Воспитание этическое. (Школа Л. А. Сулержицкого)

Помимо школьной ученической работы в то время в Студии происходила также огромная воспитательная работа.

Весь коллектив Студии был тогда под сильным влиянием Диккенсовского «Сверчка», поставленного Студией Художественного {28} театра. О работе над «Сверчком» и о Леопольде Антоновиче Сулержицком, — руководителе Стадии Художественного театра, бывшем душою этого замечательного спектакля, — много рассказывал своим ученикам Евгений Богратионович. «Сверчок нагадает счастье», цитировал он из Диккенса и при этом прибавлял: «Заведите его в Студии».

И ученики Вахтангова старались «завести сверчка» — не на сцене, а в реальной жизни, в живом быту своего коллектива. Нет дурных, порочных и злых, — верили они: есть только несчастные. Чтобы человек был хорошим, — нужна ласка, нежность друг к другу, прощение и забвение обид, — так нашептывал им студийный «сверчок».

И они претворяли эту мудрость в жизнь, они пытались создать в Студии тот уют, ту теплоту добрых товарищеских отношений, в атмосфере которых хорошо живется «сверчку», — а еще лучше тем, кто слушает его простую и веселую песенку…

И хорошо жилось в Студии ее обитателям, которые по секрету от всего мира («честное слово») приходили сюда отдохнуть от жизни, погреться у очага искусства и послушать «сверчка», нашедшего приют у этого очага…

И что самое ценное, — здесь люди были внимательны к человеку: если кто-либо был слишком задумчив, — его старались развлечь, если кто-либо был мрачен, — его окружали нежностью, если кто-либо страдал от одиночества, его окружали ласковой общительностью…

Выработались даже особые специалисты «подходить» к людям, и если видели, что с кем-нибудь неладно, к нему направляли одного из них с поручением «обласкать», и он осторожно, без излишней назойливости, деликатно и незаметно выполнял свою задачу, и больной выздоравливал.

Если же кто-нибудь был груб, дурно относился к товарищам или к Студии, — его умели мягко и в то же время твердо направить на должный путь. Тому же, кто, несмотря на все, оказывался неисправимым, предлагали уйти…

Так создавалась атмосфера, благоприятная для раскрытия творческих индивидуальностей, т. е. для осуществления основной задачи школы.

Так слагалось понятие «студийности», понятие «студийного» и «нестудийного» поступка, «студийного» и «нестудийного» поведения и, наконец, понятие «студийного» и «нестудийного» человека. «Студийно» — все то, что способствует созданию благоприятной атмосферы для дружной работы и радостного творчества. «Нестудийно» все то, что эту атмосферу разрушает.

По множеству едва уловимых признаков определяли действительные члены, кто из «воспитанников» уже «наш» и кто еще «не‑наш».

{29} Воспитательное влияние Вахтангова на коллектив было огромно.

Сам Евгений Богратионович в то время находился под сильным влиянием Л. А. Сулержицкого, который, как известно, был последователем Льва Толстого. То, что Вахтангов получал от своего учителя, он нес своим ученикам.

Он говорил: «Если мы хотим заниматься искусством, мы сами должны стать лучше. Проповедовать, идти впереди — я не могу, но я могу идти вместе с вами.

Сознание, что актер должен стремиться стать чище, лучше, — как человек, — я унаследовал от Л. А. Сулержицкого.

Мы требуем от пьесы, которую мы ставим, чтобы она служила добру. От пьесы требование добра переходит, к актерам. Мы же не так живем, как того требует идея добра.

Каждый актер должен выдержать определенные этические требования.

Нормы, которым он должен подчинить себя, могут образоваться, зародившись хотя бы в мечтах. Они сложатся постепенно. Их не нужно выдумывать»[10].

В другом месте Вахтангов говорит: «Чтобы театр был чистым, чтобы он стал храмом, — нам, может быть, нужно стать чем-то похожим на секту. Пока театр действует только, как зрелище, тогда как он должен служить человеку, как помощь в больших вопросах жизни»[11].

Вахтангов учил, что для каждого настоящего студийца, «главное в жизни есть Студия, а главное в Студии — ее идея». «Каждый член Студии, — говорил он, — должен помнить, что хорошие постановки, выработка хороших актеров, успех у публики, высокая заработная плата (когда вы до нее дорастете) и т. п. — суть лишь средства, и только средства, — осуществления больших задач Студии. Как только эти постановки, актеры, жалование, и т. п. станут вашей целью, — не будет больше настоящей Студии, и начнется банальный ремесленный театр. Основа Студии — ее идейная сторона».

«Ради чего»

Мы видим таким образом, насколько чужда была Вахтангову идея «чистой эстетики» и «искусства ради искусства». Всею своею деятельностью и каждым своим словом Вахтангов убеждал своих учеников в том, что истинное искусство всегда служит целям, лежащим вне сферы самою искусства.

{30} Поэтому принимаясь за ту или иную пьесу, Вахтангов всегда спрашивал: «ради чего» мы будем ее ставить. Говоря о самом театре, Вахтангов ставил тот же вопрос: «ради чего» существует театр? — и отвечал: ради праздника добрых чувств, возбуждаемых со сцены у зрителя. Вместе с Л. А. Сулержицким, Вахтангов верил, что «цель искусства — заставить людей быть внимательными друг к другу, смягчать сердца, облагораживать нравы»[12]. Он верил, что без ответа на вопрос: «ради чего» — невозможно создать ничего истинно-ценного.

Так, начиная с основного вопроса: «ради чего существует искусство», — Вахтангов создавал целую лестницу вопросов, на которые обязан был ответить его ученик:

Ради чего существует искусство?

Ради чего существует театр?

Ради чего существует наша Студия?

Ради чего Студия ставит данную пьесу?

Ради чего я играю в этой пьесе свою роль?

Ради чего я играю данный кусок роли?

Каждый данный кусок роли актер будет играть верно, — учил Вахтангов, — если он подойдет к нему сверху, по этой нисходящей лестнице вопросов.

Студийные «праздники мира»

Не только на сцене осуществил Вахтангов «праздник мира»: он был исключительным мастером и в реальной жизни, среди настоящих людей осуществлять подобные «праздники».

Когда в мирную и дружную жизнь Студии врывалась вражда, возникали ссоры и несогласия, — всегда призывался на помощь Евгений Богратионович. Он приходил, — иногда ночью, — встревоженный телефонным звонком своих неполадивших между собой учеников и целую ночь напролет разбирал, улаживал и примирял до тех пор, пока «враги» не подавали друг другу руки.

Вахтангов всегда считал, что из двух поссорившихся — оба одинаково виноваты, и умел в этом убеждать других.

Сулержицкий сказал однажды о персонажах «Праздника мира»: «не потому они ссорятся, что они дурные люди, а потому мирятся, что они хорошие по существу»[13].

Вахтангов же относил эти слова ко всем людям вообще: он глубоко верил в людей, и всякий поступок каждого он всегда хотел истолковать в хорошую сторону.

{31} После каждой студийной ночи «примирения» расходились студийцы растроганными, глубоко взволнованными и еще более дружными, чем были до конфликта.

Вахтангов любил эти маленькие «праздники мира» среди настоящих живых людей, — и не потому ли он так любил трактовать эту тему и на сцене? Недаром второй его режиссерской работой был, опять-таки, своего рода «праздник мира», только под другим названием («Потоп»)[14].

Однако, те «праздники мира», которые Вахтангов показывал со сцены, не кончались, но воле авторов, — так удачно, как «праздники», создаваемые им в действительной жизни, среди руководимой им молодежи. Правдивые писатели показывали, как объективные условия жизни убивают возможность мира и любви на земле. В драме Гауптмана буржуазный брак соединил людей различных по возрасту, мыслям и устремлениям и создал тот семейный ад, из которого нет исхода: затеянный фрау Бухнер «праздник мира» кончается ничем. В «Потопе» различные материальные интересы и основанные на них социальные грани мешают людям понять, что все они «братья» между собой: лишь на одну ночь близость смерти заставила их позабыть «все касты и этикеты», но «потоп» кончился, и все пошло по прежнему, — бессильны добрые чувства и христианские порывы там, где действуют суровые законы жизни капиталистического общества.

Но в Студенческой Студии, в этом монастыре фанатиков любви и искусства (искусства ради той же любви), — какие здесь могли быть в то время «объективные условия» для неудачи тех маленьких «праздников мира», которые радостно и любовно справлял здесь Вахтангов?

Тут не было еще соперничества, ибо не было театральных «положений», тут не было «кассы» и, стало быть, не было материальных интересов… Не могло быть тут также никаких идейных и «идеологических» расхождений: все было ясно и просто.

А если кто-либо, поддавшись дурному чувству, обидел товарища, а тот, не сдержавшись, ответил ему тем же, то нетрудно их примирить, ибо нет ничего такого, что по существу могло бы посеять между ними вражду.

Тяжелые времена и серьезные испытания были тогда еще далеко впереди. Настанет время, и не только страстные речи, но и живые слезы Вахтангова будут бессильны перед лицом вражды и розни… «Объективные условия» окажутся сильнее добрых чувств, и разделит Вахтангов печальную участь миротворцев «Потопа» и «Праздника мира».

{32} Студийные вечеринки

Пока же светлая жизнь молодой Студии почти ничем печальным не нарушалась.

Иногда, чтобы отдохнуть от серьезной учебной работы, Студия устраивала маленькие праздники и вечеринки, на которых каждый демонстрировал свои таланты, кто во что горазд.

На этих вечеринках неизменно присутствовал и Евгений Богратионович, умевший не только серьезно работать, но и веселиться: он самолично импровизировал со своими учениками всевозможные смешные («кабариные») номера, сочинял куплеты на студийную злобу дня, неподражаемо пел всевозможные пародии: на французские шансонетки и на восточные песни…

Вахтангов любил юмор не только на сцене, но и в жизни. Он считал его лучшим лекарством от всякого дурного чувства по отношению к ближнему. Недаром он так часто повторял своим ученикам: «Учитесь относиться с юмором к недостаткам друг друга». Юмор и дурное чувство казались ему несовместимыми одно с другим.

Студийные вечеринки кончались, обычно, далеко за полночь. Уже под утро, вдоволь навеселившись, усталые и притихшие, окружали студийцы своего учителя. Разместившись вокруг него поудобнее на самодельных диванах, тесной и жадной гурьбой слушали они рассказы Вахтангова. Он рассказывал им о Художественном театре, о К. С. Станиславском, о Л. А. Сулержицком, о М. А. Чехове… И не только рассказывал, но и «показывал», в лицах разыгрывая целые сцены… За рассказами шли разговоры «вообще»: об искусстве, о театре, о Студии и т. п. — до тех пор пока кто-нибудь, отдернув занавеску окна, не обнаруживал, что на улице уже совершенно светло, что бесполезное электричество можно погасить, и что, стало быть, пора отправляться восвояси.

27‑го ноября 1914‑го года Студия отпраздновала первую годовщину своего существования. Вахтангов к этому дню подарил Студии портрет К. С. Станиславского, который и был торжественно помещен на стене.

Требования «студийного такта»

Однако, ученики Вахтангова знали своего учителя не только в качестве ласкового миротворца и веселого шутника и устроителя студийных праздников. Они знали также требовательного и сурового Вахтангова, а по временам гневного и беспощадного.

{33} Исключительно требовательным был Вахтангов в области студийной дисциплины, порядка и добросовестного отношения к своему делу. Он не выносил того вульгарного и самоуверенного тона, который отличал учеников тогдашних драматических школ.

Деликатность и скромность он считал обязательным качеством учеников своей Студии. Он не мог видеть у себя тех накрашенных девиц с папироской в зубах и с «челкой» на лбу, которые наполняли собою учебно-театральные заведения того времени.

«Художник должен быть художником во всем», — говорил Вахтангов: «высокий аристократический вкус есть непременное качество всякого художника». Этот вкус Вахтангов воспитывал в своих учениках, и он проявлялся во всем, начиная с манеры поведения, кончая костюмом.

О характере требований Вахтангова дает ясное представление его письмо к ученикам «Драматической студии А. О. Гунст», куда он был приглашен в качестве руководителя. Приводим его полностью:

 

«Если Вам не чуждо чувство изящного, — пишет Евгений Богратионович, — если искусство, к которому Вы готовите себя, пробуждает в вас благородство вкуса, если Вы хотите, чтобы каждый, пришедший в дом Ваш, вынес от Вас впечатление чистоты, воспитанности, деликатности и чутья к красоте, — непременнейших черт группы художников, — Вы немедленно же соберитесь и решите, как быть с тем, что ученицы курят в Студии.

У меня должна быть гарантия, что ни я, ни Анатолий Оттович[15], ни те, кого я позову к Вам, больше не увидят этого пятна никогда. Соберитесь, решите, вывесите Ваше постановление, повесьте на доску это первое Ваше неизменное требование друг к другу, и пусть дерзнут тогда не считаться с волей коллектива те, которым не дорога благопристойность.

То, что мы с Вами любим, — хрупко! Нужно проявить мужество, чтобы бережно охранять его.

Если я прав, утверждая, что в большинстве Вы проявите это мужество, источник которого — любовь к прекрасному, то я и Анатолий Оттович будем иметь доказательство тому теперь же.

18 дек. 1918 г.

Е. Вахтангов».

 

Каждый ученик Вахтангова должен был усвоить ряд правил, которые Вахтангов называл требованиями «студийного такта». Сюда относилось: вежливость в обращении (как с товарищами, {34} так и с посторонними людьми), скромность в отношении личной жизни (как своей собственной, так и своих товарищей), уменье вести себя во время работы (репетиции или урока) так, чтобы не мешать, а помогать (своим вниманием и добрым расположением) товарищам, занятым работой, максимальная скромность (как за себя, так и за Студию в целом) среди посторонних Студии людей, отсутствие легкомыслия, такт и осторожность в критике художественной работы товарищей и т. д. и т. д.

От каждого студийца Вахтангов требовал заботливого и бережного отношения к имуществу Студии. Заботу о поддержании чистоты и порядка в помещении Студии он также считал непременной обязанностью каждого студийца.

Он требовал особого отношения со стороны каждого студийца к сцене, как к месту, предназначенному исключительно для работы и творчества. Находиться на сцене без надобности строжайше воспрещалось.

Однажды Вахтангов пришел в неописуемый гнев, когда один из учеников позволил себе, находясь на сцене, разговаривать с ним, заложив руки в карманы.

Особые требования предъявлял Евгений Богратионович к тем студийцам, которые были поставлены во главе административного управления Студией. Следуя в этом отношении учению Л. А. Сулержицкого, Вахтангов требовал от каждого студийца, призванного к управлению Студией, чтобы он помнил о том, что он принял «не власть, а служение». «Часто тот, кто призван к управлению другими людьми, — говорил он словами Сулержицкого, — и сам не успевает заметить, как он из служителя идеи превращается в урядника». Того, кто любит ответственное положение преимущественно ради удовольствия держать других людей в подчинении себе, Вахтангов рекомендовал лучше совсем не ставить в столь опасное (в этическом отношении) положение.

Когда Вахтангов видел, что дисциплина падает, требования «студийного такта» игнорируются, интерес и внимание на уроках ослабевают, в помещении водворяется грязь и непорядок, студийные администраторы приобретают высокомерную небрежность в обращении с товарищами, — на лбу его между бровей появлялась резкая и глубокая морщина, и целый поток гневных и страстных речей обрушивался на учеников.

И взрослые культурные люди сидели, как школьники: не дыша и боясь пошевелиться. В паузах гневной речи стояла такая глубокая тишина, что, казалось, слышно было, как трава растет…

Но Евгений Богратионович был отходчив: гнев скоро проходил, и оставалась только печаль. «Может быть вам не нужно все то, чем мы здесь занимаемся», — говорил он грустно, — {35} «тогда скажите мне об этом, ради бога; не заставляйте меня заблуждаться. Если это так, мы бросим все это, прекратим наши занятия и мирно, по-хорошему разойдемся. Помните, что я не для себя здесь нахожусь, а только потому, что вы меня уверили, что, будто бы, вам это нужно». И заканчивал, обычно, так: «соберитесь, обсудите все хорошенько и скажите мне свое решение. Отмените все репетиции, все уроки до тех пор, пока не, придете к решению. Если решите, что нужно продолжать наши занятия, то выработайте конкретные меры, как устранить то дурное, что мешает работать. Пока я не получу от вас ответа, я не приду к вам»…

Нередко во время вспышек своего гнева Вахтангов угрожал убрать со стены подаренный им портрет Станиславского и однажды осуществил свою угрозу. С тоской поглядывали студийцы на пустое место на стене и с нетерпением ожидали, когда на нем снова появится портрет…

«Богатые и счастливые»

Особенно огорчался Вахтангов, когда видел легкомысленное отношение к Студии, когда видел, что его ученики перестают ценить то богатство, которым они обладают.

Под влиянием такого огорчения, в связи с понижением посещаемости студийных уроков, он и написал однажды письмо, которое значится в его дневнике под заголовком: «моим ученикам». Приводим это письмо полностью:

 

«Дорогие мои!

Если б вы знали, как вы богаты. Если б вы знали, каким счастьем в жизни вы обладаете. И если б знали вы, как вы расточительны. Всегда ценишь тогда, когда потеряешь.

И если б вы знали, как грустно от мысли, что и вам когда-нибудь придется оценить поздно.

То, чего люди добиваются годами, то, на что тратятся жизни — есть у вас: у вас есть ваш угол.

Вы молодые и потому не считаете дней.

Когда ваш угол станет прошлым, ему найдется много тепла в воспоминаниях.

Не считаете дней. Пропускаете их.

Подумайте, чем наполняете вы тот час, в который вы не бываете вместе. Хотя и условились именно в этот час сходиться для радостей, сходиться для того, чтобы почувствовать себя объединенными в одном общем для всех стремлении.

Осуществленном стремлении.

Подумайте, много ли их бывает?

Много ли таких богатых и счастливых?

{36} Богатых тем, что объединились одним желанием.

Счастливых тем, что стремление объединиться для одной, общей для всех цели, осуществилось.

Таких мало, и вы это знаете. Вы это видите часто и много.

Вы молоды и не считаете дней.

Вы не знаете, что беспощадна жизнь к тому, кто поздно оглянется, кто поздно пожалеет.

Вы не видите злорадостной улыбки жизни по адресу тех, кто беспечно не считает дней.

Как много прекрасного заложено в каждом из вас, как бурно и кипуче можно было бы прожить земные дни, если б мы не были так расточительны и беспечны.

Казалось бы, что каждый из нас должен был бы создать, себе главное, дорогое и желанное и ради этого главного, дорогого и желанного делать все остальное: давать уроки, учиться в школе, сносить все тяжелое, что дает жизнь.

Казалось бы, что только тогда и имеет смысл земная жизнь, когда ее бремя я сношу ради своего главного, дорогого и желанного.

Казалось бы, что только тогда и имеет оправдание наша вынужденная самой жизнью, греховность.

Я грешу, я поступаю дурно, я делаю много зла, я мельчу себя противненькими и гаденькими делишками, — но зато это не главное, не дорогое, не желанное.

Я не отдам этим делишкам и маленьким минутным наслаждениям ни одной минуты, если в эту минуту я должен быть со своим главным.

Так, казалось бы, должен говорить и поступать каждый из нас.

А между тем, мы главное свое делаем второстепенным, главное свое обращаем в “делишки”, и в минуту, когда надо быть при главном, мы легко и расточительно отдаемся повседневным маленьким минутным наслаждениям и безотчетно этим самым делаем их главными.

Мы небрежны и небережливы.

Мы все думаем, это не уйдет.

Мы все думаем, это я успею.

И это потому, что мы молоды и не умеем считать дней.

А дни уходят.

Незаметно, легко, скользя друг за другом.

Нам кажется, что сегодня я такой же, какой был вчера.

И если мы будем ежедневно смотреть на себя в зеркала в продолжении лет 20, мы не увидим хода жизни на своем, лице, нам будет казаться, что оно таким было всегда.

Хитро обманывает жизнь, хитро завязывает нам глаза и отвлекает нас, а сама мчит день за днем, незаметно для нас {37} нанизывает их на короткий стержень продолжительности нашего существования.

Мы и не замечаем, как приходит к концу вместимость стержня, как скоро не на что будет нанизывать. Оглядываешься, и становится страшно: что же делал все эти дни моей жизни? Что вышло главным? Чему я отдал лучшие часы дней моих? Ведь я не то делал, не того хотел… Ах, если б можно было вернуть, как бы я прожил, как бы хорошо использовал часы земного существования.

У вас есть возможность не сказать этих слов. Поздних и горьких.

Вы богаты.

И так расточительны, небережливы и молодо-беспечны.

Е. В.»

Студийный организм

Так воспитывал Вахтангов своих учеников. Воспитанный им коллектив, в свою очередь, начинал оказывать воспитательное воздействие на каждого из своих членов.

В результате, — люди нередко, в буквальном смысле слова, перерождались: тот, кто приходил застенчивым и робким, — приобретал свободу; тот, кто приходил наглым, — приобретал скромность, раздражительные становились мягкими, чрезмерно мягкие приобретали твердость; замкнутые в себе становились общительными, чрезмерно общительные приобретали сдержанность, грубые делались деликатными, мрачные лица расцветали улыбками…

Так создался коллектив, в котором люди были связаны между собой не механически, — лишь общностью практических (учебных и профессиональных) интересов, а органически, — единым театрально-художественным и этическим воспитанием и общностью идейных устремлений.

Студия, таким образом, жила и развивалась по тем законам, каким подчиняется жизнь и развитие любого организма.

Всякое постороннее тело, попав в организм, неизбежно должно либо перевариться в организме, либо организм непроизвольно выбросит его прочь. Так и всякий новый сотрудник, попав в Студию, либо усваивал те внутренние неписаные законы, по которым жил студийный организм, и непроизвольно подчинял себя этим законам, либо должен был уйти.

Состав Студии на протяжении всей ее жизни непрерывно менялся: одни приходили, другие уходили. В результате, к настоящему времени из участников «Усадьбы Ланиных» почти никого в Студии не осталось.

{38} И, тем не менее, нынешняя «Государственная Академическая Студия имени Евг. Вахтангова» является, несомненно, той самой Студией, которая начала свое существование с «Усадьбы Ланиных» в 1914 году. Как во всяком развивающемся организме, одни клеточки отмирают и на их место нарождаются новые, и организм, таким образом, пребывает в процессе постоянного обновления, так и здесь: одни люди уходили с тем, чтобы уступить свое место другим, — ткань студийного организма непрерывно обновлялась, — но то, что дает студийному организму жизнь, движение и рост, — в кровь и в плоть впитанные основы Вахтанговского воспитания, — оставалось всегда неизменным[16].

{39} Глава третья

Вахтангов и война

Начинался второй год войны.

Волновались студенты: молодежи так свойственно откликаться на события общественной жизни.

Но что нужно делать — не знали. Что делать, — укажут те, кому верили: властители дум «либерального русского общества».

Бегали по нищим кварталам московских окраин, переписывали оставленных «жен и детей», и думали, что выполняют «долг гражданина». Принимали участие в благотворительных комитетах, где председательствовали важные дамы… Ходили по городу, собирая «посильные жертвы» для оставленных «вдов и сирот». Наиболее горячие головы собирались ехать на фронт, — разливать солдатские щи и перевязывать раны.

В эту пору, осенью 1915‑го года, состоялось первое собрание Студенческой Студии перед началом нового сезона. На нем присутствовал Евгений Богратионович.

Один из студийцев, — ему было всего девятнадцать лет, — произнес горячую речь.

Он говорил: теперь не время заниматься искусством, долг каждого гражданина отдать все силы, чтобы облегчить страдания народа, — в годину всенародного бедствия нельзя заниматься самоуслаждением в уютной тиши студийного гнездышка: все на работу.

Молодой студиец предлагал, или совсем ликвидировать Студию, или использовать ее целиком в качестве санитарного отряда на фронте. Несколько зараженный идеями Толстого, он отрицал войну и убийство. Облегчить же страдания, горе и нужду он считал своим нравственным долгом.

С ласковой, насмешливо-любовной иронией, озаряемой иногда искрами нарастающего гнева в глазах, слушал Вахтангов речи своего ученика. Ласковая ирония относилась {40} к юношескому увлечению и горячности молодого студийца. Искры же нарастающего гнева готовились зажечь и уничтожить в своем пламени сухое дерево банальной проповеди.

Когда эта проповедь была закончена и возбужденный своей речью оратор уселся на место, заговорил Вахтангов.

— Если война бессмыслица, — говорил он, — то нужно, чтобы люди возможно скорее это поняли. Помогая раненым, облегчая участь семейств призванных на войну солдат и т. п., мы, сами того не замечая, затягиваем то преступление, которое именуется войной.

— Именно теперь, кома люди ожесточаются, когда они привыкают к убийству и жестокости, — как никогда необходимо искусство.

— Зачем вы хотите ехать на фронт? — спрашивал Вахтангов своего ученика. — Разливать солдатские щи? Бросьте! Были бы щи, а разлить их солдаты сами сумеют.

— Найдется и без вас достаточное количество братьев и сестер милосердия, которые бессознательно будут поддерживать войну.

— Благодаря их деятельности, взамен каждого раненого, которого они перевяжут, поставят десяток новых солдат, которых они потом тоже будут перевязывать.

— Нужно понять, что всякая деятельность, направленная к смягчению ужасов войны, поддерживает и затягивает эту войну.

— Мы же должны нашу работу противопоставить войне. Мы должны учиться нашим искусством возбуждать такие мысли и чувства, которые когда-нибудь восторжествуют в людях и сделают войну невозможной.

Серьезно, твердо, иногда насмешливо, моментами гневно и пламенно звучала речь Вахтангова. Закончил он ее практическим предложением, — немедленно же приступить к работе над постановкой одной из сказок Льва Толстого («Сказка об Иванушке-дурачке и его двух братьях — Семене-Воине и Тарасе-Брюхане, старом дьяволе и чертенятах»), очень удачно инсценированной М. А. Чеховым.

В основе этой сказки, как известно, лежит проповедь направленная, главным образом, против войны.

Опыты

Однако, Толстовская сказка не была осуществлена Студенческой Студией, когда приступили к работе, то обнаружилось, что Студия не располагает еще наличием необходимого числа достаточно подготовленных исполнителей, и от работы над сказкой пришлось отказаться[17].

{41} Одно время увлеклись было мыслью создать собственною пьесу коллективными усилиями самой Студии.

План работы был намечен Вахтанговым следующим образом.

1) каждый желающий предлагает свою тему;

2) из числа предложенных тем выбирается наиболее дачная,

3) на основании выбранной темы, коллективными усилиями составляется подробный сценарий;

4) начинаются репетиции, на которых исполнители импровизируют текст, в пределах составленного сценария;

5) путем фиксирования удачных моментов импровизации и отбрасывания неудачных, все точнее и точнее закрепляется текст;

6) устанавливается и записывается окончательный текст (его обработка может быть поручена какому-нибудь литератору);

7) пьеса начисто прорабатывается по твердому тексту.

Так думал Вахтангов создать спектакль-импровизацию, совсем не пользуясь готовым литературным материалом.

В течение нескольких месяцев шла упорная работа над составлением сценария: была выбрана одна из предложенных тем; на ее основе подробно была разработана фабула пьесы; были детально оговорены все образы; было найдено заглавие пьесы, и, наконец, были распределены роли.

Особенно интересной и поучительной была работа по «оговариванию» образов.

Вахтангов требовал, чтобы каждый исполнитель рассказал жизнь своего образа с момента появления его на свет. Он учил, что каждый актер должен знать не только тот кусок жизни действующего лица, который будет показан со сцены, но и всю его жизнь целиком, как ту, которая предшествует первому поднятию занавеса, так и ту, которая должна бы последовать после финала представленной пьесы.

— Актер должен принести с собою на сцену прожитую образом жизнь, — говорил Вахтангов, — без этого образ не будет убедителен. Если актер при помощи той чудесной способности художника, которая именуется фантазией, создаст для себя прошлое образа, он сможет, пользуясь небольшим материалом, данным ему автором пьесы, показать зрителю целую жизнь.

— Актер не должен играть только частный случай, указанный пьесой, — говорил Вахтангов, — он должен сыграть «общее» образа, показать его сущность. То, что актер создаст для себя средствами своей фантазии, будет им ощущаться, как действительно им прожитое и непременно, каким-то таинственным способом, отразится на его игре.

{42} Интересный и увлекательный опыт с «импровизацией», однако, постигла та же печальная участь, что и Толстовскую сказку: когда сценарий был готов и ученики вышли на сцену, чтобы начать импровизировать, обнаружилась их очевидная к этому неподготовленность.

Тем не менее, проделанная работа имела большой положительный результат. Не говоря уже о том, что на этой работе Вахтангов нашел ряд чрезвычайно ценных приемов сценической импровизации[18], при помощи которых открывается возможность коллективного создания пьесы силами театра, — эта работа сыграла огромную роль и для самих учеников: она способствовала развитию их фантазии, она научила их театральному разбору пьес и ролей. Изучая путь составления пьесы (ее элементы, взаимоотношение этих элементов между собой), ученики приобретали в то же время способность и навык к разбору написанных пьес, ибо то, что умеешь составить из отдельных частей, непременно сумеешь и разобрать.