Агейкин.

— Идем, конечно, — спохватился Марк Карлович.

Пока шли, он успел сказать Данилову:

— А знаете ли вы, что Берна на самом деле звали Леонардом Бернштейном? Он был тезкой…

— Главного дирижера Нью-Йоркского филармонического оркестра, — улыбнулся Данилов.

— Обожаю «Вестсайдскую историю»! Какой драйв! Какая экспрессия!

— Мне тоже нравится. — Данилов подумал о том, что история Ромео и Джульетты, имей она продолжение, вполне могла бы превратиться в фарс или в уже не романтическую, а брутальную трагедию.

Полюбила бы Джульетта другого (что вполне возможно, ей же было всего четырнадцать лет), Ромео вознегодовал и… Нет, представить его бьющим Джульетту о стену Данилов все равно не мог. А вот кинжалом заколоть – это пожалуйста…

— Нет, все-таки служебные романы никогда до добра не доводят! — Медсестра Таня сменила имидж – коротко подстриглась и перекрасилась из ослепительной блондинки в огненную шатенку. — На работе надо думать о работе…

При этом Таня так стреляла глазами в Данилова, приглашая дать оценку (разумеется, положительную) изменениям в ее внешности, что не было никаких сомнений – пожелай он, и служебный роман между ними разгорится немедленно. Ну, может, не прямо вот сейчас, но ближе к ночи – точно.

Данилову вспомнился один из соседей по родному Карачарову, который однажды посмотрел на него взглядом все знающего и все понимающего человека и сказал:

— Бабы все гадают, почему ты не женишься…

«Бабы», они же – ДОДС, добровольное общество дворовых сплетниц, сидели вместе с соседом на лавочке.

— А я говорю, зачем ему жениться, когда на работе полным-полно медсестер? — продолжил сосед. — Выбирай каждую ночь новую! Верно?

— Неверно, — ответил Данилов. — Во-первых, потому что у меня на работе не медсестры, а фельдшеры…

— Ну это дела не меняет…

— Во-вторых, ночами мы работаем, а в-третьих, не стоит жить стереотипами.

Сосед закончил восемь классов, всю жизнь занимался неквалифицированным физическим трудом, самообразованием себя не утруждал и поэтому насчет стереотипов ничего не понял.

— Не стоит думать, что все врачи живут с медсестрами, — пояснил Данилов. — А еще мы не пьем неразбавленный спирт и не нарезаем колбасу тем же скальпелем, которым вскрываем трупы. Может, кто-то так и поступает, но не все. А не женюсь я потому, что не хочу. Как захочу – сразу женюсь!

— Да я так… ляпнул, не подумав, — смутился сосед. — Не серчай…

Но, кажется, так до конца и не поверил Данилову. На этот раз Таня развивала свою мысль:

— Вот работай они в разных местах – и ничего бы такого не случилось! Расстались бы, и все. С кем не бывает…

— Не скажи, — возразила Людмила Григорьевна, протиравшая влажной тряпкой мебель в смотровой. — Что, он не мог к ней домой приехать и там такое сотворить?

— Захотел бы – смог, но может, и не захотел бы.

— Не понимаю я тебя, Тань. Мысль твою не улавливаю. Ясный пень – не захотел, так и не сделал бы…

— А вот Владимир Александрович меня понял! — Таня наградила Данилова совершенно незаслуженной улыбкой.

— Нет, — признался Данилов. — По-моему, «служебность» романа в этой трагедии никакой роли не играет.

— Играет!

«Какие же вы все непонятливые», — высветилось на мгновение в Танином взгляде.

— Ведь не исключено, что Погудинский дошел до ручки только потому, что над ним смеялась половина Склифа… — сказала она.

— Что-то не припомню такого, чтобы над ним, как ты выражаешься, пол-Склифа смеялась, — возразила Людмила Григорьевна. — Чего тут смешного? Над чужим горем грешно смеяться. Вот когда доцент Матанин зимой по двору в одних трусах бегал – над ним смеялись. Потому что смешно было.

— Закалялся? — предположил Данилов.

— Какое там! Новый год отмечал на работе, жарко ему стало, вот и решил освежиться. Я тут за полжизни своей чего только не навидалась…

В смотровой Людмила Григорьевна закончила уборку и переместилась в коридор.

— Вам так больше идет, — сказал Данилов, глядя на Таню.

В конце концов, если ты можешь одной фразой сделать человеку приятное, то сделай это. Твори добро, и воздастся тебе…

— Спасибо, Владимир Александрович, — совсем по-девичьи зарделась Таня. — Это меня мой стилист уговорил. Сказал: «Пока молода – экспериментируй с внешностью». Я и решилась. Правда, хорошо получилось?

— Просто замечательно, — ответил Данилов, думая о том, что подобно тому, как не осталось почти уже обычных институтов – все академии да университеты, так и исчезают парикмахеры, превращаясь в стилистов, визажистов и профессионалов «мэйк-апа».

Матушка, царствие ей небесное, предсказывала, что и школ не будет – все станут лицеями и гимназиями, но школы пока вроде как держатся, не сдают позиции, хотя и предметы в них появляются непривычные. Например, граждановедение. Не сразу и поймешь, что это такое. Хорошо еще «граждановодством» не обозвали. Вот смеху было бы.

— Рада, что вам понравилось, Владимир Александрович.

— Разве мое мнение для вас важно? Я же совершенно посторонний человек… — удивился Данилов.

— Посторонние люди говорят правду. — Таня улыбнулась во все свои белые зубы. — А близкие часто врут, чтобы не расстроить. И не такой уж вы посторонний, мы с вами работаем вместе, несколько месяцев в году здесь проводим…

— Как у нас с емкостями для анализов – все нормально? — спросил Данилов, переводя беседу в «рабочую плоскость».

— Нормально, — вздохнула Таня, — даже выше крыши.

«Я вам о чем, а вы мне про баночки для мочи и рвоты», — укорял ее взор.

— Люблю, когда есть запас, — ответил Данилов. — Я пока буду в ординаторской.

— Хорошо, Владимир Александрович, — деловитосдержанно ответила Таня, про себя явно посылая бесчувственного доктора куда-то гораздо дальше ординаторской.

Данилов успел заварить чай, на дежурстве он заваривал чай прямо в кружке (не та обстановка, чтобы чайные церемонии разводить), но выпить не успел – приехала с «подарком» машина скорой помощи.

«Подарок» был помят и небрит, но даже с учетом этого выглядел впечатляюще. Дорогой костюм, дорогая обувь. Скромные на вид, но явно тоже не из дешевых часы. В ногах – небольшой черный кожаный портфель. И взгляд такой, какой положено иметь человеку с деньгами, — уверенно-снисходительный. Знаю, мол, что почем и всех вас трижды могу купить, не перепродавая.

Данилов таких субчиков недолюбливал, ему вообще не нравились самоуверенные нахалы, мерявшие все на деньги. Юнцам еще простительно заблуждаться, но этот был далеко не юнец – вон, голова в нескольких местах тронута сединой.

Бригада скорой помощи буквально лучилась счастьем. Толстый врач выглядел словно обтрескавшийся сметаны кот. А худой как скелет фельдшер (нарочно их, что ли, в пару поставили, для наглядного контраста) щерил в улыбке прокуренные зубы, отчего его сходство со скелетом только усиливалось.

— Отравление суррогатами алкоголя! — доложил врач.

— Какими на хрен суррогатами?! — немедленно возмутился пациент, пытаясь сесть на каталке. — Вы что говорите, доктор? Я суррогаты не пью!

«Сейчас начнет перечислять свои любимые марки», — подумал Данилов. По красной физиономии пациента и исходящему от него запаху было ясно, что употребил он прилично. Даже очень.

— И самые дорогие коньяки подделывают, — успокаивающе сказал доктор, придерживая пациента. — Осторожнее… Миша, помоги-ка!

Вдвоем с фельдшером они переложили пациента на кушетку, рядом фельдшер поставил портфель. Переложили, конечно, преждевременно, не дожидаясь, пока Данилов скажет, что принял его. Данилов возражать не стал – с кушетки свалиться труднее, чем с каталки. И не так опасно. А в случае чего – переложат обратно, никуда не денутся. Прошли те времена, когда «скорая» могла внаглую оставить привезенного больного в приемном покое, послав дежурного врача с его возражениями на три веселые буквы. Нынче за один такой эксцесс вылетишь с работы ласточкой. Вольной, беззаботной птицей.

— Взяли из офиса, праздник у них растянулся на несколько дней, — сказал врач «скорой» и, не дожидаясь, пока Данилов поинтересуется, с какой стати ему под видом отравления привезли банальный запой, добавил: – Также жаловался на преходящее резкое ухудшение зрения, вплоть до полной потери, кровь в моче, неукротимую рвоту. Так ведь, Алексей Елизарович?

— Так, — подтвердил Алексей Елизарович. — И еще вкус во рту неприятный, металлический, вроде ржавую железку сосал.

— А обычно какой? — поинтересовался Данилов.

— Что, не знаете, каково во рту с похмелья? — Взгляд пациента из снисходительного стал удивленным. — Как кошки насрали!

«Да, действительно, — подумал Данилов. — Ну ты и спросил, Вольдемар».

— Диабета в анамнезе нет, — добавил толстый врач.

Данилов был склонен подозревать, что преходящее ухудшение зрения, если таковое имелось, вызвано не столько качеством спиртного, сколько его количеством. Кровь в моче может оказаться последствием поедания винегрета – свекла, как известно, окрашивает мочу в красный цвет, ну, а насчет вкуса ржавого железа и говорить нечего. Но с другой стороны, нельзя отказывать в госпитализации, если ты на сто двадцать процентов не уверен в своей правоте. А вдруг и зрение пропадало, и кровь в моче была и есть? Действительно, разве мало подделывается дорогого алкоголя? Если вдуматься, то его подделывать не менее выгодно, чем гнать «паленую» водку. Объемы, конечно, меньше, но и навар с каждой бутылки не в пример выше. Да и сотрудники в супермаркете могут умело снять пробку, не откручивая ее, не деформируя и не царапая, выпить двадцатилетний французский коньяк (все ведь в жизни хочется попробовать, не так ли?), налить в опустевшую бутылку какой-нибудь бурды, закупорить по новой и выставить на стеллаже. Что – не бывает такого? Да сплошь и рядом!

— Оставляйте, Данилов принял.

— Автограф, пожалуйста.

Данилов расписался, подождал, пока Таня задаст несколько положенных при оформлении истории болезни вопросов, попутно узнал, что Алексей Елизарович работает генеральным директором на некоей фирме, в названии которой на полдюжины согласных звуков приходится один гласный, и приступил к осмотру.

— Татьяна, ты очень занята? — в смотровую заглянула старшая сестра приемного отделения. — Можешь зайти ко мне на минуточку?

— Иди, — разрешил Данилов. — Кардиограмму я сам сниму.

Налет на языке, слегка учащенный пульс, незначительное повышение давления, болезненность при пальпации в левом подреберье… Больше ничего при осмотре выявить не удалось. На кардиограмме ничего крамольного тоже не было – нормальная такая кардиограмма, дай бог каждому.

Вернулась Таня.

— Сколько можно перекраивать график! — возмущенно сказала она, но Данилов сделал вид, что ничего не слышит. Он не любил обсуждать посторонние проблемы, как рабочие, так и нерабочие, при пациентах.

Даже не то чтобы не любил, а считал недопустимым.

— У меня к вам такое предложение, Алексей Елизарович, — сказал он, когда пациент оделся и сел на кушетку. — Полежите сутки у нас в приемном отделении. Понаблюдаем за вами, «промоем» организм, окончательно определимся с диагнозом и решим, что делать.

— Какие могут быть варианты?

— Или положим вас в отделение, или, что наиболее вероятно, выпишем домой, убедившись, что вашему состоянию ничего не угрожает.

— Вы только убедитесь, — попросил пациент. — Я ведь приехал к вам не потому, что мне жить негде, а потому, что в этот раз почувствовал себя не так, как прежде. Реально – хуже почувствовал…

— Непременно убедимся, — пообещал Данилов. — И кардиограмму снимем в динамике, и вообще сделаем все, что требуется. Иначе для чего вас оставлять?

— Я вас отблагодарю! — пообещал пациент.

— Благодарности принимаются исключительно в словесной форме, — строго сказал Данилов.

— Как знаете. — Алексей Елизарович пожал плечами, словно хотел сказать, что набиваться со своей благодарностью не станет, его дело предложить.

— Тогда – пока все. — Данилов обернулся к Тане: – Проводите Алексея Елизаровича в палату, а я пока распишу назначения.

От кресла-каталки пациент наотрез отказался, сказав, что дойдет сам.

— Только в коридоре не падайте, — попросила Таня. — А то мне достанется…

— Падать я буду только на койку, — ответил Алексей Елизарович, подхватывая левой рукой свой портфель.

Смотровую он покинул твердым шагом, не шатаясь и не цепляясь за стену.

«Если не выкинет какого-нибудь фокуса – вечером выпишу, — решил Данилов. — Что ему у нас «в отраве» делать? Ну – перебрал, ну – запаниковал, бывает. Состояние стабильное, видит нормально, сейчас анализ мочи будет готов…»

Совместный осмотр с заведующим, контрольное снятие ЭКГ, повторные анализы… В обеих порциях мочи не оказалось ни белка, ни эритроцитов. Еще один довод за скорую выписку. Когда Данилов в очередной раз заглянул в палату, то увидел пациента спящим. Александр Елизарович негромко похрапывал, безмятежно раскинув руки. «Когда больной спит, и доктору спокойнее», — подумал Данилов, тихо закрывая дверь.

Вроде бы все было хорошо, но какая-то неясная тревога, предчувствие беды не покидало Данилова. Даже голова начала побаливать, сначала немного, а потом все сильнее…

Предчувствие сбылось около семи часов вечера, когда Алексей Елизарович проснулся и вздумал пересчитать имевшуюся при нем наличность. Гневно сверкая глазами из-под нахмуренных бровей, он появился на пороге ординаторской, в которой Данилов совмещал питье чая с чтением руководства по судебно-медицинской токсикологии, и заявил:

— Вы украли у меня деньги!

Вот так сразу, без предисловий. И еще указал на Данилова пальцем, будто в ординаторской был кто-то еще.

— Много? — поинтересовался Данилов, ставя на стол кружку.

— У вас еще хватает наглости спрашивать?! — заорал на весь коридор Алексей Елизарович. — Или вы забыли, сколько взяли?! Так я напомню – тридцать тысяч!

— Почему вы решили, что это сделал я? — так же спокойно спросил Данилов.

— Потому что больше некому! Кто мог залезть ко мне в карман, кроме вас или вашей помощницы!

— Что случилось? — на шум подошла Таня.

— Ничего не случилось! — передразнил ее пациент. — Только вот деньги мои украли!

— Кто украл? — не чуя подвоха, спросила Таня.

— Кто-то из вас, — усмехнулся обокраденный. — Больше ведь некому, посторонних вы сюда не пускаете.

— А когда вы в последний раз видели эти деньги? — спросил Данилов, продолжая сидеть за столом. — Сегодня у нас в отделении?

— Достаточно того, что я их вообще видел! Я держал их в руках! Они лежали в моем бумажнике! — Бумажник был немедленно вынут из внутреннего кармана пиджака и продемонстрирован. — А теперь их нет!

— Может, вы пройдете внутрь, присядете и мы спокойно побеседуем? — предложил Данилов. — Кстати, а вы не могли переложить ваши деньги в другое место? Например, в портфель?

— Я не собираюсь больше ни минуты оставаться здесь! — Алексея Елизаровича просто трясло от злости, и к конструктивному диалогу он был не только не расположен, но и не способен. — Я ухожу!

Он убрал бумажник обратно в карман, но с места не двинулся. Сверлил Данилова взглядом и чего-то ждал.

— Но ведь ваша одежда была при вас, — Данилов попытался воззвать к голосу разума, — так же, как и портфель. Когда же мы могли…

Одежда, обувь и кожаный портфель действительно оставались при своем хозяине.

— Вы могли сделать это, когда меня принимали, когда я ходил в туалет, когда я спал! Мало ли возможностей! Как будто вы не знаете!

— Я не брал ваших денег, — сказал Данилов.

— И я не брала! — дрожащим голосом сказала Таня. — И вообще – как вы можете так вот, без доказательств, обвинять людей в краже? Вам не стыдно?

— Это вам должно быть стыдно! — Алексей Елизарович продолжал топтаться на пороге, не иначе как опасался, что в ординаторской, да еще за закрытой дверью, коварные злодеи – Данилов и Таня – могут сотворить с ним что-нибудь непоправимое. — Я понимаю, вы уверены в своей безнаказанности! Вы знаете, что улик нет и доказать я ничего не смогу, ведь номера купюр у меня не переписаны! Извините, не имел такой привычки – номера переписывать! Но если я не могу обратиться в милицию, где меня поднимут на смех, это еще не означает, что вам все сойдет с рук!

Данилов молча слушал. К угрозам он привык еще в скорой помощи. Опять же недаром говорится, что лающая собака никогда не кусает. Пусть орет, зачем мешать? Выплеснет все эмоции, глядишь, и спокойно поговорить будет можно.

— Все в порядке? — За спиной Алексея Елизаровича появился охранник. Выглядел он слегка смущенным, наверное, оттого, что курил на улице и сразу не услышал шума.

— Все в порядке, — подтвердил Данилов. — У нас тут очень интересный разговор, можете поприсутствовать.

— Еще один сообщник! — констатировал обокраденный пациент, потрясая в воздухе кулаками. — Да, хорошо вы здесь устроились! Целая банда грабителей!

Охранник открыл было рот, но наткнувшись на предостерегающий взгляд Данилова, закрыл его. «Из воров мы уже превратились в грабителей, скоро и до убийц дойдем», — подумал Данилов.

Алексей Елизарович побесновался еще несколько минут, пообещал ославить Данилова, Таню и примкнувшего к ним охранника «на весь белый свет», пригрозил им небесными карами и ушел так же внезапно, как и появился. Даже не договорил до конца очередную тираду. Данилов с Таней решили, что беспокойный пациент ушел навсегда, но не успели они обменяться впечатлениями, как дверь ординаторской снова распахнулась.

На сей раз Алексей Елизарович прошел внутрь, поставил на стол, за которым сидел Данилов, свой портфель и достал из него блокнот и ручку.

— Я должен записать ваши фамилии! — известил он.

Данилов назвался, а Таня, ничего не говоря, ткнула пальцем в бейджик, висевший у нее на груди, и простояла не двигаясь, пока списывались данные.

Решительно щелкнув портфельным замком, Алексей Елизарович строго посмотрел сначала на Таню, а потом на Данилова и предложил:

— Может, вернете деньги по-хорошему? Тогда будем считать, что ничего не было.

— Не могу вернуть вам того, что не брал, — ответил Данилов.

— Я тоже не брала ваших денег, и возвращать мне нечего! — Таня скрестила руки на груди и гордо вскинула подбородок.

— Сволочи! Суки! Гады! — Алексей Елизарович сорвался на визг. — Будьте вы прокляты! Чтобы мои деньги вам впрок не пошли! Тьфу!

Плевок попал прямо в центр стола. Дверью Алексей Елизарович хлопнул так, что она чуть не слетела с петель.

— Силен мужик! — похвалил Данилов, доставая из ящика упаковку влажных салфеток.

— Владимир Александрович, — Таня прижала к груди обе ладони, — вы же не думаете, что я взяла эти деньги? Правда не думаете?

— Не думаю. — Данилов вытер плевок салфеткой, швырнул ее в корзину для мусора, достал из пачки другую и протер стол по новой. — Я вообще не люблю бездоказательных обвинений. Наговорить что угодно можно…

— Ему-то что – он шум поднимет, а нам расхлебывать…

— Что нам расхлебывать, Таня? — Данилов подошел к раковине и начал мыть руки. — Вы брали эти тридцать тысяч?

— Нет!

— И я не брал! Что мы можем расхлебывать? Наплюйте и забудьте. Пусть этот идиот говорит что хочет, нам до него дела нет. Мы его положили под наблюдение, он проспался, почувствовал себя лучше и свалил, вместо благодарности устроив нам скандал. Ну и, как говорится, скатертью дорога!

— Владимир Александрович, а как мы его уход оформим?

— Таня, вы что, первый день работаете? — удивился Данилов. — Так и оформим, как самовольный уход. Я напишу в истории, что он устроил скандал и покинул отделение. Чего нам бояться? Я с таким же успехом мог бы заявить, что он у меня украл сорок тысяч! И что тогда?

— Наверное, это «скорая» постаралась… — предположила Таня.

— «Скорой» он, скорее всего, сам заплатил, больно уж довольные лица у них были. И не забывайте, что он находился в сознании, как его незаметно обокрадешь?

— Может, сначала сильно пьян был, а пока везли, протрезвел…

— Давайте не будем гадать, хорошо? А то получается, что он обвинил нас, а мы обвиняем других… Некрасиво. Лучше пойдемте в палату. Убедимся, что он действительно ушел, и оформим историю, пока никто не поступил…

— А вы думаете, Владимир Александрович, что после такого… концерта он может остаться?

— Думаю не думаю, а убедиться надо.

Во время утренних докладов – в кабинете заведующего отделением и на пятиминутке – Данилов не только упомянул о скандале, устроенном пациентом, но и сообщил причину. Марк Карлович ничего не сказал, только рукой махнул, мол, бывает и такое, а на пятиминутке вообще никакой реакции не последовало. Выслушали, покивали, как обычно, и все.

Глава семнадцатая



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2016-08-06; просмотров: 119; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 34.234.83.135 (0.134 с.)