О специальном мыле «К» и гауптвахте

«Первого мая я вышла замуж… А двадцать второго июня началась война. Налетели первые немецкие самолеты. Я работала в детском доме для испанских детей, которых привезли к нам в Киев. Это – тридцать седьмой год… Гражданская война в Испании… Мы не знали, что делать, а испанские дети стали рыть во дворе окопы. Они уже все знали… Детей отправили в тыл, а я выехала в Пензенскую область. Мне дали задание – организовать курсы медсестер. К концу сорок первого года я сама принимала экзамены на этих курсах, потому что все врачи ушли на фронт. Выдала документы и тоже попросилась на фронт. Направили под Сталинград, в армейский полевой госпиталь. Оказалась среди девчонок самая старшая. Моей подруге Соне Удруговой, мы и сейчас с ней дружим, тогда было шестнадцать лет, она окончила только девять классов – и вот эти медицинские курсы. Три дня прошло, как мы уже на фронте, и вот Соня сидит в лесу и плачет. Подхожу:

– Сонечка, ну чего же ты плачешь?

– Как ты не поймешь? Я три дня маму не видела.

Сейчас ей этот случай напомню, так она смеется.

На Курской дуге меня перевели из госпиталя в полевой прачечный отряд замполитом. Прачки были вольнонаемные. Вот, бывало, едем мы на подводах: лежат тазы, торчат корыта, самовары – греть воду, а сверху сидят девчата в красных, зеленых, синих, серых юбках. Ну, и все смеялись: “Вон поехало прачечное войско!” А меня звали “прачкин комиссар”. Это уже потом мои девчата оделись поприличнее, как говорится, “прибарахлились”.

Работали очень тяжело. Никаких стиральных машин и в помине не было. Ручками… Все женскими ручками… Вот мы приходим, дают нам одну какую-нибудь хату или землянку. Мы стираем там белье, прежде чем сушить, пропитываем его специальным мылом “К”, для того чтобы не было вшей. Был дуст, но дуст не помогал, пользовались мылом “К”, очень вонючее, запах ужасный. Там, в этом помещении, где стираем, мы и сушим это белье, и тут же мы спим. Давали нам двадцать-двадцать пять граммов мыла – на одного солдата постирать белье. А оно черное, как земля. И у многих девушек от стирки, от тяжестей, от напряжения были грыжи, экземы рук от мыла “К”, слазили ногти, думали, что никогда уже не смогут они расти. Но все равно день-два отдохнут – и нужно было опять стирать.

Девчонки слушались меня…

Приезжаем мы один раз туда, где стоят летчики, целая часть. Представляете, увидели нас, а мы все в грязном, заношенном, и эти хлопцы с пренебрежением: “Подумаешь, прачки…”. Мои девчата чуть не плачут:

– Замполит, смотрите…

– Ничего, мы им отомстим.

И мы договорились. Вечером надевают мои девчата, что у них было лучшее, идут на лужайку. Одна наша девчонка им играет на гармошке, и они танцуют. Уговор: ни с одним летчиком не танцевать. Те подходят, а они ни с кем не идут. Весь вечер друг с дружкой танцевали. Наконец те взмолились: “Один дурак сказал, а вы на всех обиделись”.

Вообще было не положено вольнонаемных сажать на гауптвахту, но что ты сделаешь, когда сто девчат вместе? У нас в одиннадцать отбой – и никаких. Они старались удрать – ну, девчата есть девчата. Я сажала их на гауптвахту. Как-то раз приехало начальство из соседней части, а у меня двое сидят.

– Как это так? Вольнонаемных сажаете на гауптвахту? – спрашивают у меня.

Я спокойно отвечаю:

– Пишите, товарищ полковник, рапорт командованию. Ваше дело. Но я должна бороться за дисциплину. И у меня образцовый порядок.

С тем они и уехали.

Дисциплина была крепкая. Как-то встретила одного капитана – проходил мимо моего дома, и я выхожу. Он даже остановился:

– Боже мой! Вы вышли отсюда, а вы знаете, кто тут живет?

– Знаю.

– Здесь же замполит живет. Вы знаете, какая она злая?

Я говорю, что такого никогда не слышала.

– Боже мой! Она никогда не улыбается, она такая сердитая.

– А вы хотели бы с ней познакомиться?

– Боже мой! Нет!

Ну, и тут я призналась:

– Так будем знакомы, я замполит!

– Нет, не может быть! Про нее мне рассказывали…

Я берегла своих девчат. У нас была такая красивая Валя. Вызвали меня как-то на десять дней в штаб. Приезжаю, мне говорят, что Валя все эти дни поздно приходила, что была она с каким-то капитаном. Была, ну была, дело прошедшее. Два месяца проходит, я узнаю, что Валя беременная. Вызываю ее: “Валя, как это могло случиться? Куда ты поедешь? Твоя мачеха (у нее не мать, а мачеха была) в землянке живет”. Она плачет: “Это вы виноваты, если бы вы не уехали, ничего бы не случилось”. Они со мной – как с матерью, старшей сестрой.

У нее какое-то пальтишко легкое, а уже холодно, отдала я ей свою шинель. Поехала моя Валя…

Восьмое марта сорок пятого года. Мы устроили себе праздник. Чай. Какие-то конфеты раздобыли. Выходят мои девчата на улицу и вдруг видят: идут из леса два немца. Волокут за собой автоматы… Раненые… Мои девчата окружили их. Ну и я, как замполит, конечно, написала в донесении, что сегодня, восьмого марта, прачки взяли в плен двух немцев.

Назавтра у нас было совещание командиров, начальник политотдела первым делом объявляет:

– Ну, товарищи, я хочу вас обрадовать: скоро конец войне. Вчера прачки из двадцать первого полевого прачечного отряда взяли в плен двух немцев.

Все захлопали.

Когда шла война, нас не награждали, а когда кончилась, мне сказали: “Наградите двух человек”. Я возмутилась. Взяла слово, выступила, что я замполит прачечного отряда, и какой это тяжелый труд прачек, что у многих из них грыжи, экземы рук и так далее, что девчонки молодые, работали больше машин, как тягачи. У меня спрашивают: “Можете к завтрашнему дню представить наградной материал? Мы еще наградим”. И мы с командиром отряда ночь сидели над списками. Многие девчата получили медали “За отвагу”, “За боевые заслуги”, а одну прачку наградили орденом Красной Звезды. Самая лучшая прачка, она не отходила от корыта: бывало, все уже без сил, падают, а она стирает. Это была пожилая женщина, у нее вся семья погибла.

Когда мне надо было отправлять девушек домой, мне хотелось что-то им дать. Они все из Белоруссии и Украины были, а там все разрушено, разбито. Как ты их отпустишь с пустыми руками? А мы стояли в какой-то немецкой деревне, там была швейная мастерская. Я пошла посмотреть: машинки стояли, на мое счастье, целые. И вот каждой девчонке, которая уезжала, мы преподнесли подарок. Я была так рада, так счастлива. Это все, что я могла сделать для своих девчат.

Все хотели домой и боялись возвращаться. Никто не знал, что нас там ждет…»

...

Валентина Кузьминична Братчикова-Борщевская, лейтенант, замполит полевого прачечного отряда

«Мой папа… Мой любимый папа был коммунист, святой человек. Я не встречала в жизни человека лучше, чем он. Он меня воспитывал: “Ну, кто бы я был без советской власти. Бедняк. Батрачил бы у кулака. Советская власть дала мне все, я получил образование. Стал инженером, строю мосты. Я всем этим обязан нашей родной власти”.

Я любила советскую власть. Любила Сталина. И Ворошилова. Всех наших вождей любила. Так меня научил папа.

Шла война, я подрастала. По вечерам мы с папой пели “Интернационал” и “Священную войну”. Папа аккомпанировал на аккордеоне. Когда мне исполнилось восемнадцать лет, он вместе со мной пошел в военкомат…

Из армии я написала домой письмо, что строю и охраняю мосты. Какая это была радость в нашей семье! Папа нас всех влюбил в мосты, мы любили их с детства. Когда я видела разрушенный мост – его разбомбили или подорвали – отношение у меня к нему было, как к живому существу, а не стратегическому объекту. Я плакала… Я встречала на пути сотни разрушенных мостов, больших и маленьких, их разрушали в войну в первую очередь. Мишень номер один. Когда мы проезжали мимо руин, я всегда думала: сколько же понадобится лет, чтобы все это построить заново? Война убивает время, драгоценное человеческое время. Я хорошо помнила, что каждый мост папа строил несколько лет. Ночами сидел над чертежами, даже в выходные дни. Больше всего на войне мне было жалко время. Папино время…

Папы давно нет, но я его продолжаю любить. Не верю, когда о таких, как он, говорят, что они были глупые и слепые – верили в Сталина. Боялись Сталина. Верили в ленинские идеи. Думали одинаково. Поверьте мне, они были хорошие и честные люди, они верили не в Сталина и Ленина, а в коммунистическую идею. В социализм с человеческим лицом, как потом это назовут. В счастье для всех. Для каждого. Мечтатели, идеалисты – да, слепцы – нет. Никогда не соглашусь. Ни за что! В середине войны у нас появились отличные танки и самолеты, хорошее оружие, но все равно без веры такого страшного врага, как гитлеровская армия – мощная, дисциплинированная, покорившая всю Европу, мы никогда бы не одолели. Не переломили бы ей хребет. Главным нашим оружием была вера, а не страх, даю вам честное партийное слово (я на войне вступила в партию и до сих пор коммунистка). Я не стыжусь своего партбилета и не отказалась от него. Моя вера не поменялась с сорок первого…»

...

Тамара Лукьяновна Тороп, рядовая, инженер-строитель

«Под Воронежем немецкие войска остановили… Они долго не могли взять город. Бомбили и бомбили. Самолеты летали через наше село Московка. Я еще не видела врага, я видела только его самолеты. Но очень скоро я узнала, что такое война…

В наш госпиталь сообщили, что под самым Воронежем разбомбили состав, мы приехали на место – увидели… Что мы увидели? Только фарш… Выговорить не могу… Ой-ой-ой! Первым опомнился наш главврач. Он громко крикнул: “Носилки!”. Я была моложе всех, мне только шестнадцать лет исполнилось, и все смотрели на меня, чтобы я не упала в обморок. Мы ходили по рельсам, лазили по вагонам. На носилки некого было положить: вагоны горели, не слышалось ни стонов, ни криков. Людей целых не было. Я держалась за свое сердце, у меня от страха закрывались глаза. Когда мы вернулись в госпиталь, все повалились кто где: кто на стол голову положил, кто на стулья – и так уснули.

Я отдежурила и пошла домой. Пришла вся заплаканная, легла на койку и только закрою глаза – все снова вижу… Вернулась с работы мама, и пришел дядя Митя. Слышу мамин голос:

– Не знаю, что с Леной будет. Ты посмотри, какое у нее лицо стало за то время, как она в госпиталь пошла. Она не похожа сама на себя, молчит, ни с кем не разговаривает и во сне вскрикивает. И куда делась улыбка и куда делся смех? А ты сам знаешь, какая она была веселая. А теперь она никогда не шутит.

Я слушаю маму, и у меня слезы текут.

…Когда в сорок третьем году освободили Воронеж, я пошла в военизированную охрану. Там одни девушки. Всем им было по семнадцать-двадцать лет. Молодые, красивые, никогда я столько красивых девушек вместе не видела. Первую я узнала Марусю Прохорову, она дружила с Таней Федоровой. Они – из одной деревни. Таня была серьезная, любила чистоту, порядок, а Маруся любила петь, плясать. Пела озорные частушки. А больше всего любила краситься, сядет перед зеркалом и сидит часами. Таня ругала ее: “Чем красоту наводить, лучше погладь свою форму и убери как следует койку”. Была еще у нас Паша Литаврина, очень отчаянная девчонка. Дружила она с Шурой Батищевой. Та была стеснительная и скромная, самая спокойная из нас. А Люся Лихачева любила накручивать локоны, накрутит – и сразу за гитару. Она с гитарой ложилась спать и с гитарой вставала. Старше всех нас была Полина Неверова, у нее муж погиб на фронте, и она была всегда грустная.

Ходили мы все в военной форме. Когда мама первый раз увидела меня в форме, она сделалась белая:

– Ты решила в армию пойти?

Я ее успокоила.

– Да нет, мама. Я же тебе говорила, что охраняю мосты.

Мама заплакала:

– Скоро война кончится. И ты сразу снимешь шинель.

Я тоже так думала.

Через два дня после того, как мы узнали, что кончилась война, у нас было собрание в красном уголке. Выступил на нем начальник охраны товарищ Наумов.

– Дорогие мои бойцы, – сказал он, – война кончилась. Но вчера я получил приказ, что на Западную дорогу требуются бойцы военизированной охраны.

Кто-то из зала крикнул:

– Да там же бендеровцы!..

Наумов замолчал, а потом сказал:

– Да, девушки, там бендеровцы. Они воюют с Красной Армией. Но приказ есть приказ, его надо выполнять. Кто хочет поехать, прошу подать заявление начальнику караула. Поедут добровольцы.

Мы вернулись в казарму, и каждая легла на свою койку. Стало тихо-тихо. Никому не хотелось уезжать далеко от родных мест. И никому не хотелось умирать после войны. На следующий день нас опять собрали. Я сидела за столом президиума, стол накрыли красной скатертью. И я думала, что последний раз сижу за этим столом.

Начальник охраны произнес речь:

– Я знал, Бабина, что ты поедешь первая. И вы все, девчонки, молодцы, не побоялись. Кончилась война, можно вернуться домой, а вы едете защищать свою Родину.

Через два дня мы уезжали. Подали нам товарный состав, на полу было сено, и пахло травой.

Никогда раньше я не слышала, что есть такой город Стрый, теперь это было место нашей службы. Город мне не понравился – маленький и страшный, каждый день играла музыка и кого-нибудь хоронили: то милиционера, то коммуниста, то комсомольца. Опять мы увидели смерть. Сдружилась с Галей Коробкиной. Она там погибла. Еще с одной девочкой… Ее тоже ночью зарезали… И я там совсем перестала шутить и смеяться…»

...

Елена Ивановна Бабина, боец военизированой охраны