Дневные лилии: инструкция и элегия

Перевод Александра Уланова

Роберту Джеббу (1944-1990)

Посади их с тенями в уме, под умирающим

Тополем, в постель костяной муки и стрелолистов.

Вспень почву перегноем или слезами апачей

- Капли гладкого обсидиана, отобранного из ручья

Под дремлющим вулканом. Примени инструменты –

Лопату, вилы, корыто – неграмотного

Чернорабочего, что изучает нумерологию

И не умеет считать; как он, ты должен работать во тьме.

Так что встань и умойся до рассвета в День Мертвых.

Собери запасы – джутовый мешок, кусок хлеба

В форме кости, мертвые головы – повесить у каждой двери. Потом жди.

В сумерках выкопай цветы из придорожной канавы.

Не напевай ничего погребального, когда делишь комки; только

Вальсы. Помолись за паломников, убитых в прошлую пасху,

Идущих в церковь, построенную на священной земле: благословенна

Грязь, что манит их к той святыне, что могла бы уже исцелить

Немощь их близких – хромоту или слабость

Зрения, или бесплодие; может уберечь твои всходы

От внезапных наводнений и засухи, что прорезают и опаляют этот каньон.

Укрой корни чарами от упрямых оленей и собак.

Потом считай, в следующем июне считай недолговечные цветы – желтые

Лебеди чистят перья на солнце, исчезают в сумерках;

Ревущие лимонные трубы, которые не слушает никто;

Оранжевые колокола, что звенят сейчас для колибри,

А не для тебя, мой друг, кто смог вырастить их.

 

 

ГРАММАТИКА

Перевод Александра Уланова

Голова змеи вдавлена в мостовую –

Но тонкая свеча ее тела еще горит:

 

Часть предложения для серьезного жука

Покрывает рябью змеиную гладкую кожу, как ветер воду,

 

Спряжение падает – как молочай проливается

В воздух, уносящий горчичные зерна будущего сезона,

 

Пока ребенок разглаживает дубовые листья в книге,

Женщина охватывает черной лентой

 

Письмо, предназначенное огню,

И в смоле греется полосатая змея.

 

 

ЗАБОР

Перевод Александра Уланова

Однажды над временем – то, что забор, делящий горную цепь, объявляет в линиях нерегулярных, но ровных.

 

В драме это зависит от ясного начала, середины и конца. Эффект? Катарсис, очищающий собственников от их ужасов, сует нос в их жалость. Караул! кричит драматург. Весь мир забор, говорит галерка.

 

В древней перебранке между фантазией и воображением забор принимает обе стороны. Не делая различия между формой и содержанием, поэзией и прозой.

 

Есть четыре направления забора: вверх, вниз, правое, неверное, назад, черное, белое, мужское, женское. Тем не менее ночью острия забора направлены только в будущее, время – истинный север.

 

В Теннесси кто-то наливает пустошь в кувшин, это – один из способов построить забор. Другой: проследить родословную камня с Творения.

 

Облеченный лунными цветами и намеками чудесного, забор наклоняется в холмы, теряя свои гвозди в провокативном объединении, расстегивая доспехи на людях, хранимых до последнего дня.

 

Посмотри, как забор важничает на ветру, воплощая умирающий смысл правосудия; как он бросает тень поверх мятых простыней грязи, сложенных складками в сухом русле, вслед за внезапным наводнением; как он обнаруживает нашу слабость решать.

 

Чтобы мы перенесли забор, как наши произношение и танцы, в пустошах этого растянувшегося континента, где он пережил наши местные говоры и заменил наши тустепы.

 

Вот где мы пели, пока наши гортани – наши мысли – не были сырыми. И это пришло из мифа, уступающего дорогу закону и истории. Кто примет первый забор, и последний, берите!

 

Сама земля – забор, согласно картографам загробной жизни, в затопленной заборами вселенной – вера в опровержение демографов. Затемненные реками и каменными стенами, кресты и подъемы забора – один твердый факт: чем бы ни закончился мир, льдом или пламенем, забор будет жить счастливо даже после этого.

 

Karen Volkman

Карен Фолькман

 

Карен Фолькман (родилась в Майами) – американская поэтесса. Первая книга стихов «Закон Крушения» (Norton, 1996) была номинирована на Национальную Поэтическую Серию Heather McHugh. Преподает писательское мастерство в университете Нью-Йорка. Живет в Бруклине.

Перевод Галины Ермошиной

* * *

Я не приду сегодня, я буду отсутствовать сегодня. Не пойду домой сегодня, вместо этого - к морю. Сегодня - полно работы, вчера - мудрее. Вчера - тропинка, протоптанная ногами, сегодня - бредовый будильник с приторным тиканьем. Сегодня всех раздражает неопределенным жестом: «Я полагаю». «Да, но...» «Это, действительно, так». «Ну и ладно». Становится языком, который ты знаешь, становится неизбежностью, ты все еще думаешь, что оператор вслушивается в телефонную трубку? Она - от более темного пристального взгляда и несерьезной гримасы? Да, она записывает каждое слово, я не оставила бы то пятно таким заметным, рюкзак хохота. Я не позволила бы никому подойти, но ты знаешь лучше. Кажется, ты выходишь слишком уж проворно, едва ли шаг так неуклюж. Ты упаковал сумки очень разумно, но как насчет того сомнительного багажа из прошлой осени? Кажется, нас ожидает более свежая погода, твои глаза больше не осуждают спокойно торнадо и шрам. Сегодня нуждается еще в нескольких приверженцах, которым не хватает изящества. Лишь вчера, властное эхо, знает, кто ты.

 

 

Перевод Галины Ермошиной

* * *

Проницательная звезда, которая отесывает наше обозначение: ты должна быть названа. Должен быть всеобщий критерий всего, стремящийся распространиться — созвездия, названные Разбросанная или Растраченная Память или Корона Да или Три Девицы, Медлящие в Наслаждении. Иногда глаза мои зелены как медянка, зелены как незрелая страсть, как повреждение. Разве имеет значение, что закон - рамка, в которой подвешено твое сердце? Это было. Я видела его, замышляла его, заставляла кровоточить. Я была потом. Или: я бежала верстами забытых шагов, чтобы дотянуться до тебя. Роза рассказала молве, - слава ли это, что расцветает с зазубренными лепестками, или - это причина? Когда слепые кости ярче - в зиме, гребущей двумя веслами, или в весеннем изумлении? Я задаю наименее острые вопросы, поэтому слова удержат их, поэтому зеленые боги в моей голове успокоятся и улягутся. Но созвездие Безмолвный Циклоп, мой уничтоженный ребенок, выплакивает каждый глаз.

 

 

Перевод Галины Ермошиной

* * *

Встреть меня двумя годами раньше на улице. Омега-стрит. Я постараюсь быть там, быть той же самой, доверить узнавание глазам. И остальное: руки и груди, и рот, жалкие гласные звуки. Может, их соберут как хилые плоды лета, немногословные и неизраненные.

Это всего лишь прежде, прежде-временность всего... оно не поразит меня. Скороспелость падения неверного слова, ослепительно яркого, до дна. Преждевременно-яркая лихорадка расстояния. Когда оно попадает в цель. Если преждевременно, давность ошибки — не даст мне опоздать. Я буду там, буду безошибочно другой, какой действительно должна быть. Мы согласимся, что улица выглядит лучше, не застигнутая темнотой. Так созвездия свидетельствуют о масштабе молекул. А о e

 

 

Перевод Галины Ермошиной

* * *

Что, сказала я, шум, сказала я, - это ты, это вы, все? Да крик да скрип да криль да вопль. Да гул, звон, бум, треск, скрип, шлеп, вой. Но, сказала я, разве шум, сказала я, означает нечто для ничего, разве шум летит - упасть? Синий шум, чтобы выкрасить в черный, или ожог, чтобы рассеять? Атом - вакууму, или Пожалуйста для Нет? Буйная волна - степенному берегу? Кардинал – вороне?

Или горизонт - оси. Или изгнание - вступлению. Варварский язык - истинному языку. Меня - ему.

 

 

Перевод Галины Ермошиной

* * *

Приходит время обтесывать числа. Путь, которым птицы, щелк-щелк, поднимаются в плавные процессии, или едва постижимое расхождение наших рук. Или утес с лицом желчного бога, ужасающего. И они - ограничиваемы, мы пересчитываем их, тех и других.

Но мой нуль, ветреный и бессонный, как научить ему? Он разговаривает с дождем, умеренные осадки — говорит он, Пустынные условия, но я измеряю море — и дождь в своей педантичной проповеди бормочет, отступая. Говори, говори, в пронзительных порывах ветра, в скрипучих догадках. Когда миндальные деревья вспыхивают золотом, преждевременное цветение наших холодных девушек окликает слепую душу. И это было мной. Я вручаю тебе моего цифрового, моего лучевого, моего самого лысого ребенка. Скорее уничтожь! умоляет судорожный хранитель, который иссушает и ошпаривает. Только мой нуль, итог и периферия, весь рев, небеса всему.

 

 

Перевод Галины Ермошиной

* * *

Это был пристальный взгляд (да, был) прямо здесь (надеюсь, он обнаружит меня). Прямо там, где луна провозгласила свой оловянный пролом. Повсеместный хищник. Возникающий — где? Дым и опал, сжатые до нуля. Эй, шар, что за жизнь в этой вересковой шелухе, визгливой хижине? Эй, отбеливание-отблеск, блеск-пристальный-взгляд, жемчуг-сердцевина — корень миров. Осколок в пустом глазу, сирота. Добытый чертеж. Добытый морской стежок, здесь, в моем кармане, похожий на каплю. Нарисованный ромб. Тусклое яблоко Вильгельма Телля на траурном черепе. Отставший. Неуловимая леди фокусника, разрубленная пополам. Вкрадчивый обломок гнилушки, скользнувший решительно между небесными ребрами. Колеблющий, слух, каменная яма. Заложник, безделушка. Посланник Пустоты, иной - мы здесь.

 

 

Перевод Галины Ермошиной

* * *

И когда ночи, майские ночи, стонущие ночи, когда они приходят. Когда они придут, последуют неверные слова, скользящее сожаление. Моя идиотская Весна, с горячим сердцем и обликами, цветы увечат законы в ядовитом ветре. Где моя серебряная борона, мой бездомный металл, разбрызгивающий пронизывающие частицы с каждым скачком? (В одном рассказе она играет на аккордеоне на Траумплац, жилистую мелодию, которая не понравилась бы обезьянке.) Где - моя чернильная полночь, полная глаз? Разверзнись, - сказала бы я, - желчный рот, изобильный пар: капелька, чайная чашка, кубок, дымящаяся волна.

И когда утро, кровоточащее утро, соленое утро, когда оно после — взломанный алфавит откровения — шов и строчка — после шаг соединяет движение вперед, падение. Потом несуществующий и следующий - братья, в высоком полдневном гамаке кровосмесительного списка. Потом что я должна делать с моей нерешительностью, той самой моей войной, моей небесно-голубой крайностью, кровавыми минутами? Какой удаленнейший запад проглотит всю эту охрану?

 

 

Перевод Галины Ермошиной

* * *

Я верю, это - песня, что незнакомее ветра, что прихлебывает ожог из сказанного, брось, брось. В комнате, в которую я вошла, обкурившийся парень прислушивался к каждой подчистке в небе, поскольку была пронзительная зима, поскольку были взрыв и клякса. Поскольку был дальше от родных птиц и от меня серый степной вереск и не умеющие быть ласковыми бедра того, кто дрожал в фиолетовом. Те, кто улетает дальше всех, всегда должны сжечь гнездо. Но сознание в своем неумолимом спектре тускнеет к коричневому. Должен ли ты умереть, лежа на спине, как дешевый двигатель, ржавея и разрушаясь? В растрескавшихся днях нет никаких слов для награждения, между простоволосойлуной и серебряными руками фонтана. Но если это пространство, ты должен затихнуть, научить его грохотать.

 

 

Перевод Галины Ермошиной

* * *

Мы делали вещи более нежными, более управляемыми. Уловки — обычные преобразователи — все виды давностей. Тогда — нужно вовремя добавить.

Как долго мы были как звезды, свет в качестве гербов. Странник по тысяче моих путей, конечно, есть характеры, больше похожие на твои, резкие и неискренние, чья сочлененная мера царственно Совершенна. Потом мы подсчитывали наши отпечатки пальцев на лепестках – хранили сухими в тусклой жестянке — розу и гвоздику - любили, заботились, приручали.

Будь внимательна, дорогая граница, ты блуждаешь слишком далеко. Твоя музыка иногда нестройна, многострадальные фуги и отдыхающее поле, отраженные тона, ты обращаешь слишком много мелодий в бормотание. Кажется, мы - твари, мы пожираем и уходим. Но когда поздний свет превращает листья в золото, когда красная сосна предлагает охапки снега, мы - не голодаем и не нарушаем клятву. В этот момент (пятно и цветение) мы - пристально смотрим.

 

 

Перевод Галины Ермошиной

* * *

Милый полдень, что ж ты встаешь - встаешь - и больше ничего? Что скажешь - разве ты не натянутый ветром фрактал, никогда не бывающий целым? Это должно быть какой-то обманчивый сезон, быстрый и пронумерованный, притягивающий этот мир к дрожащим, беспокойным завершениям. Чашечки цветов могли бы сосчитать его. Пестики, жемчужные королевы. Маленькие божественные головки тычинок, напряженные, вертикально поднятые. Все это – намеревается. Но синий небесный румянец никогда не означал - o, обморок, o, любовь – o, безнадежная головокружительная сердечная песня, запад усовершенствования. Оно было мудрее, хранило немое число – пустоту или скорбь. Или - куда мы идем - боль окончания, мы остаемся - оставить.

 

 

Michelle Murphy

Мишель Мерфи

 

Мишель Мерфи – американская поэтесса. Автор сборников «The tongue in its shelf» (1996) и «Jackknife & Light» (1998). Живет в Сан-Франциско.

 

ТЕЛЕСНАЯ КРАСОТА

(по фотографиям Адама Фусса)

Перевод Галины Ермошиной

Кто знает, могли ли мы плыть? Стебель друг друга стебель цветка его потерянное цветение трещина вторая трещина и соединяющее чудо алфавитов в том, что увидено и нет ощущения продолжающейся любви запоминая кровь молчания недоверия, ее продырявленную транскрипцию, когда она ускоряется в новые миры. Спряжение, его смертное имя, заставляющее нас выйти за пределы свойств застоя. Потому что мы – больше, чем сумма наших интонаций, каждое исполнение умножает наши предложения. Прозрачное vibrato пленки, кем я была в тот момент, когда затвор щелкнул своим глазом, оставив меня вздрогнувшей?

 

Мы передвигаем карандаши друг друга, то, что выросло слишком поздно, чтобы изъясняться правильными предложениями. Потом - маленькие птицы. Распушенные перья – вполголоса – воркование крошечного отверстия молочного света, разливающегося поперек бумаги, лишенной диалекта, необработанная грамматика слишком требовательна, чтобы просто стереть. Если противовес сомнения не просто аромат веры, то фотограммы выпотрошенных кроликов – истории ликования. Выдержанная на свету, смерть смешивает, держит, будто построенная на чем-то немногим больше, чем запятая.

 

Яичные желтки размещены прямо в фотобумаге, и поэтому свет определяет цель, разорванные в клочья нимбы пишут каракули в темноте, собирая новые алфавиты для перевода. Кружевное платье могло быть грубо истолковано как саван или реликвия.

 

На моей стене черно-белые снимки:

Мужчина, бедра задраны вверх, пристальный мертвый взгляд, руки свисают по бокам. Твоя тень сутулится справа от дверного проема, застигнутая в процессе опрокидывания и невидимая. На другом – мужчина и женщина стоят у тотемного столба, его лицо обращено к объективу и в то же время мимо, пока женщина склоняется к усмешке тотема, тоже усмехаясь. Случаен ли этот выбор объектива, который вглядывается в середину вещей?

 

Идет дождь из птичек. Спрессованные перед нашими лбами, подписи формируют первоначальный разрез, канон гортанных режущих трелей. То, что замаскировано, еще соединено. То, что мне хочется сфотографировать: голуби, парящие в моем окне в середине слова слово так мало, что этого не может быть.

 

 

ПРЕЖДЕ ПЕНИЯ КАМНЕЙ

Перевод Галины Ермошиной

«Свет пришел вопреки кинжалам»

П.Неруда

Друг для друга не было даже молчания, только хоральная округлость, закрутившая воздух.

Алгебраическое гудение камней, лакмус, переделанный для моего плохого слуха. Отточи язык его искупления, создай вычисление, которое не окаменеет и не разобьется. Произнеси математику, которая иногда бывает камнем, а иногда оплетает мои стены, чтобы посмотреть внутрь.

Твои пальцы расточают пунктуацию на мои синяки, и это лечение энергично, чувственно, не дает оплошности. Ляг и увлажни камни, потребуй изнеможения перед красотой мира.

Мы исчерпали геологию, возбудили шоссе и почти замороженную, уцелевшую удачу и дом. Я оставлю окна распахнутыми, расколю соляное отверстие и сведу на нет печальное электричество, пока оно поет.

 

ГРАНИ ФОРТЕПЬЯНО

Перевод Галины Ермошиной

Ты забросил свое фортепьяно? Этот невероятный футляр нот? Отодвинув незавершенную песню? И эту улицу, полную цветения? Кто написал ее партитуру, уравновесив ее крайности? Обнаженное пространство доверия, стертое скорбью. Смотри, как фортепьяно щеголяет призраками. Проберись, свернись в моем зеркале, твоя расколотая красота утонет подобно черным клавишам. Запоздалая мысль раскрывает наши руки, образ сексуальных начал. Случайности уладятся, сталкивая тебя в реку.

 

 

О, ПОДДЕЛКА

Перевод Галины Ермошиной

О, изящная подделка желания, о лицо реставратора, перед фотографией и оператором обманутых поцелуев, когда мы обнаруживаем свою тревогу, молчание, задыхающееся достаточно громко, чтобы быть услышанным историей? Если ты разбит изначально, след реальности все еще стонет где-то у тебя в крови.

 

Удали слой, частично парализованный репутацией, полюбуйся сноской, действиями близости. Все, как полагают, являются подлинными сокровищами, когда фактически холодная наука очаровывает первоначальное творение. Иногда телефон звонит поздно ночью, пытаясь собрать улики. Для тебя, кто неизменно невинен, я та же самая, что и прежде. Подделка удивления – все еще кошачий такт, не окончательная болезнь.

 

Вопрос ко всему миру – заманчивая ловушка. Потребуются время и хорошие деньги, чтобы перевернуть правильный порядок вещей. Наша необычная сдержанность – блестящая несостоятельность. Ни одно убеждение не может изменить почерк. Даже простейшее желание угнетает в течение долгого времени.

 

Преобладает импульс, простая линия искривлена, мы никогда не сумеем склониться достаточно близко к эвкалиптовым деревьям. Мы прибегаем к помощи четких линий, мозаике железных существительных и избытку доверия. Внизу мы остаемся собой, одалживая плотность воздуха.

 

О, простая неудача, сущность неуверенности остается возможностью. Даже роковой выбор содержит силу. Соблазн – поединок, соревнование предполагаемых флиртов. Не отнимешь ли ты у меня мой ответ? Дым ситуации, возмущение оборотней. Чтобы ходить вокруг – недостаточно мифологии. В середине жизни все стало дилеммой, и нет чувства вины, что могло бы провести параллель с моим недостатком математики. Не должен ли ты спросить себя, кто кого вычитает? Геометрия плоскости протянулась, чтобы разоблачить преступника или окончательный вердикт. Некоторые завершения становятся комедиями на наших глазах.

 

Бабушками пренебрегли в любовных романах. В определенный день мы собираемся на границе, сбрасывая свои пальто и ботинки, пробегая босиком по чернозему. Кто ты такой, чтобы говорить, что эти взгляды не побеждены? Кто, кого мы упоминаем, достаточен?

 

Перемешай всех мужчин, сделай общего отца, или дай мне наложника, который украдкой заполнит мое уединение. Есть рана, образованная по самым разным линиям, которые соединились между словами. Мы настроены придерживаться холодных фактов, даже если они противоречат истине, но в миниатюре мир – только подделка, трогательная копия первоначальной истории. Громоздкие творения, бросающие камни в наших головах – заложники этой приобретенной на практике ошибки. Прислушайся к грохоту, который они производят в глубине моего горла.

 

Позволит ли тебе твоя сдержанность ответить? Найдет ли твое намерение воздух, изменяющий цвет, малейшее напряжение, происходящее, когда, принужденное искать цепочку событий, что привела тебя сюда, слово рушится с грохотом в море.

 

Странный кашель любви, это содрогание, провозглашающее два чувства для кульминации и только одно для нахождения рядом. Руки скрипки дают мне мелкую пыль твоей древесины, пение стружки и влажный ответ фортепьяно. Построй стену, чтобы я смогла сопротивляться, задержать солнце до более позднего часа. Свяжи ложное и правдивое с той же самой виолончелью, позволь нам населить непрерывную ноту и выделить гудение смерти. Выдумка никогда не была до такой степени нашей, чтобы начать с нее.

 

Я носила перчатки без пальцев, чтобы сохранить руки движущимися как крылья мотылька поперек largo, чтобы заставить композитора панихиды выйти из укрытия, держать фугу между зубами и позволить этому напряжению, выполненному в паузах и непрерывно направлять меня. Окраска – тембр – хроматика – фраза.

 

 

ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Перевод Галины Ермошиной

Изучая кружение пчел, мы перестали спешить за словами. Их замысловатые результаты выдумывают расстояния сот, лабиринтов белого шума. Когда я определила скорость такого движения, я намеревалась стать прозрачной, сформировать кожу из сверкающего предложения со слепым медовым ртом. Какой утонченной становится любая красота, когда внезапно и навсегда уходит.

 

 

ВИДИМЫЙ

Перевод Александра Уланова

Этот призрак слабо гудит в ее волосах, его легкие мелодии нарастают возле ее уха, но никогда не проникают внутрь. Туда, где песня могла бы что-то значить. Его застенчивость несколько поддельна. Она услышала, как он открывает дверь спальни, стоит там, опираясь на здоровую ногу. Она покидает его, вымыв груши, чтобы освежить его дыхание. И хотя она хочет принять его тело, но боится потеряться в его мускулах, поглощающих молчание, которое они осторожно выстроили. То, что могло бы быть таким хорошим - пристальный взгляд на концах ресниц друг друга, но там слепота, и все безразлично. Рука еще может держать плод, определяя его спелость наощупь. Сними кожуру. Во всяком случае, она думает, что сможет лучше почувствовать запах надкушенной груши в темноте.

 

 

ЭТА ТЬМА

Перевод Александра Уланова

Мы узнаем скорость звука, движущегося сквозь город, подземное шипение холмов, готовых гореть. Бульвары, где грубо срезанные световые буквы дрожат в воздухе, как внебрачные связи. Здесь к удаче относятся всерьез, раскачивая, как цепь историй над кладбищем. Из-за любой надежды печаль нападает на нас из засады, освобождая от плоти языка. Мы выращиваем безрассудные связывающие слова, позволяем алфавиту растить еще более дикие, чем воображаем, забывая, как гласные сохраняют боль, оживленную нашими поцелуями. Что за сумасшедшая птица сложила крылья и подарила этот час? Мы ставим не на место все, что наследуем, фотографии голубых восковых тортов на день рождения, прогоняя заклинания, дающие нам силы вымыть руки. Узел ощущает гладкость похвалы. Мы говорим, что знали эти пути. Припавшие к этой тьме, задрапировавшие и сдвинувшие паузы, чтобы соответствовать длине нашего разговора. Вот почему мы не говорим, даже шепотом. Мили расплющиваются в любом направлении, мы слушаем, как голоса идут, шатаясь, сквозь уличные огни, раздробленные арпеджио, опрокидывающиеся в апельсиновые рощи и свободные земельные участки, приукрашивая собственные истории, которые мы напеваем вполголоса всю дорогу. Сострадание в долгих звуках, разрастающееся между нами, как объятия красных воздушных шаров. Потом, бросаясь стрелой сквозь уличное движение, возвращается, приколотое к белому небу, этот компас разбросанных лиц, беспокоящий глагол «знать». Поодиночке. И на долгом протяжении звезды вырисовываются близко и жестоко.

 

 

Heather Hartley

Хизер Хартли

 

Хизер Хартли – американская поэтесса, автор поэтической книги «Knock Knock», которая стала финалистом Национальной поэтической серии. Работает парижским редактором журнала Tin House, ее стихи и эссе публиковались в антологиях «Food & Booze: A Tin House Literary Feast», «The World Within» и «Satellite Convulsions: Poems from Tin House». Живет в Париже, является содиректором Литературного фестиваля «Шекспир и К^о», курирует цикл еженедельных чтений в книжных магазинах, преподает художественное письмо и поэзию в Американском университете в Париже.