В которой я продолжаю расслабляться и получать удовольствие

 

Отношение к миру – самое сложное понятие, с которым мне когда‑либо приходилось сталкиваться. В контексте отношения к миру есть хорошая пословица: кому щи пусты, кому жемчуг мелок. Абсолютное большинство людей (и я не исключение) проводит массу времени в глубоком убеждении, что именно их щи абсолютно пусты. То есть работа плоха, зарплата мала, дети невоспитанны и шумливы, мужья тоже далеки от совершенства (как будто в природе есть совершенство). Нам может быть только плохо, очень плохо, невероятно плохо, ужасно и, в крайнем случае, терпимо.

– Как дела?

– Великолепно! – Часто ли вы слышите такого рода ответы? Да не американизированный вариант, где на лицо прилепляется резиновая улыбка «I’m fine», а в глазах такая тоска, что стоит вглядеться в них, и становится понятно, что реален вариант «ужасающе плохо». Много ли вы встречали людей, которым на самом деле все «здорово, великолепно»? Я лично знаю только одного такого человека – Динку. Она единственная, кто не унывает, даже если жизнь (и любовь) поворачивается к ней задом.

– В чем твой секрет? – с самого детства интересовалась я, потому что мне самой все время казалось, что со мной никто не дружит или дружит, но как‑то не так, как с вон той красивой девочкой из параллельного класса. Или что денег не то чтобы мало, но могло бы быть и побольше, а Костя, который, конечно, весь соткан из достоинств, мог бы уделять мне больше внимания. Только Динке всегда и всего было достаточно, в меру, в самый раз.

– Никаких секретов. Я просто стараюсь хотеть именно то, что у меня есть. И не хотеть того, чего точно не будет.

– Это как? – пыталась понять я.

– Ну, например, если у меня есть только один женатый любовник, с которым я сплю три раза в месяц, то я либо буду мечтать о том, как мы с ним проведем время в чудесном номере подмосковного пансионата, либо буду сокрушаться, что я не замужем, без детей и без шансов получить миллионное наследство. В первом случае я буду вполне счастлива, так как моя мечта исполнится буквально через… раз, два… три дня. А во втором я могу прямо сейчас начинать рыдать от горя.

– А если вдруг появится ОН? – теоретизировала я.

– Кто он? – насмешливо спрашивала она.

– Ну, ПП…

– ПП? Что именно ты имеешь в виду? Молодой, но все же на пару лет старше меня, красивый, разведенный (потому что, если он в моем возрасте не был ни разу женат, значит, с ним что‑то не так), с квартирой, машиной, дачей, интересной работой, большой зарплатой, силами, чтобы по вечерам гулять со мной под луной, держась за руки, вместо того чтобы смотреть спортивный канал, без отвратительной любящей мамочки, которая изведет меня и слопает с потрохами, чтобы я не лезла к ее сыночку. Добавь к этому ЕГО любовь к детям, желание делать мне подарки даже после десяти лет брака, сексуальную активность, отсутствие вредных привычек, таких, как любовь к алкоголю, чужим бабам, игровым автоматам, никотину и т. п. Плюс чтобы не храпел и не поддерживал дружеских отношений из разряда «мы же интеллигентные люди» со своими бывшими пассиями. Ты этого ПП имела в виду? – победно закончила она.

– Сдаюсь. Таких нет в природе. Это как помесь носорога с акулой, генетически невозможно, – обреченно поднимала я руки.

Динка смеялась:

– Ну, и каковы тогда мои шансы на счастье? Один к миллиону? А так я счастлива прямо сейчас, три раза в месяц с моим женатиком. Нет, уж лучше я буду реалистом.

– И что? Нормальная семья – это утопия?

– Почему? Давай разбираться. Для того чтобы создать семью, надо заполучить всего несколько ингредиентов из вышеперечисленных.

– То есть? – заинтересовалась я.

– Ну, во‑первых, это должен быть мужчина, – улыбнулась Динка.

– И все?

– У него должно быть две руки, две ноги и еще кое‑что в рабочем, естественно, состоянии. И он должен уметь вовремя сказать: да, дорогая, ты права. Давай поженимся. Вот и все! – расхохоталась она. – Между прочем, ПП даже в таком, м‑м‑м, упрощенном варианте встречается крайне редко. Как альбиносы.

– Но как же с ним быть счастливой?

– А так. Надо не замечать его храп, полюбить футбол и пиво, задружить с его бывшими, слопать с потрохами его мамочку и далее по списку. Важно только отношение к миру, а уж за это отвечаешь только ты сама, – подвела итог Динуля. Однако все эти праздные разговоры никак не помогали мне иначе посмотреть на мир. Стоило мне только расслабиться, как в голову лезли коварные мысли о том, что моя жизнь могла бы сложиться и получше, посчастливее. В общем, трава могла бы быть и позеленее. И вот наконец настал в моей жизни миг, когда я поняла, как, по сути, счастлива и беззаботна я была.

– Не тужимся, не тужимся! – кричал на меня Гиви Израилевич, набирая в шприц какой‑то жидкости из подозрительной ампулы. Его толстые, как сосиски, пальцы, несмотря на волосы, покрывавшие фаланги, были удивительно ловкими и умелыми.

– А‑а‑а! Не могу! Оно само!

– Ничего и не само. Ты homo sapiens или где? Управляй‑ка телом, – командовал Гиви Израилевич, а я вдруг со всей отчетливостью понимала, что до сего дня в моей жизни были одни только ароматные цветочки. Роды шли уже несколько часов, в течение которых Динка успела и спеть мне весь репертуар ее любимого Мумми Троля, и сплясать кадриль, и выслушать кучу моих слезливых откровений о том, какая я была дура, что плохо любила Костю.

– Дура, дура, – утвердительно кивала Динка, вытирая пот с моего лба.

– А Костя – такой хороший человек, – стонала я. Мне казалось, что я заслужила все судороги и болезненные спазмы. Однако когда появились эти затяжные волны боли, которые доктор именовал потугами, мое отношение к жизни резко изменилось.

– Не тужься! – кричали мне.

– Костя – сволочь! Чтоб я еще раз! Никогда!

– Не зарекайся, – смеялась Динка. – Еще чуть‑чуть!

– А‑а‑а! – ревела я. Через пять минут я вдруг поняла, что не только Костя сволочь. Что весь мужской род – сволочи и негодяи. Мерзавцы!

– Прекрати истерику! Тебе осталось только родить! – хорошо поставленным голосом рявкнул Гиви Израилевич. То ли от накала страстей, то ли от напряжения, но у него вдруг пропал даже акцент. Или просто я перестала его замечать.

– Родить? Я умру! Я умираю! – мне стало так плохо, так больно и страшно, что я поняла – мне врут, от меня скрывают правду. Так рожать не могут. Так могут только умирать.

– Умерла одна такая, – надменно усмехнулся доктор и принялся травить анекдоты. Динка расслабленно жевала жвачку и кивала в такт каждому смешному моменту. Я возмутилась.

– Это бесчеловечно, смеяться над умирающим. Вы омрачаете мои последние минуты.

– Рожай давай, скандалистка, – прикрикнул он.

Я умоляюще посмотрела на Динку. Однако и ее глаза были пусты, холодны и равнодушны. Она явно не разделяла моего трагизма. Неужели же вот так все и кончится, и даже моя самая любимая, самая близкая подруга в мой последний миг будет смеяться над дурацким анекдотом?

– Все сволочи. Прости господи! – заорала я, потому что боль была уже нестерпимой. Теперь я уже прямо‑таки мечтала исчезнуть, испариться, только бы все кончилось.

– Так, не расслабляться! Тужимся!

– То тужимся, то не тужимся, – рассвирепела я. – Вы уж определитесь.

– Тужься, – кивнул Гиви Израилевич и впился своими огромными волосатыми руками мне в плечо.

Я взвыла и тут же поняла, что все, еще секунда, и меня не станет. ТАКОЕ вытерпеть невозможно. Кара господня настигла меня и накрыла с головой. Я начала проваливаться в обморок. Последней мыслью, посетившей мою дурную голову, была мысль, что если бы я вдруг каким‑то неведомым чудом выжила в этой страшной борьбе, я бы бегала и улыбалась всю оставшуюся жизнь. Мне было бы наплевать, какой мужчина рядом со мной, да и вообще есть ли он или нет. И на деньги мне было бы наплевать, и на все. Только бы жить, только бы кончилась эта невыносимая боль, которая, кажется, никогда не оставит меня, никогда‑а‑а‑а‑а‑а‑а!

– Вот и все! – раздался вдруг голос над головой. Я бы даже сказала, глас с неба.

– Что? Что все? – прошептала я. Потом попыталась сосредоточиться и понять, на каком я, собственно, свете. Поскольку боль словно по мановению волшебной палочки исчезла, я поняла, что все‑таки умудрилась помереть. Мне было так хорошо, как может быть только в раю. Перед глазами светились какие‑то яркие точки. Рай расплывался, как в тумане или под водой. Надо мной склонился какой‑то белоснежный ангел, провел прохладной дланью по моему лбу и нежно сказал:

– Клофелину ей, десять миллиграммов. Давление скачет.

– Конечно, если тужиться лицом, так и заскачет. Тридцать два года, а как в детском саду, – ответил ангелу кто‑то сварливым женским голосом.

– Вы кто? – растерянно спросила я. Если этот басовитый – черт, то почему он так похож на Гиви Израилевича? И кто эта пожилая дама в белом?

– Ку‑ку, моя птичка. Приходи‑ка в себя, мать. – Образ черта начал проясняться. Значит, все‑таки я еще здесь. На земле. А это – мой доктор с медсестрой. Тогда почему мне не больно?

– А почему мне не больно? – промолвила я и не узнала свой голос. Губы высохли и превратились в какие‑то сухарики «Кириешки». Шевелить ими было почти невозможно.

– А потому что ты родила. Между прочим, сына! – вдруг откуда‑то из‑за спины сообщила мне Динка.

– Дина! И ты здесь! – обрадовалась я.

– Ну, ты мать, даешь.

– Я? Я – мать? – оживилась я. От мысли, что все свершилось, мне стало кардинально, существенно лучше.

– Ну‑ка, лежать! Куда вскочила? – сердито остановил мой порыв врач. – Дайте этой даме ее творение!

– Это он? – Я сфокусировала потрясенный взгляд на маленьком орущем комочке, лежащем на руках у медсестры. – Мой сын?

– Ну, не мой же! Возьмешь?

– Да! Да! – кивнула я и присела.

– Тебе еще послед рожать! – возмутился доктор. – Не скачи. Мы тебе его положим на живот.

– Хорошо, – кивнула я. И через несколько секунд мне на живот положили самое прекрасное, самое удивительное, чмокающее, сопящее красно‑синее существо небесной красоты, от взгляда на которое мое сердце затрепетало, а слезы полились из глаз ручьем.

– Ну вот. А я надеялась, что хоть после родов ты реветь перестанешь, – делано огорчилась Динка.

Я засмеялась, утирая слезы кулаком.

– Я это от счастья, – пояснила я.

– Я так и подумала, – кивнула подруга. Через некоторое время все процедуры были закончены, а я осталась одна с куском льда на животе и с сыночком, деловито дышащим рядом со мной в маленьком прозрачном корытце на колесиках. Роддом, в который меня притаранил таксист, оказался продвинутым, в нем детей размещали вместе с матерями. И это сделало меня окончательно счастливой. Потому что в эти минуты, часы после родов мне казалось, что в мое сердце проникает любовь. С каждым взглядом на сына, с каждым его вдохом вся моя пустая и никчемная до сих пор натура наполнялась любовью и счастьем, для которого не нужно ни условий, ни обоснований, ни основ. Любовью, которая существует сама по себе, которая приложена к каждому новорожденному ребенку, к каждой матери и, как вдруг я поняла, к каждому цветку, каждой речке, каждому восходу солнца. Я почувствовала любовь. Любовь с большой буквы, которая, наверное, и заставляет крутиться этот мир.

– Тебе надо поспать. – В бокс зашла Динка. – Я сейчас перевезу тебя в палату, а ребенка отвезу в детское отделение.

– Я не хочу с ним расставаться, – испугалась я.

– Не расстанешься. Через пару‑тройку часов ему сделают все процедуры и окончательно переселят к тебе. Еще набегаешься. А пока ты сможешь немного отдохнуть.

– А ты? Ты где будешь? – собственнически спросила я.

– Я бы тоже отдохнула, если честно, – устало обронила подруга.

Я посмотрела на нее повнимательнее и заметила темные круги под глазами.

– Да, конечно.

– Я поеду домой. Все равно в отделение меня не пустят. Там ты будешь лежать одна.

– Не одна, а с сыном! – гордо поправила я.

– Да, конечно, – вяло кивнула Динка. Было видно, что сил у нее не осталось ни на что, в отличие от меня.

– Все дело в гормонах, – пояснила мне соседка по палате.

Мы с ней лежали в двухместной палате. То есть у каждой было по маленькой комнатке, объединенной общим душем и холодильником. Все‑таки новые роддома – это вам не старые. Вряд ли в старом я смогла бы лежать в таких роскошных условиях.

– А что с гормонами? – заинтересовалась я.

– После родов у женщины вырабатываются всякие там амфетамины и прочие гормоны счастья, которые заглушают боль.

– Какая мудрая у нас природа, – восхитилась я.

– И не говори, – согласилась соседка. – Особенно ты убедишься в этом завтра.

– Что ты имеешь в виду? – не поняла я.

– Да ладно, чего тебе сейчас напрягаться? Спи. Я, кстати, Катя. У меня дочка. Нам уже три дня.

– Я, Полина, – гордо ответила я. – У меня сын. Ему нет еще и суток.

– Совсем малыш. – Катя улыбнулась.

Я уснула. Я спала как убитая. Наверное, даже Трубный Глас, вздумай он протрубить в эти часы, не смог бы меня разбудить. Послеродовый сон – это что‑то. Про него можно сказать – это последний сон в жизни матери. Во всяком случае, до тех пор, пока ребенку не исполнится восемнадцати лет.

– Кха‑кха, – раздалось тихое‑претихое кряхтение рядом со мной.

– А? Что? – моментально открыла я глаза. Видимо, пока я спала, ко мне подкатили корытце с сыном. И вот весь мой сон оборвался в тот же миг, как только он соизволил что‑то крякнуть во сне.

– Кха‑кха, – снова закряхтел он.

– Что ты хочешь, маленький, что ты хочешь, сладенький? – Я засюсюкала, схватив драгоценный комочек с носиком, ротиком, ушками, глазками, всем таким красивым, родным до ужаса и принялась экспериментировать на тему кормления грудью. Надо сказать, что результата мы никакого не добились, но удовольствие было обоюдным, и измотались мы так, что через полчаса взяли и отрубились снова. На часок, до первого чхи. Оказалось, в таком режиме мне предстоит теперь жить все время. Мой организм перенастроился каким‑то волшебным образом, и стоило малышу даже не заплакать, а просто пошевелиться, как я просыпалась. Даже если поспать мне удалось всего несколько минут. А на следующее после родов утро, как и обещала моя соседка Катя, природа показала мне кузькину мать. С самого утра у меня заболело все, что только может и не может болеть. Ноги, руки, шея, лицо, голова, внутренности (больше всего, естественно), а также и грудь, в которую вдруг стало приходить молоко. Катя периодически заходила, останавливалась в дверях, опираясь плечом на дверной косяк и вела со мной светскую беседу, поглядывая иногда в сторону своей спящей малышки.

– Во всем виноваты мужики! – предложила тезис для обсуждения Катя, когда мы временно исчерпали самые интересные темы – методы кормления, сцеживания, переодевания грудничков, использования памперсов, вред (и польза) спанья в одной кровати, сроки прикорма и т. п. Все то, что долгие годы оставляло меня совершенно равнодушной, и даже провоцировало серьезные приступы зевоты, теперь интересовало меня до глубины души. В подобных разговорах мы с Катей проводили долгие часы между уколами и осмотрами. Но, согласитесь, и тему мужиков мы не могли оставить в стороне.

– Сволочи. Чтоб я еще хоть раз, хоть одному из них… – с готовностью поддержала я.

– Не зарекайся. У меня вот уже второй ребенок. Но все равно, мужики – сволочи. Я тут, понимаешь, мучаюсь, не сплю, терплю уколы, а он там празднует.

– Несправедливо, они там пьют виски, гуляют, а мы тут стонем.

– От мужиков все беды, – азартно сверкнула глазами Катя и принялась в деталях, подробно и с художественными элементами обсасывать, как именно, когда и в чем провинился перед ней ее супруг Павел. Я узнала, что он чуть не сорвал роды, упав в обморок, когда она (Катя) начала тужиться.

– Я рожаю, а медперсонал скачет вокруг него с нашатырем!

– Негодяй! – согласилась я.

Далее Катя поведала мне о том, что в первом триместре ее тошнило от мужа, а он, мерзавец, не понимал, обижался и однажды напился с мужиками в гараже до такого свинского состояния, что Кате пришлось слечь от греха подальше на сохранение на недельку.

– Токсикоз – сложная штука, – хищно улыбнулась она. – Зато потом Пашка, как цапель, стоял у меня под окнами и клялся, что до самых родов капли в рот не возьмет.

– Не взял? – заинтересовалась я.

– Пиво – считается?

– Нет.

– Тогда не взял, – утвердительно кивнула Катя.

В общем, сцепились мы с ней языками по полной программе. Я тоже посветила ее во все перипетии моих сложных отношений с мужчинами вообще и с Константином Прудниковым, в частности. Видимо, сработал эффект случайного попутчика. Разве можно ожидать чего‑то плохого от девушки, с которой столько раз вместе кормили грудью, сцеживались, а после выписки наверняка не увидимся больше никогда. Потому что я живу теперь в… получается, в Марьино, а она на Щелковской.

– Вернется к тебе твой Костя. Обязательно вернется. А потом, кто сказал, что это не его сын? На кого он похож? – спросила меня Катя, выслушав всю историю во всех подробностях.

– На кого? – переспросила я. Потом внимательно осмотрела ребенка. Маленький, сморщенный, нос пимпочкой торчит на круглом личике. Много складочек, глаза пока вообще с трудом определяются, потому что он предпочитает держать их закрытыми. Даже когда орет. Орет он громко. Но это скорее в меня, а не в Костю. Впрочем, Денис тоже мог и прикрикнуть, так что сказать что‑то определенно было сложно.

– Ничего, подрастет – все разъяснится, – успокоила меня Катерина.

– Да? – задумалась я. – А ты знаешь, он такой прекрасный, этот мой мальчик, а мужчины все сплошь такие негодяи и мерзавцы, что мне, пожалуй, совершенно все равно, кто его биологический отец.

– Это понятно. Но ты же хочешь, чтобы Костя вернулся? – уточнила Катерина.

Я кивнула. Конечно, я этого очень хотела. Но сейчас, если честно, было не самое лучшее время, чтобы мучиться от любви, ругаться, выяснять отношения. У меня сил не было даже на то, чтобы помыть голову, а что бы я делала, если бы мне пришлось доказывать Косте свою любовь. Так что даже и к лучшему было, что сейчас он и не думал меня забирать. Он наверняка еще дуется и знать не знает, что я родила. Ему и в голову не придет, что я отправилась рожать в тот же день, когда покинула его. Костя вообще неторопливый парень. Пока он закончит обижаться на меня, пройдет месяц, если не больше. А пока… Динка забрала меня из роддома ровно через семь дней.

– Ну, ты и здорова, мать. Ни одного осложнения, – восхитилась она.

Если бы у меня были силы посмотреть на ситуацию со стороны, мне бы показалось весьма забавным, как мы с ней смотримся среди толпы встречающих папаш, бабуль и прочей околосемейной родни. Эдакая ультрасовременная семья лесбиянок, нежно, под ручку выходящая из родильного дома с голубым конвертом в руках. Мы даже сфотографировались на память.

– Сплюнь, – замахала руками я. – Мне еще сколько грудью кормить. Знаешь, чего тут не бывает. Вон Катьку должны были еще до меня выписать, а сидит.

– А что с ней? – из вежливости поинтересовалась Динуля. Она явно делила весь мир на своих и чужих. Катя своей для нее не была.

– Какой‑то воспалительный процесс. Антибиотики колют. А вдруг у меня тоже что‑то, а врачи не заметили?

– Да ладно, все будет в порядке, – утешила меня Динка. – Знаешь, тебе сейчас не об этом надо думать.

– А о чем? – удивилась я. – Что может быть важнее моего здоровья?

– Имя. Ты должна дать ребенку имя.

– Ах да, – улыбнулась я. – Ну, это не проблема. Есть только одно имя, которым я хочу называть мужчину, который спит рядом со мной.

– Спит?

– Ну, сейчас у меня только один мужчина, который жить не может без моей груди, – довольно пояснила я.

Динка нахмурилась:

– Мне пришла в голову дикая мысль. Я права? Ты назовешь его так, как я подумала? Это же глупость.

– Почему? – невинно пожала я плечами.

– Потому! – воскликнула она. – У ребенка должно быть свое собственное имя.

– Константин – прекрасное имя. Переводится с греческого как «постоянный». Что меня более чем устраивает.

– Ты сошла с ума.

– Ничуть. Ты пойми, что вернется Костя ко мне или нет – это еще бабушка надвое сказала.

– Почему? – фальшиво округлила глаза Динка. – Обязательно вернется.

– Не глупи. Я и сама понимаю, что это неизвестно. А так у меня будет хотя бы один Константин, который будет любить меня, какие бы глупости я ни натворила.

– Отлично! Прекрасно! Называй, как хочешь, только потом не жалуйся!

– Не буду, – с готовностью закивала я. – И потом, посмотри на него, ну разве он не Константин?

– Костя? – с недоверием посмотрела на малыша Динка.

– Кхе! – согласно крякнул сынок.

– Ну что с вами делать, – всплеснула руками подруга.

Я подумала, что, наверное, ее обидело то, что я решила все сама, без ее участия. Но это было поправимо.

– Будешь нашей крестной?

– Я? Крестной? Ты окончательно спятила! – фыркнула Динка. Но щеки ее порозовели от удовольствия.

– Ну, конечно, спятила. Так будешь или нет?

– Ну, если ты настаиваешь, – протянула она. – И если меня в церковь вообще пустят.

– Настаиваю. Пустят.

– Константин? – гораздо более благожелательно переспросила Дина, косясь на малыша.

– Константин, – кивнула я.

Мы подъехали к дому. Мне подумалось, что теперь отныне все у меня будет просто прекрасно. Солнышко будет светить гораздо ярче, чем раньше. Проблемы будут обходить меня стороной, все само как‑нибудь образуется, а я буду бегать и улыбаться, как девочка в каске. Да, подумала я, Динка, как всегда, была права. Счастье – исключительно субъективное понятие. И теперь я буду счастлива всегда, невзирая ни на что. Просто потому, что я живу, что у меня есть сын Константин, которого я обожаю. И еще один Константин, которого я тоже очень, очень люблю. И который обязательно вернется ко мне в один прекрасный день. И тогда все станет еще прекрасней. Если б я только знала, что до прекрасного мне в тот момент было примерно как до Парижу.

 

Глава 3