Непредсказуемая и прихотливая

 

"Я так и не знаю, зачем я ему нужна – во всяком случае, ухаживать за мной он не пытается, а ведь мы довольно много времени проводим вместе. Считается, что я помогаю ему расследовать обстоятельства смерти бедняжки Офелии, а заодно уж и все прочие таинственные происшествия, связанные с нашим клубом.

Но иногда мне начинает казаться, что он меня просто опекает, словно какую-нибудь простушку, глупенькую провинциалку, попавшую в большой и опасный город. Право, смешно. Я, может быть, и провинциалка, но глупенький и тем более простушкой меня не назовешь. Я уже не та, что прежде. Мне стали совершенно непонятны обычные, скучные люди с их обычными, скучными заботами, а это значит, что сама я перестала быть обычной и скучной.

И все же я рада этой опеке. Мне нечем себя занять в дневное время, да и вечерние собрания продолжаются недолго: три или четыре добровольца пробуют счастья на рулетке, и на этом всё заканчивается. После того первого вечера, когда выиграл Гэндзи, череп никому больше не выпадал, хотя Калибан, например, не пропускает ни единого дня. Я уже описывала свою позавчерашнюю попытку, к которой долго готовилась. Выпавшая мне шестерка, если вдуматься, просто оскорбительна! Если мерить на игральные карты, выходит, что для Смерти я – младшая карта в колоде. Самое же чудовищное то (и об этом я не писала), что, убедившись в неудаче, я испытала не разочарование, а горячее, острое, позорнейшее облегчение. Видимо, я еще не готова.

После ухода Львицы Экстаза я недолго оставалась в обществе единственной женщиной. Двух новеньких соискательниц я уже коротко обрисовала, но, как выясняется, я еще была к ним слишком снисходительна. Это совершеннейшие ничтожества! Причем Ифигения еще терпима, потому что понимает свою цену, но вот вторая, Горгона, держится королевой и все время норовит оказаться в центре внимания. Часто ей это удается, но в менее лестном смысле, чем ей хотелось бы.

Козлоногий Критон, разумеется, сразу же кинулся увиваться за обеими – я слышала, как он разглагольствовал перед глупышкой Ифигенией о естественности наготы. Но собрал пыльцу с этих сомнительных бутонов, разумеется, Просперо: третьего дня он велел остаться Горгоне, а вчера и розовощекой дурочке. Самое странное, что я не испытала при этом ни малейшей ревности. Я пришла к выводу, что плотское и чувственное меня совершенно не волнует. Лишнее тому доказательство я имела позавчера, когда после игры Просперо вдруг взял меня за руку и повел за собой.

Я пошла. Почему бы и нет? Увы, волшебство не повторилось. Вообще все вышло довольно глупо. Он снова уложил меня на медвежью шкуру, завязал мне глаза и долго водил по моему телу мокрой и холодной кисточкой (потом выяснилось, что он рисовал тушью магические знаки – еле отмылась). Было щекотно, и я несколько раз, не выдержав, хихикнула. Физиологическая же часть завершилась очень быстро.

Вообще у меня складывается впечатление, что «восторги сладострастья», о которых с многозначительной туманностью поминают русские авторы, и les plaisirs de la chair^[5], которые с куда большей детальностью описывает современная французская литература, – еще одна выдумка, изобретенная человечеством, чтобы романтизировать тягостную обязанность продолжения рода. Это вроде коньяку. Помню, как в детстве мечтала: вот вырасту большая и тоже выпью коньяку – папенька с таким удовольствием пропускает рюмочку перед воскресным обедом. Однажды набралась храбрости, пододвинула к буфету стул, влезла на него, достала графин и отхлебнула из горлышка… Кажется, именно в тот момент я впервые поняла, сколько в людях притворства. На коньяк до сих пор не могу смотреть без отвращения. Как можно добровольно пить эту едкую гадость? С физиологической любовью, кажется, дело обстоит точно так же. Уверена, что для папеньки приятен был не сам коньяк, а ритуал: воскресный день, парадный обед, поблескивание хрустального графина, предвкушение неспешного вечернего досуга. То же с актом любви: всё предшествующее ему настолько пленительно, что можно извинить бессмысленность и постыдность самого действия, благо длится оно недолго.

(Этот абзац нужно будет после вычеркнуть – не из-за смелости рассуждений, это как раз неплохо, но очень уж по-детски получилось. На физиологии остановлюсь где-нибудь в другом месте, подробнее и без наивности.)

Мне кажется, Просперо заметил мое разочарование – при расставании его взгляд был задумчив и, пожалуй, даже немного растерян. Но прощальные его слова были прекрасны: «Иди и растворись в ночи». Я сразу ощутила себя химерой, ночным наваждением. Мои шаги по темному бульвару были легки и бесплотны.

И все же я больше не безвольная игрушка в его руках. Власть Просперо надо мной уже не абсолютна, чары ослабли.

Нет, к чему лукавить с собой? Дело вовсе не в чарах, а в том, что Просперо теперь стал занимать меня меньше, чем прежде. Я провожу столько времени с Гэндзи не только оттого, что не знаю, чем бы себя занять. Он интригует меня. Иногда мы подолгу молчим, как, например, вчера в кофейне. Но бывает, что и разговариваем, причем на самые неожиданные темы. При всем своем немногословии Гэндзи – увлекательный собеседник. И полезный, у него можно многому научиться.

Вот чего я в нем совершенно не выношу, так это пустой мужской галантности. Сегодня я вновь попробовала заставить его согласиться с очевидным:

– Как вы можете быть так слепы с этим вашим тупым материализмом и стремлением найти всему рациональное объяснение? Наш мир – маленькое освещенное пятнышко, со всех сторон окруженное тьмой. Из этого мрака за нами следят мириады внимательных глаз. Могучие руки управляют нашими поступками, дергая за невидимые нити. Нам никогда не разобраться в этой механике. Ваши попытки анатомировать потусторонние Знаки просто смехотворны!

А он вместо ответа:

– У вас, мадемуазель Коломбина, премилое платье, вам очень идет.

Платье на мне и вправду было недурное: шелковое, светло-голубое, с брюссельскими кружевами – на первый взгляд совсем конвенциональное, но к манжетам и нижней оборке пришиты маленькие серебряные колокольчики, так что каждое движение сопровождается едва слышным нежным звоном – это мое собственное изобретение. Однако некстати сказанный комплимент меня рассердил.

– Не смейте разговаривать со мной, как с пустоголовой идиоткой! – воскликнула я. – Что за несносная мужская манера!

Он улыбнулся:

– Такие слова под стать какой-нибудь суфражистке. А я-то полагал, что вы ветреная Коломбина, игрушка в руках злого Арлекина.

Я вспыхнула. Кажется, в начале знакомства я в самом деле говорила ему нечто подобное. Как про – винциально! Теперь я ни за что бы не произнесла вслух подобную жеманную пошлость. Однако прошло не более двух недель. Отчего я так быстро переменилась?

Видно, дело в том, что рядом, совсем рядом всё время кто-то умирает. Сама Смерть описывает вокруг меня плавные, грациозные круги, которые с каждым разом делаются уже и уже. А Гэндзи еще толкует о каком-то расследовании!

Он ужасно скрытен и почти ничего мне не рассказывает. Я не знаю ни его настоящего имени, ни рода его занятий. Кажется, он инженер – во всяком случае, очень интересуется новинками техники и оживляется, когда речь заходит о самоходных экипажах либо мотопедах.

Что мне, собственно, о нем известно? Уже лет десять он живет за границей, перемещаясь из страны в страну. Жил в Америке. В России бывает наездами – у него какие-то нелады с московскими властями. Он сказал, что ему пришлось сменить квартиру, потому что Маса заметил слежку – почти у самого дома. С филером японец обошелся неделикатно, потому что терпеть не может эту породу со времен своей разбойничьей юности. В общем, пришлось съехать из Ащеулова переулка, расположенного в пяти минутах ходьбы от дома Просперо, за Сухаревку, в Спасские казармы, там как раз свободна одна из офицерских квартир.

Начнешь выспрашивать подробности – отвечает уклончиво. И никогда не поймешь, всерьез он разговаривает или морочит голову".

Коломбина оторвалась от дневника, посмотрела в окно, задумчиво покусывая ручку. Как бы получше описать их сегодняшнюю встречу в кафе «Риволи»?

Она сильно опоздала. То есть на самом-то деле пришла даже раньше назначенного времени и прогуливалась на противоположной стороне улицы. Видела, как в кафе входит Гэндзи, и после этого еще полчаса разглядывала витрины. Приходить на свидание вовремя – дурной тон, провинциализм, который нужно в себе искоренять. На всякий случай не спускала глаз с двери. Если ему надоест ждать и он соберется уходить, надо будет подойти, сделать вид, будто только что появилась.

Должно быть, со стороны я смотрюсь странно, подумала Коломбина: экстравагантно одетая молодая особа стоит на одном месте безо всякого дела, будто жена Лота, превратившаяся в соляной столп. Поглядев вокруг, она заметила, что на нее и в самом деле пялится какой-то юнец в клетчатом пиджачке и дурацком соломенном канотье с шелковой лентой. Облизнулся, наглец (во рту блеснул золотой зуб). Хорошо хоть не подмигнул. Ясное дело – принял за кокотку, ну и пускай. Если бы не навязчивое внимание нахального молокососа, она протомила бы Гэндзи еще дольше.

Правда, не очень-то он, кажется, и томился. Сидел совершенно спокойно, читал газеты. Не упрекнул Коломбину за опоздание ни единым словом, заказал ей чашку какао и пирожных. Сам пил белое вино.

– Что интересного вычитали? – спросила она с небрежным видом. – Право, не понимаю тех, кто читает газеты. Всё истинно важное происходит не с другими людьми, а с тобою самим и внутри тебя. Об этом ни в каких газетах не напишут.

Он был обескуражен этим суждением.

– Отчего же? И с другими людьми происходит много всего интересного.

– Да? – насмешливо улыбнулась Коломбина. – Ну попробуйте меня заинтересовать вашими новостями. Что творится на свете?

– Извольте. – Он зашуршал газетой. – Так… Вести с Трансваальского театра военных действий. Это вас вряд ли заинтересует… Попробуем раздел с-спорта. – Гэндзи перевернул страницу. – «Вчера в Петербурге на Крестовском острове состоялся матч между Германским и Петербургским футбольными кружками. Петербургская команда была нападающей стороной и одержала полную победу над противником, послав в гейт германцев восемнадцать голов, а сама пропустив только семь». Ну как?

Она красноречиво поморщилась.

– А про Северный п-полюс? Очень любопытная статья. «Принцу Людвигу Абруццкому, предпринявшему попытку достичь Северного полюса на сибирских собаках, пришлось вернуться на Шпицберген. Три члена экспедиции погибли в ледяных торосах, а сам его высочество подвергся жестокому обморожению и лишился двух пальцев на левой руке. Очередная неудачная попытка покорения высшей точки земного шара подвигла известного мореплавателя капитана Иоганнесена на новый проект. Этот опытный полярник предполагает заняться приручением белых медведей для замены ими слабосильных лаек. Для дрессировки молодых медведей, утверждает капитан, потребуется приблизительно три года, и тогда они будут в состоянии с необычайной легкостью везти сани через лед или лодку вплавь. Иоганнесен объявил, что подготовке его необычной экспедиции патронирует сама принцесса Ксения, супруга наследника престола принца Олафа».

Здесь Гэндзи отчего-то вздохнул, а Коломбина прикрыла ладонью рот, делая вид, будто зевает.

– Ну хорошо, – отступился он, поняв, что заинтересовать даму спортом ему не удастся. – Попробуем раздел «Смесь», там всегда есть что-нибудь любопытное. Да хоть вот это. «ОРИГИНАЛЬНАЯ ПРОДЕЛКА МОШЕННИКОВ. 14 сентября крестьянин Семен Дутиков по прибытии в Москву шел от Курского вокзала по Садовой улице и, не зная, где пройти в Черкасский переулок, обратился к неизвестному мужчине с просьбой указать ему дорогу. Неизвестный вызвался проводить Дутикова, на что последний согласился. Когда они шли по одному из глухих переулков, неизвестный указал Дутикову на лежащий посреди тротуара бумажник, в коем оказалось 75 рублей. Дутиков согласился поделить деньги пополам, но в это самое время из подворотни выбежал плечистый господин весьма решительного вида и стал кричать, что бумажник обронен им и что там лежало 200 рублей…» Ах, п-проходимцы! Бедный крестьянин Дутиков!

Воспользовавшись тем, что Гэндзи прервал чтение, она попросила:

– Прочтите лучше из раздела «Искусство». Ну их, ваших мошенников. И так ясно, что вашего крестьянина ободрали, как липку. Так ему и надо, пусть не зарится на чужое.

– Слушаюсь, мадемуазель. «НОВАЯ ПЬЕСА. В Москву приехал молодой писатель Максим Горький, который привез с собою только что написанную им и даже не проведенную в цензуре пьесу, которую он предполагает назвать „Мещане“. Первый драматургический опыт г. Горького возбудил живейший интерес у дирекции Художественно-Общедоступного театра».

– Фи, меща-ане, – протянула Коломбина. – Он бы еще про бродяг пьесу сочинил или про ночлежку. Нет, наши русские писатели совершенно неисправимы. В жизни и без того мало красивого, а их всё тянет в грязи копаться. Прочтите мне лучше про что-нибудь эффектное.

– Есть и эффектное. «НОВОЕ УВЛЕЧЕНИЕ АРХИМИЛЛИОНЕРОВ. В Нью-Порте, самом модном морском купанье американских богачей, в последнее время наблюдается истинная мания к автомобилизму. Отпрыски виднейших американских фамилий носятся по шоссе и набережным на головокружительной скорости до 30 верст в час. Полиция отмечает все возрастающее число несчастных случаев, вызванных гонкой на самодвижущихся экипажах. Недавно чуть не разбился молодой Гарольд Вандербильт, въехавший на своем „Панар-Левассоре“ в повозку с сеном». 30 верст в час это не предел! – воскликнул Гэндзи с воодушевлением. – Да и не в скорости дело! Я уверен, что автомобиль – это не просто з-забава, на нем можно преодолевать огромные расстояния. И я докажу свою правоту, вот только закончу свои московские дела!

Никогда еще Коломбина не видела невозмутимого Гэндзи в таком возбуждении. Права покойная Лорелея: мужчины – сущие дети.

Но тут его взгляд вновь упал на газетную полосу, и лицо японского принца помрачнело.

– Что такое? – насторожилась она.

– Снова статья про «Хитровского Слепителя», – неохотно ответил он, скользя глазами по строчкам. – Никак не могут поймать. Ничего нового, досужие журналистские спекуляции.

– «Хитровский Слепитель»? – Коломбина наморщила носик. – А, это преступник, который выкалывает своим жертвам глаза? Да-да, я слышала. Какое вульгарное прозвище! Почему преступления обязательно должны быть так по-звериному скучны? Куда подевались настоящие художники злодейства? Я бы казнила убийц не за то, что убивают, а за то, что делают свое кровавое дело так бездарно, так пошло!

Эта мысль пришла Коломбине только что, по вдохновению, и показалась ей необычайно яркой и провокативной, но приземленный собеседник никак не откликнулся и хмуро сложил газету.

После кафе пошли прогуляться по Кузнецкому мосту и Театральному проезду. Навстречу шла манифестация охотнорядцев во главе с гласными городской думы – в честь очередной победы русского оружия в Китае. Генерал Ренненкампф взял какой-то Тучжань и еще Цянь-Гуань. Несли портреты царя, иконы, хоругви. Кричали хором «Ура Россия!»

Шли распаренные, краснорожие, счастливые, но при этом все равно сердитые, как будто их кто-то обидел.

– Смотрите, – сказала Коломбина. – Они грубые, нетрезвые и злые, зато они патриоты и любят родину. Видите, как они радуются, хотя, казалось бы, что этим лавочникам Цянь-Гуань? А мы с вами образованные, вежливые, чисто одетые, но до России нам дела нет.

– Какие же это патриоты? – пожал плечами Гэндзи. – Просто к-крикуны. Законный повод подрать глотку, не более. Истинный патриотизм, как и истинная любовь, никогда о себе не кричит.

Она не сразу нашлась, что ответить, задумалась. А вот и нет! Истинная любовь о себе кричит, да еще как. Если представить, что ты кого-то полюбила, а его у тебя отобрали, разве не закричишь? Так завоешь, что весь мир оглохнет. А впрочем, это, вероятно, дело темпера – мента, вздохнула Коломбина. Застегнутого на все пуговицы Гэндзи, наверное, хоть на куски режь, он все равно кричать не станет – сочтет, что это ниже его достоинства.

Ей вдруг захотелось растормошить его, схватить за плечи и как следует тряхнуть, чтобы растрепался безукоризненный пробор.

– Отчего вы всегда такой спокойный? – спросила она. Он не отшутился и не перевел разговор на пустяки, как делал обычно, а ответил просто и серьезно:

– Я не всегда был таким, мадемуазель Коломбина. В юности я приходил в волнение из-за любой ерунды. Однако судьба испытывала мою чувствительность так часто и жестоко, что теперь пронять меня чем-либо трудно. К тому же Конфуций говорит: «У сдержанного человека меньше промахов».

Кто такой Конфуций, она не знала. Вероятно, какой-нибудь античный умник, но изречение ей не понравилось.

– Вы боитесь промахов? – презрительно рассмеялась она. – А я вот хочу всю свою жизнь построить на одних промахах – по-моему, прекрасней этого ничего нет.

Он покачал головой:

– Известна ли вам восточная доктрина перерождения душ? Нет? Индусы, китайцы и японцы верят, что наша душа живет не единожды, а много раз, меняя телесные оболочки. В зависимости от ваших поступков вы можете в следующей жизни получить повышение или же, наоборот, быть разжалованы в гусеницу или, скажем, ч-чертополох. И в этом смысле промахи крайне опасны – каждый из них отдаляет от гармонии и, стало быть, понижает ваши шансы переродиться во что-нибудь более достойное.

Последнее замечание показалось Коломбине довольно обидным, но она не стала заявлять протест – так поразила ее воображение восточная теория.

– Я хотела бы в следующей жизни превратиться в стрекозу с прозрачными крыльями. Или нет, в ласточку! А возможно заранее определить, кем родишься в следующий раз?

Гэндзи сказал:

– Определить нельзя, а угадать, вероятно, можно – во всяком случае, когда жизнь уже почти вся прожита. Один из буддийских вероучителей утверждает, что с возрастом лицо человека обретает черты, подсказывающие, кем или чем он появится на свет в следующем рождении. Вы не находите, что наш Д-дож, например, удивительно похож на филина? Если в своем следующем рождении, пролетая легкокрылой ласточкой над темным лесом, вы услышите уханье – будьте осторожны. Очень возможно, что это перерожденный господин Просперо снова заманивает вас в свои сети.

Она прыснула. Просперо со своими круглыми пронзительными глазами, крючковатым носом и несоразмерно пухлыми щечками и в самом деле был похож на филина.

Ладно, про разговор с Гэндзи можно не писать, решила Коломбина, а вот про Просперо – это важно. Обмакнула стальное перо в чернильницу, застрочила дальше.

"Я тут писала, что, как ни странно, совсем не ревную Дожа к Ифигении и Горгоне. А вот он меня, по-моему, ревнует! Я это чувствую, я знаю наверняка. Женщины в таких вещах не ошибаются. Ему досадно, что я уже не смотрю на него тоскливыми овечьими глазами, как прежде. Сегодня вечером он не обращал внимания ни на ту, ни на другую, а смотрел только на меня. Обе дурочки страшно бесились, и это, не скрою, было приятно, но мое сердце не забилось чаще. Новое мое стихотворение он превознес до небес. О, каким блаженством эта похвала была бы для меня еще совсем недавно! А нынче я нисколько не обрадовалась, потому что отлично знаю – стихотворение посредственное.

Игра в рулетку начинает приедаться. Первый признак – обилие желающих. Сегодня кроме всегдашнего Калибана, разочарованные вопли которого просто комичны, крутить колесо отважились даже Петя и Критон (первый – густо покраснев, второй – смертельно побледнев; любопытная пси – хологическая деталь: после благополучного исхода Петя сделался белее простыни, а Критон раскраснелся). Труполюбивый прозектор Гораций, бросая шарик, подавил зевок – я явственно это заметила. Сирано даже позволил себе созорничать: пока рулетка вертелась, он напевал шансонетку «Покружись, душа-девица». Дож наблюдал эту браваду молча, с насупленным челом. Он не может не понимать, что затея с колесом фортуны оказалась неудачной. Смерть явно не желает унижать себя, участвуя в этом дешевом аттракционе.

Только братья-немцы по-прежнему старательны и серьезны. Бросая шарик, Розенкранц всякий раз выразительно косится в мою сторону. Далее этого его ухаживания не идут. Я замечаю, что они с Гильденстерном часто переглядываются между собой, словно разговаривают глазами. По-моему, они отлично понимают друг друга без слов. Я где-то читала, что у близнецов такое бывает. Один только взглянул, а другой уж протягивает ему портсигар. И еще: когда шарик скачет по ячейкам, каждый из них смотрит не на колесо, а лишь на брата – угадывает результат по выражению лица, так похожего на свое собственное.

Гдлевский за нашими играми наблюдает иронически. Ждет великого дня – завтрашней пятницы. Мы все над ним подтруниваем, а он надменно молчит и лишь улыбается с видом уверенного превосходства. Сразу видно, что, с его точки зрения, все прочие соискатели – ничтожества и только он один достоин стать возлюбленным Смерти. Калибан, разозленный очередной неудачей с колесом, обозвал гимназиста «наглым щенком». Чуть не дошло до дуэли.

А в конце сегодняшнего вечера Коломбина выкинула штуку, удивившую ее саму. Когда «любовники» начали расходиться, к ней, светловолосой вакханке, подошел Дож и взял двумя пальцами за подбородок.

– Останься, – велел он.

Она ответила ему долгим интригующим взглядом. Потом скользяще коснулась его руки розовыми губами и прошептала:

– Не сегодня. Ухожу, растворяюсь в ночи.

Легко развернулась и вышла вон, а он застыл в растерянности, провожая молящим взглядом тонкую фигурку непредсказуемой и прихотливой чаровницы.

Так ему и надо".

 

Пятница-день особенный

 

В ту пятницу, направляясь на очередное заседание клуба, Коломбина вышла из дому раньше обычного – такой уж это был вечер: вкрадчивый и щемящий, он сулил что-то не то очень хорошее, не то, наоборот, страшное, а может быть, одновременно очень хорошее и очень страшное.

Она ощутила волнующий привкус трагедии еще утром, когда увидела обманчиво ясное сентябрьское небо, накрывшее город полупрозрачной фарфоровой чашей.

Перед завтраком проделала свою обычную гимнастику – приучала душу не бояться смерти. Вышла на балкон, распахнула чугунную дверцу, ведущую в пустоту, и встала на самом краешке, прислушиваясь к быстрому стуку сердца. Звуки, несущиеся снизу, с улицы, были многозначительно гулкими, стекла лучились нервными бликами, а внизу растопырил крылья ангел, плененный Мебиусом и сыновьями.

Потом был день, пустой и бессущностный – пауза, вдох, тишина перед тем, как раскроется бархатный занавес ночи. Вечером чуткий слух Коломбины уловил пока еще нестройные, но все равно волшебные звуки мистического оркестра, и усидеть дома уже не было мочи.

Она стучала каблучками вдоль фиолетовых улиц, а навстречу наплывали волны тревожно-сладостной увертюры, и с каждым шагом рокочущая мелодия делалась все слышней.

Коломбина была готова ко всему и в знак своей решимости вырядилась в цвета траура. Смиренная гимназистка, постигающая науку смерти, надела скромное черное платье с узким белым воротничком, лиловый фартук с похоронной каймой, волосы же сплела в две весталочьи косы и перетянула багряной лентой.

Шла не спеша, думала о красивом. Что пятница – день особенный, черный день, навеки смоченный кровью мечтательного и прекраснодушного Пьеро, которого жестокие Арлекины приколотили гвоздями к доскам девятнадцать столетий назад. Оттого, что алые капли никак не высохнут, всё сочатся, всё стекают по кресту, переливаясь и посверкивая на солнце, пятый день седмицы наполнен неверным, мерцающим отсветом беды.

В переулке, куда Коломбина свернула с бульвара, беззвучная увертюра завершилась, и раздалась первая сольная ария этой зловещей оперы – ария до того нелепая и комичная, что грезэрка чуть не рассмеялась. Помнилось, что ночь над ней подшутила: пригласила на трагедию, а вместо этого разыграла фарс.

На тротуаре, в каком-нибудь десятке шагов от дома Просперо, под фонарем, стоял старый, облезлый шарманщик в красной феске и синих очках. Он яростно крутил ручку своего скрипучего инструмента и во все горло, отчаянно фальшивя, орал дурацкую песню – должно быть, собственного сочинения.

 

Шарманочка, шарманка.

Дорога даль-няя!

Сгубила ты мальчонку,

Несча-астного меня!

 

Куплетов было много, но чаще всего звучал припев, такой же неуклюжий, как остальные вирши. Луженая глотка старательно выводила его снова и снова:

 

Ах, лаковая ручка,

Мне счастья не вернет.

Хоть круть ее-о, хоть верть!

Хоть круть ее-о, хоть верть!

Хоть круть ее-о, хоть верть!

 

Коломбина постояла минутку-другую, послушала, после звонко рассмеялась, бросила потешному старику монету и подумала: этакому пессимисту, да еще и поэту, прямая дорога к нам в «любовники».

– Сегодня мы раскрутим Колесо Смерти в последний раз, – объявил Дож собравшимся. – И если избранник опять не будет назван, я изобрету новый ритуал.

Калибан и Розенкранц поочередно метнули золотой шарик на разноцветный круг, и каждый из них был отринут Смертью.

– Я знаю, в чем загвоздка, – наморщил свой монументальный нос шутник Сирано. – Во воем виновата медицинская карета, что вернула к жизни принца Гэндзи. Можно сказать, украла у Смерти суженого прямо из-под венца. Вот Властительница и обиделась на нашу рулетку. Ей-богу, дорогой Гэндзи, вам следует выпить яду еще раз. Это рулетка из-за вас заупрямилась.

Кое-кто засмеялся рискованной шутке. Гэндзи вежливо улыбнулся, а у Просперо сделался такой несчастный вид, что Коломбине стало его жалко.

– Нет-нет! – воскликнула она. – Дайте мне попытать счастья! Если Смерть в обиде на мужчин, то, может быть, повезет женщине. Ведь призвал же Царевич Львицу Экстаза!

Сказала – и сама испугалась. А ну как выпадет череп? Ведь и предчувствие, и траурный наряд – всё одно к одному.

Очень быстро, чтоб не дать себе представить возможные последствия, она шагнула к столу, схватила шарик и приготовилась его метнуть.

В этот самый миг в гостиную вошел, а вернее ворвался вихрем последний из «любовников», опоздавший к назначенному часу – Гдлевский. Румяное лицо с едва пробивающимися усиками сияло счастьем и восторгом.

– Есть! – закричал он еще с порога. – Есть третий знак! И точно в пятницу! Третью пятницу подряд! Вы слышали, слышали, что он поет? – Гдлевский торжествующе указал на окно, откуда еще минуту назад доноси – лось завывание шарманки и хриплые вопли старика. – Слышали, что он поет? «Хоть круть ее, хоть верть!» И снова, и снова, и снова!

Однако шарманщик, будто назло, умолк. Судя по всему, никто из соискателей, кроме Коломбины, не удосужился вслушаться в припев идиотской песенки, поэтому заявление Гдлевского вызвало всеобщее недоумение.

– Кого круть? Кого верть? – изумился Критон. – О чем вы, юноша?

– Шарманку, – возбужденно пояснил Гдлевский. – Да это совершенно неважно! Главное рифма: «верть – смерть». Это Знак! Несомненно! Третий! Я избран, избран!

– Погоди, погоди! – нахмурился Дож. – Что ты выдумываешь? Где этот шарманщик?

Все бросились к окну, но переулок был пуст – ни души. Старик растворился в сгустившейся темноте.

Гэндзи, ни слова не говоря, повернулся и быстро вышел в прихожую.

Все вновь обернулись к гимназисту. Розенкранц, не очень хорошо понимавший по-русски, спросил у брата:

– Was bedeutet «круть-верть»?^[6] В его взгляде, обращенном на Гдлевского, читалась зависть.

– Почему он? Почему этот молокосос? – простонал Калибан. – Чем он лучше меня? Разве это справедливо? Дож, вы же обещали!

Просперо сердито вскинул руку:

– Молчите все! Мальчик, Смерть не терпит шулерства. Ты передергиваешь! Да, здесь долго выла какая-то шарманка, но я, разумеется, не прислушивался к песне. Возможно, он и пропел слово, рифмующееся со «смертью». Но ведь в песне не одно слово, а много. Почему ты решил выхватить именно «верть»? И слово-то какое нелепое! Ты прямо, как Розенкранц с его морсом.

Розенкранц залился краской. Несколько дней назад он тоже прибежал сияющий, гордый. Сказал, что он избранник Смерти, потому что ему ниспослан явный и несомненный Знак. Рассказал, что ужинал в кухмистерской Алябьева на Петровке. Перед завершением трапезы ему «от заведения» подали графин чего-то кровавого. На вопрос «что это?» официант «с загадочной улыбкой» отвечал: "Известно что – Mors^[7]". Розенкранц выскочил из залы недоужинав и бежал всю дорогу до дома Просперо.

Напоминание о морсе было встречено смехом, но Гдлевский ничуть не стушевался.

– Никакого шулерства. Ведь пятница, господа, третья подряд! Я ночь не спал, я знал, что так будет! На занятия не пошел, с раннего утра ходил по улицам, ждал Знака. Прислушивался к случайным разговорам, читал афиши, вывески. Я ничего не передергивал, я самым честным-благородным образом! На Арбате увидел вывеску «Арон Шперть. Скобяные товары». Сто раз там проходил – никогда раньше такой лавки не замечал. Просто дыхание перехватило. Вот оно, думаю! Что за нелепая фамилия? Таких и не бывает вовсе. Шперть – смерть, это же очевидно! Но я хотел наверняка, чтоб никаких сомнений. Если бы строчка кончалась на «Шперть» – тогда да, а тут на «товары». Товары – гусары, сигары, не стары, фанфары, Стожары, корсары, гитары. Все не то. Не годится, мимо. И так на душе пусто стало. Нет, думаю, никакой я не избранник, а такой же, как все. Бреду сюда, чуть не плачу. Последняя надежда на книги с полки. Вдруг поворачиваю за угол и слышу: «Хоть круть ее, хоть верть! Хоть круть ее, хоть верть! Хоть круть ее, хоть верть!» Трижды, господа, трижды в третью пятницу! Сначала попал наугад в слово «жердь», потом открыл на слове «твердь», а теперь «верть»! Чего уж вам яснее? И рифма новая, такой еще не бывало! Пускай грамматически неправильная – это неважно! Что смотрите? – злорадно расхохотался гимназист. – Завидно? Я – избранник, не вы! Я, самый молодой! Да что с того, что молодой? Я – гений, из меня новый Лермонтов мог бы выйти. Смерть выбирает лучших, а не худших. Сначала Лорелею, теперь меня. А на Лермонтова мне наплевать! И на белый свет, и на всех вас! Крутите свою рулетку, щекочите свои убогие нервишки. А я говорю вам «адью». Принцесса выбрала меня! Меня, не вас!

Он с вызовом обвел присутствующих воспаленным взглядом и, не переставая триумфально посмеиваться, вышел вон.

– Стой! Немедленно вернись! – крикнул вслед Просперо.

Тщетно.

– По-хорошему этого Лермонтова следовало бы выдрать за уши, – задумчиво произнес Гораций, поглаживая клинышек бородки.

Калибан, весь белый от ярости, махнул сжатым кулаком:

– Наглый, самоуверенный, надутый полячишка! Как он смеет сравнивать себя с Лермонтовым! Он просто самозванец!

– Лермонтов тоже был наглый и надутый, – заметил Сирано. – Жалко, если мальчишка наделает глупостей. Талант и в самом деле незаурядный. Лермонтова хоть убили, а этот сам норовит в могилу залезть.

Расходились подавленные, даже какие-то ярмдавленные.

На душе у Коломбины было тревожно, скверно – совсем не так, как перед заседанием, когда она медленно шла по вечерним улицам. Глупый, заносчивый мальчишка! Просперо совершенно прав. Принять смехотворные вопли хриплого бродяги за Знак Вечной Невесты! И ведь он непременно убьет себя, этот не отступится – хотя бы из гордости. Какая будет утрата для русской литературы, которая всего несколько дней назад уже лишилась даровитейщей своей поэтессы!

На бульваре Коломбина остановилась, чувствуя, что не сможет просто вернуться домой и, как ни в чем не бывало, улечься спать.

Нужно остановить Гдлевского. Как угодно, любой ценой!

Но как? Что она может сделать?

Адрес ей был известен – однажды, еще в самые первые дни ее членства, Гдлевский рассказывал, что его родители живут в Коломне, а он на выпускной класс перевелся в московскую гимназию и снимает комнату в номерах Кляйнфельда на Масловке. Мальчик был ужасно горд тем, что живет сам по себе, как взрослый.

Ну, приедет она к нему, и что? Разве он послушает какую-то Коломбину, если уж сам Просперо не сумел его остановить? Теперь и дож ему не авторитет. Еще бы, ведь Гдлевский – «избранник», «гений».

Что же делать?

И ответ нашелся, причем быстро.

Среди «любовников» есть только один человек, способный уберечь полоумного поэта от безрассудного поступка. Если понадобится, то и насильно. Гэндзи! Ну конечно, вот кто всегда знает, что нужно делать. Как некстати, что он ушел и не слышал монолог гимназиста до конца!

Немедленно, не теряя ни минуты, ехать к Гэндзи. Только бы тот оказался дома. Гдлевский не убьет себя до тех пор, пока не напишет прощального стихотворения, а значит, можно успеть.

Адрес японского принца Коломбине был известен приблизительно. Кажется, Гэндзи говорил, что переехал из Ащеулова переулка в офицерский корпус Спасских казарм?

Извозчик доставил взволнованную барышню на Спасскую-Садовую, показал на длинную постройку казенного желто-белого цвета: «Вон он, офицерский».

Однако найти нужный номер оказалось непросто, потому что фамилии квартиранта она не знала. Коломбина подробно описала Гэндзи привратнику, не забыв и про заикание, и про седые виски. Сказала, что задевала куда-то визитную карточку, что память на имена просто ужасная – адреса, мол, запоминает, а фамилии и имена-отчества никак. Дело же к вышеописанному господину исключительной срочности. Чернобородый швейцар выслушал молча и, кажется, не поверил. Осмотрел заполошную девицу с головы до ног, пожевал губами, изрек:

– Почем нам знать, может, их сиятельство за этакое гостевание нам шею намылют. Тут, барышня, казарма, посторонним не положено.

«Сиятельство»! Значит, ошибки нет – Гэндзи не обманул и квартирует именно здесь. Коломбина так обрадовалась, что даже не обиделась на оскорбительный намек. Пускай чернобородый думает, что она какая-нибудь настырная обожательница или дамочка полусвета – какая разница!

Урок обращения с дворницко-швейцарским племенем, некогда преподанный принцем Гэндзи, был усвоен хорошо.

– Не намылит, – уверенно сказала Коломбина. – Еще и наградит. А пока вот, держите-ка.

И сунула служителю рубль.

Кербер сразу рычать перестал, завилял хвостом. Спрятав бумажку в картуз, сообщил:

– К их сиятельству какие только не ходют. Даже хитрованцы разбойного виду – не чета вашей милости. Их сиятельство проживают в квартере ихнего товарища, подполковника Смольянинова. Временным манером. Его высокоблагородие господин подполковник сами теперь в Китае, однако этого ихнего приятеля велено всегда запросто пускать на сколько пожелают. А звать их господин Неймлес, Эраст Петрович – вот как.

– Эраст Петрович Неймлес? – повторила Коломбина странное имя и не утерпела, спросила. – А почему вы именуете его «сиятельством»?

Швейцар загадочно ответил:

– У нас на настоящих господ глаз наметанный, хоть Замухрышкиным назовись. Только зря вы, барышня, приехали – нету господина Неймлеса, не возвращались еще. Камердинер ихний, тот дома.

– Японец? – на всякий случай уточнила Коломбина. – Маса?

– Масаил Мицуевич, – строго поправил служитель. – Очень обстоятельный господин. Желаете его видеть?

– Желаю. Раз уж Эраста… э-э-э… Петровича нет.

– Извольте. Моя супруга вас проводит. Феня! Фень! Проводь барышню! – крикнул привратник, обернувшись к открытой двери швейцарской. Ответа не было. – Видно, вышла. А я и не приметил, – удивился чернобородый. – Да ништо, не заплутаете. Вдоль стеночки идите. После повернете за угол – там ступенечки и крыльцо.

Нужное крыльцо отыскалось быстро, но на стук долго не открывали. В конце концов терпение Коломбины лопнуло – тут ведь каждая минута была на счету, и она сердито ударила по створке ладонью. Дверь оказалась незаперта. Скрипнула, подалась, и в следующий миг гостья уже была в маленькой, спартанского вида прихожей, где на вешалке рядом с военными шинелями и цивильной одеждой висели какие-то ремешки, хлысты, уздечки и прочая сбруя.