Доклад экскурсовода Т. Евангелиди на научной конференции

Владимро-сузальского музея-заповедника

Ноября 1975 года

В «таинственном» монахе Авеле, к которому в последнее время прочно приклеилось прозвание «Вещий», на самом деле не было ничего таинственного. Это был крестьянин Алексинского уезда Тульской губернии, родившийся в 1758 году, плотник, ходивший на отхожий промысел (аж в Херсоне, бывало, работал на верфях, за тысячу верст от дома), человек семейный, отец троих сыновей. Двадцати семи лет от роду он вдруг, никому не сказавшись, совсем ушел из дома, – но не работать, а с тем, чтобы принять монашеский постриг. Что и произошло в монастыре на Валааме.… В монашестве Авель месяцами и даже годами живал один в пустыни, в лесах, где ему являлись различные видения, – с чего он и начал пророчествовать…

В наказание за дурные пророчества побывал отец Авель и в Петропавловской крепости, и в Шлиссельбургской, и на Соловках. «Закрывали» его всегда по Высочайшему повелению различных императорских величеств – и Екатерины Великой (за то, что предсказал дату ее смерти, – а его никто не просил об этом), и Павла 1 (ему и его потомкам вообще напредсказывал гадостей на столетие вперед, вплоть до расстрела в «ипатьевском доме»), и Александра 1 (предсказал нашествие Наполеона и сожжение Москвы). С 23 августа 1826 года Авель содержался в заключении «для смирения под строгим надзором» в суздальском Спасо-Евфимьеве мужском монастыре. Сюда его определил уже Николай 1 (прямо накануне своей коронации 26 августа 1826 года, – словно затем, чтобы предсказатель не мешал царствовать спокойно), и это место оказалось последним пристанищем беспокойного монаха.

Как написано на обложке архивного дела, монах Авель «волею божьею помер 1831-го года ноября 29 дни и погребен в означенном монастыре за Никольской церковью против алтаря». Умирал тяжело. Еще в ночь с 20-го на 21-е его разбил паралич, и он лишился речи, слуха и зрения. В эти дни при умирающем постоянно находился кто-нибудь из монастырской братии, а также бывший гороховский уездный казно-лекарь Алексей Навроцкий, исключенный из службы и тоже пять лет проведший в здешней монастырской тюрьме «за нетрезвую жизнь и буйственные поступки»… Настоятель монастыря архимандрит Парфений, сообщая во Владимир Преосвященному о смерти монаха Авеля, в черновике сперва написал «почил», но, подумав, зачеркнул и вывел «помер» – все-таки не о праведнике речь. Впрочем, в «доношении» сообщается, что умирающий был, как положено, «исповедан, удостоен причащения Святых Христовых Таин и освящен Елеем»…

О том, как жилось отцу Авелю в заключении, никаких его собственных свидетельств не осталось. Считавший своим от Бога данным предназначением «писать, и слагать, и книги сочинять» и действительно написавший за свою жизнь несколько книг «мудрых и премудрых… зело страшных и престрашных», составивший подробное автобиографическое «Житие и страдание отца и монаха Авеля», до последнего ареста много странствовавший, живший в течение нескольких лет в обеих столицах и ведший активную светскую переписку, здесь в Спасо-Евфимьеве монастыре за пять лет, похоже, не написал не строки. Однако кое-какие сведения о его жизни мы можем почерпнуть из сохранившихся архивных документов. Просмотрев, например, «Реестр вещей, оставшихся после монаха Авеля… учиненный декабря 4-го дни 1831-го года», мы все-таки можем высказать некоторые суждения о жизни заключенного.

Итак, от арестанта остались:

«1. Образ нерукотворный Христа-Спасителя.

2. Часы серебряные карманные.

3. Ряса суконная мало поношенная, подложенная коленкором коричневым, полы и рукава подложены гарнитуром.

4. Подрясник суконный на вате, подложен ситцем клетчатым.

5. Тулуп (нрзб.) покрыт сукном черным.

6. Самовар зеленой меди подержанный.

7. Чайник красной меди.

8. Камилавка с клобуком креповым довольно поношенная.

9. Чайник и две чашки фарфоровые поврежденные».

Никаких письменных принадлежностей, никаких бумаг, никаких записок после Авеля, судя по реестру, не осталось…

Что же можно сказать, проглядев этот список? Во-первых, что заключенный монах Авель был хорошо одет, видимо, лучше, чем иные из рядовой братии монастыря, – от холода, надо полагать, не страдал и зимой. Был монах бережлив и аккуратен: суконная ряса и за пять лет заключения осталась «мало поношенная»… Серебряные карманные часы – тоже некоторый знак жизни небедной, основательной, несуетной, время от времени с часами сверяемой. Самовар, медный чайник, фарфоровая посуда, хоть и поврежденная, – косвенное свидетельство того, что режим в монастырской тюрьме, – по крайней мере, для него, отца Авеля, – был не слишком строгим и допускал неспешные чаепития, возможно, с кем-то из братии или из таких же как он, арестантов – чашки-то две. Кроме того наличие самовара и чайной посуды есть косвенное свидетельство в пользу того, что заключенный содержался в отдельном помещении (камере, келье), и другие арестанты (всего в 20-е годы числом 25-30, а среди них были и буйно помешанные) не сильно ему досаждали… Об основательности характера говорит также и то, какую из всего многообразия православных икон монах Авель предпочел иметь при себе: христианская традиция рассматривает Нерукотворный образ Христа как первую из всех икон, как одно из важных доказательств истинности воплощения второго лица Троицы в человеческом образе, а в более узком смысле — как важнейшее свидетельство в пользу иконопочитания…

Вообще монах Авель был хоть и арестант, но в монастыре человек уважаемый. Его и хоронили как человека уважаемого и вполне благочестивого. (Недаром все-таки, словно невольная описка, рукой настоятеля было сперва начертано: «почил».) Иных умерших в заключении вывозили за монастырские стены и без особых церемоний закапывали на различных местных кладбищах. Известного ересиарха, основателя скопческой секты в России 114ти-летнего Кондратия Селиванова (кстати, тоже любил пророчествовать), умершего здесь вскоре вслед за Авелем, в феврале 1832 года, после 12 лет самого строгого содержания («за особым караулом») вообще тайно вывезли ночью и закопали неизвестно где. Не то с Авелем: его похоронили фактически «в церковной ограде» (напротив алтаря Никольской церкви), как положено хоронить священника или мирянина, прожившего достойную жизнь. Мало того, его похороны стали заметным событием всей монастырской жизни. Сохранился даже своеобразный финансовый отчет об этом событии, где сказано, сколько и на какие цели «употреблено:

1. За рытье могилы и выкладку оной кирпичом служителям..19 руб. 50 коп.
2. За чтение Псалтири монахам и послушникам………………………… 15 руб.
3. За гроб……………………………………………………………………15 руб.
4. За холст и коленкор на обивку гроба и за работу портному……………9 руб.
5. Братии на стол……………………………………………………………10 руб.
6. Арестантам на стол………………………………………………………10 руб.
7. За кирпич (нрзб) для могилы…………………………………… ………8 руб.
8. Нищим разумно……………………………………………………………10 руб.
9. На свечи и ладан………………………………………………………… 10 руб.

________________________________________________________________________

Итого ……106 руб. 50 коп.

Чтобы правильно оценить сумму, затраченную на похороны, следует принять во внимание, что, например, содержание одного арестанта в год обходилось казне в 181 рубль (по крайней мере, столько архимандрит Парфений ежегодно запрашивает у своего начальства). «Братии на стол… арестантам на стол… нищим…» – по 10 рублей. Что такое 10 рублей? В те поры цены были таковы, что на 10 рублей можно было купить 2 пуда говядины, или 1 пуд постного масла, или 10 аршин простого сукна, или 2 ведра водки (ок. 25 литров). Или вот еще: оброк, который жившие вокруг Суздаля «государственные крестьяне» должны были платить в те времена составлял от 7 до 10 рублей на душу в год… Щедрая оплата всех, кто участвовал в похоронах монаха Авеля и последующий «пир горой» для братии, арестантов и нищих стали возможны только потому, что тратились деньги… самого покойного…

Однако, как только мы упоминаем о деньгах монаха Авеля, так сразу возникает несколько вопросов, увлекающих нас в сюжет некоей ненаписанной русской (типично русской!) детективной повести начала 19 века. Оказывается, что через неделю после смерти арестанта Авеля, 5 декабря 1831 года настоятель Спасо-Евфимьева монастыря «архимандрит и кавалер» Парфений пишет своему епархиальному начальству в губернский город Владимир «покорнейшее доношение», в котором сообщает (здесь и далее в документах сохраняем орфографию подленника):

«Содержавшийся во вверенном мне Спасо-Евфимьеве монастыре монах Авель минувшего ноября от 23-го на 25-е числа в совершенной памяти и здравом рассудке представил мне две бумаги, из коих первой просит он, монах Авель, Императорского воспитательного дома опекунский совет сохранной казны оного, находящийся в оном собственно им благоприобретенный капитал, состоящий в пяти тысячах рублей почитать от означенного 23-го ноября сего 1831 года собственностью и принадлежностью Владимирской епархии суздальского второклассного Спасо-Евфимьева монастыря. С тем, чтобы с этого капитала указные проценты доставляемы были ежегодно в пользу настоятеля и братии означенного монастыря на поминовение. Причем представлен также на означенную сумму и билет за №23.895, который при прошении его через суздальскую почтовую контору минувшего ноября 25-го дня и отправлен.

Вторым просил из хранившихся у меня собственных его тысячи шестисот семидесяти двух рублей обратить в пользу мою тысячу рублей. Прочую же сумму лицам, служившим ему во время болезни, вещи же оставшиеся просит употребить по усмотрению моему.

Предоставляю на благорассмотрение Вашего Преосвященства указанные бумаги».

 

Тут, конечно, сразу возникает вопрос, откуда такие деньги у вечно гонимого монаха, проведшего еще и до Суздаля «в трех крепостях и шести тюрьмах… двадцать один год»? Не пророчества же его так щедро оплачивались – да и кем? Однако, подумаем над этим вопросом несколько позже. Пока же обратим внимание на «завещание» покойного…

Сама по себе ситуация достаточно ординарная: были времена, когда монастырям «на поминовение» не то, что деньги, но и целые поместья, огромные территории вотчинных земель завещались… Дело, однако, в том, что монах Авель никакого такого завещания не писал: по крайней мере не требуется специальной графологической экспертизы, чтобы увидеть, что соответствующие бумаги и написаны, и подписаны не его рукой. Хоть и было сказано, что в монастыре Авель не написал ни строки, но это все-таки некоторое преувеличение: в архивном деле имеется его прошение об употреблении в качестве пожертвования на обновление иконостаса здешней монастырской Никольской церкви 2 300 рублей из суммы его денег, хранящейся у архимандрита. Прошение, поданное за четыре месяца до смерти, написано широким, легким почерком, – я бы сказал, это уверенный почерк человека, привыкшего излагать собственные мысли пером по бумаге, писателя. Завещательные же прошения написаны совсем другой рукой – почерк мелкий, старательный, как если бы писал не слишком уверенный в себе, но составляющий важный документ и боящийся ошибиться писарь…

Однако, поначалу подлога никто не заметил, и уже 3 декабря 1831 года сохранной казной Московского воспитательного дома (выполнявшей в ту пору функцию сберегательного банка) был выпущен и прислан в Суздаль билет за № 65 025 на сумму 5000 рублей, предусматривающий обязательство с этой суммы, «положенной монахом Авелем в Сохранную казну на вечное время, условленные проценты, по четыре рубли со ста от сего числа… двести рублей отпускаться будут ежегодно непременно по прошествии при жизни его о здравии, а по смерти заупокой».

Так все и пошло, так все и продолжалось… до 17 февраля 1833 года, когда в опекунский совет Воспитательного дома поступило от уже знакомого нам бывшего з/к Алексея Навруцкого, теперь кадниковского лекаря (будучи освобожден из заключения в 1832 году, он, видимо, переехал в г. Кадников Вологодской губернии) «объявление»: «1831-го года ноября с 20-го на 21-е число в ночи во время нахождения его в Суздальском Спасо-Евфимьеве монастыре под арестом приключился содержавшемуся там же в оном монастыре монаху Авелю правой половины всего тела паралич с повреждением зрения, слуха и языка. Того же 21 ноября было ему, Навруцкому, приказано от архимандрита Парфения иметь за ним, Авелем, присмотр и помоществование, почему он при нем по самой смерти, последовавшей 29 ноября и находился. В течение сего времени архимандрит от упомянутого монаха Авеля составил прошение в сохранную казну, коим якобы покойный монах Авель завещал означенному монастырю хранившиеся в оной казне 5000 рублей (нрзб) за прошлое время причитающихся процентов на имя его, Авеля, и приказал ему, Навроцкому переписать, которое по переписке было подносимо ему, Авелю, для подписи с испрашиванием его согласия. Монах же Авель как при здоровом состоянии никогда не изъявлял намерения на то, так и в болезни при всей памяти подписать вовсе не мог, ибо он без помощи не поднимался с постели, почему архимандрит приказал поднять его, велел ему, Навроцкому, его рукой подписать его имя, от чего Навроцкий не смел отказаться. Ныне, получив Высокомонаршее прощение с определением на службу и зная, что покойный имеет родного сына наследника, который осведомлен о смерти отца своего и не преминет опровергать подпись Авеля, то во избежание ответственности (нрзб) о чем сохранной казне до сведения и доводит».

Есть два косвенные, но важные соображения в пользу того, что лекарь Навруцкий не врет. Первое: можно быть уверенным, что пока монах Авель был в сознании, помирать он не собирался. В своем «Житии…» он предсказывает, что «жизни ему положено восемьдесят и три года и четыре месяца», то есть умрет он только в 1841 году. Сегодня мы, конечно, скептически относимся к любым предсказаниям и к предсказаниям Авеля особенно, но нет никакого сомнения, что сам он в них искренне верил. И при различных дознаниях и расследованиях защищал их истинность даже «под страхом смерти». И если бы он действительно был «в здравом рассудке и трезвой памяти», то, конечно, предполагал бы жить еще десять лет, – и тогда зачем стал бы он переписывать свой капитал на архимандрита и братию? И второе: мы знаем, что в дни, когда Авель «по высочайшему распоряжению» был схвачен и заключен в Спасо-Евфимьев монастырь, он жил в родной деревне Акулово Алексинского уезда Тульской губернии, – надо полагать, в семье одного из сыновей. И собирался там оставаться и впредь… Нет, скорее правду говорит Навруцкий, что, мол, Авель «никогда не изъявлял намерения на то», а завещание могло появиться только если рукой парализованного водил кто-то другой… Пожалуй, также весьма примечательно, что лекарь Навруцкий, заключенный в монастырскую тюрьму без указания срока, освобождается в мае 1832 года, что никак не могло произойти без соответствующего ходатайства архимандрита Парфения. Может, настоятель таким образом выказывает благорасположение арестанту, оказавшему ему важную услугу? Или, напротив, удаляет важного свидетеля?

Так или иначе, получив донос от Навруцкого, опекунский совет Воспитательного дома просит суздальского городничего провести соответствующее расследование. Расследование проводят (а что расследовать, если достаточно сравнить почерк и подписи?), убеждаются, что «донос лекаря Навруцкого несправедлив»… Впрочем, исход разбирательства можно было предсказать заранее: от века в российском суде выигрывает не тот, на чьей стороне правда, а тот, кто выше стоит в общественной иерархии. Лекаря Навруцкого предают суду за лжесвидетельство «для поступления с ним по закону». Как поступили с этим правдолюбцем и правозащитником 19 века, мы не знаем – никаких документов не осталось. На этом дело о капитале покойного монаха Авеля заканчивается… Не правда ли, очень русская история?

Но начинается это дело задолго до смерти прорицателя. А именно в 18 В старости близнецы уже не были так неразличимо похожи, как прежде: один из них отпустил густые совершенно белые усы. «В нашей поликлинике попросили, – а то не различают, где чьи анализы», – сказал Усатый, видимо, заметив любопытный взгляд и невольную усмешку Евангелиди, - и потрогал поросль под носом. Он вообще выглядел, Надо понимать, что он так шутил. Усы или без усов, – все равно Евангелиди так и не понимал, кто из них кто по имени, кто Валя, а кто Аля – да и Бог с ними совсем…

усы даже выглядел помоложе и пободрее другого. И теперь один из них, как раз «младший»,, «старший» же остался безусым. Усатый, проходя на кухню. Он казался и поживее, и поразговорчивее брата.

25 году, когда Авель помещает в хорошо уже знакомую нам сохранную казну Московского воспитательного дома 10 000 рублей ассигнациями… И вот тут уместно все-таки задаться вопросом, откуда же такие деньги у неприкаянного странника, каким он сам рисует себя в «Житии и страданиях отца и монаха Авеля»?..

(Здесь текст доклада без всяких оснований оборван автором рукописи.