Перевод Олеси Ананченко, Ольги Бузовкиной, Александра Уланова

Она говорит, В темноту -

почти вопрос -

Она говорит. Не видишь -

этот мост - не слушай

 

Она говорит. Отвернись

Поворачивайся и возвращайся

Не причисляй более строки к стиху

(Или разве мог ты не знать

 

как песня распалась на части пока остальные смотрели

то было давно)

Не говори

(Ты говорить не можешь)

 

Земля неровна и гладка, суха и влажна

Закутайся плотнее в синий плащ

(Три вещи для тебя)

Я больше не та

 

Я не здесь, где я иду

вестник растерянный бредет за мною

(Он позабыл свое имя)

Я не здесь пока я иду

 

не каждый на этой тропе

только идущая фигура

фигура проступившая вдали

вестник растерянный бредет за ней

 

(Он позабыл свое имя)

Не говори его имя ему

Не слушай

(Ты не можешь слушать)

 

Некоторые рассказы распутывают то, что было

Не смотри глазами

В надежде быть увиденным

Нет ничего твоего

по Рильке «Орфей. Эвридика. Гермес»

 

Rachel Blau DuPlessis

Рэчел Блау ДюПлесси

Рэчел Блау ДюПлесси (родилась в 1941 в Бруклине, Нью-Йорк) – американская поэтесса. Ей принадлежат также эссе, литературнокритические работы. Интересуется проблемами феминизма. Профессор. В 1970 году защитила докторскую диссертацию «Бесконечное стихотворение «Патерсон» Уильяма Карлоса Уильямса и «Пизанские песни» Эзры Паунда». Автор более десятка поэтических сборников и обладатель многочисленных наград и премий.

МЕГАЛИТЫ

Перевод Анастасии Бабичевой

Находясь за порогом тишины На сером ровном горизонте

они появляются из шепота сверстники-танцоры

застывшие так давно и прочно мокрые как мгла во мгле

 

Эти танцоры Они неписанное

манят ожиданием широкое впереди, широкое позади

коренной гласной – соединение –

 

Где они, там пространство Пространство, пространство

где я, падение. я не могу больше –

 

Но они памятники речи моего тела: высокие кучевые облака

пути стихотворения хаотичного неба

это пути подходящие к концу

границы если это

растущая – не вся

темная, вероломная тропа

вода – это не тропа

 

Весь горизонт это провал:

 

затопленный, карты сбивают с пути тусклый огонь

глинистый от вещества; грязь уравнивает, скудно, сведясь к шипению

обволакивает потонувшие в ней ноги:

двигает знак к знаку так что каждый

и превращает пересечение вздох выдувает себя

в безграничный танец. очень пустой темнотой.

 

 

ГРАНАТ

Перевод Анастасии Бабичевой

вспоминая Сапфо

Разорвана и вскрыта –

 

та корка

отрицательных пространств

«ни меда

ни пчелы»

 

пустые сферы

где семена

сыплются

из

 

куска на кусок

 

Жажда подобная сотам

говорит глубоко из горла

 

решето

так мало

утолит

 

скажем

шесть семян

 

вкус матери

 

Это галька

которую сеют

в колодец

и за каждый камень

цепляется плод воды

 

Вся засеянная

расщелина

проходит с широко раскрытыми глазами

по ее ангельскому телу.

 

Она знает – чтоб заговорить

она должна поглотить себя.

 

 

ЧЕРНОВИК 4: ВНУТРИ

Перевод Анастасии Бабичевой

Пробегается по ежедневке,

чтоб выписать мертвых

из живых

в

 

каждом дне, меняясь

каждый день изменение, освобождать и изолировать, о.

 

При этом

разбрасывать по комнатке крупинки

глухие звуки обертоны черт их побери нечёт

коэффициенты вылавливая

страничку анархиста.

 

Бумага из овса, будто хлеб,

чернила из живых волн,

потоки света в зерне,

 

Scritto[1]. scribe [2], прерывистое

создает

изящные быстрые линии и толстые черниль-

ные завитки

 

горы толщиной в палец

скатываются

к узкой равнине,

к симпатичной дорожке.

 

Кремовая чашка чая

прохладная лунная ночь

свет в соседнем окне.

Распространяется нарастающее

свечение

в стадо и сердцевину

основы.

 

Как бел «всех цветов радуги» цвет

яркой смерти

чей свет

Сан Франциско Прованс Пестум

 

- цвет моей вивисекции

в мире. Мир!

пшеничный, молочный мир.

 

Чьи годы?

и какие ис-

токи ясно выражают пустое смущенное пространство, пунктирную нелепую линию?

 

Прямо здесь…черновик, штрих, какой-то страх.

 

Компостные сети, полосы земли

где

эта рука дрожит

 

Стручки осенней гвоздики высыхают и превращаются в

покрытые шипами столбики, сине-серо-зеленые, каждая строка это

«между»; нет действия, это «между»,

(хотя было гениально изолировать

одно действие

и увеличить его)

нет ни рассказа, ни стихотворения

внутри.

 

Каждый день маленькое выметание, маленькое

откапывание

закапывание

перемена

увеличение и уменьшение могут меняться местами.

Всё зависит от обстоятельств.

 

В бумагу страницы

водяной знак ириса я впечатываю.

 

Ручка, рука, неспешный хайбун

загадка и границы:

кляксы цветной туши, где

интонационное пение

поворачивает звуки

минуты времени.

 

Задний и передний планы

ниже и выше

удалены, приближены. нарисованы

 

остро заточенным карандашом внезапное мерцание

словно взмах кисти

 

среди которого роют землю черви и падает роса.

 

Открой глаз дуропчёл.

Почему воздух такой голубой, мой сладкийо?

Почему недоверчив к любой перемене?

почка почка почка пачка почка почка

превратили (должны ли стихи сомневаться?)

дающие молоко вишневые слова

молочную весну

В

голод зарождения, вечный.

 

Итак, один, наконец, из него, и «части» и форма

больше не доступны. Невозмутимость звезд

или внутренняя сторона вещества темны. Темный знак, темная

страница

это первое впечатление от этого рисунка, этого черновика,

этих частей. Пенки языка

разбивают блюда достатка. Модель

которая голодает. Барк силоса на небе словно пласты

просвечивания, прозрачности

которыми слова могли бы кормить

Коров

Внутри задумчивой середины.

 

читай сквозь другое, не слишком сверху, но

одновременные конфликтные перегруженные присутствия, для которых даже

палимпсест слишком структурированная книга. Трехмерная

страница, пространство страницы или страна,

пространство представления, присоединение представления

тонкая бумага капает с грубого холста сквозь который фильтруют, формы

и свет

Я делаю жест

Проходит сквозь меня

Совершенно спокойная практика вот

но все же есть стремление успеть на чужой поезд. Бег сквозь

двуязычие. Теперь очень длинный тоннель совершенно внезапен. Очень темное

и очень длинное Вхождение под целой конструкцией

превосходства Длинного нарисованного черным

золотым

бесстрашного в отношении к природе. корм бьет

А теперь нет «внутри» ни в чем? Любой

более глубокий или более глубинный фураж, язык

любое знание такого «внутри» это эффект, которому я

больше не могу противостоять. Понятия не имею, какой остановкой являюсь.

травяной рисунок на белом

для того, чтобы я показала, чтобы мне показать его, в. «Зеленый горизонт, сумрак

ранней зимы», безусловно, красив. Я не получаю его силу,

категорический отказ,

эта вечная непроницаемость, подмешанная к моему удовольствию.

Неумолимый

 

мир. Глухая насечка, которую я зову собой. Потому что я внутри,

 

я лишь крошечная частица буквы

путешественник по «они есть», чувства темных дыр, проделанных в грубой бумаге.

Собираю всё воедино из-за нахождения в нем.

все же

я получаю его силу, внутри.

 

Ann Lauterbach

Энн Лаутербах

Энн Лаутербах (родилась в 1942 году в Нью-Йорке) – американская поэтесса и автор эссе. Восемь лет жила и работала в Лондоне. По возвращении в США работала в художественных галереях, затем преподавала. В настоящее время живет в Германтауне, Нью-Йорк и преподает в Бард Колледж. Один из ее новейших сборников стихов Or to Begin Again (Penguin Books, 2009) стал финалистом Национальной книжной премии за 2009 год.

 

НОВЫЕ МЕТЛЫ

Перевод Анастасии Бабичевой

Представления (слава)

от одного к другому (польза)

между артикуляцией (пространство)

языка (древо)

ясности посредством (желания)

людей (речь)

наоборот (ответ)

с самим собой, в собственной плотности (земля)

потому что это не (образ)

от первой ко второй (волне)

ухватиться за (закон)

внутри других (нас)

без тех (традиции)

шаг за шагом (природа)

из или к (тому же)

 

и так далее во всевозможное благо

оборками вощеной гвоздики

тень ясно извивалась между новых метел

оперение вечно загоревшего сентября

Итак, что сказано находится под углом

 

архитектурным

 

над полом, от которого черновики монолога

вверх, как будто возврат

мог быть песнью, сопровождающей несчастье.

 

Синяк на руке медленно перетекает в короткий обморок.

Визг пилы в переулке.

 

Речь, оракул намерения, растворяется

во всепрощении моря

когда сквозь рваную сеть вздымается очередной восторг.

 

2.

Кто-то здесь прореживает верхний слой и выбрасывает

выбрасывает, он возвратил их обратно по периметру,

проследил покров, собрал воедино

напев объединен с хоралом

туго набит в дождь моросящий

сквозь разбитые зеркала, подобные щиту, отступи

сказала дева, отступи сказал монах.

Нет еще, сказала птица, увеличивая дистанцию,

высоко среди сосен и бледных гор.

Но разве мы говорили о добыче?

Или мы были в комнате, записанные на видео, среди сухих полотенец

и сырого следствия толпы?

Мы были в толпе, «ты и я» «он и она» и так

проникли за ее границу в

телесное повреждение: глаз за руку, какая-то мантра войны.

Толпа ставит условия, она начала отстаивать свои истоки

и то, что тускло, и то, что из золота,

быстро превратилось в парадокс, разрезающий улицы монограммами,

стЕны – прохладной, но порождающей пылью.

Картины вернулись из своих мгновений.

Врожденное везение не должно иметь этого органа чувств.

А пока другая инструкция, та, которую мы все еще не можем прочесть.

 

Томасу Дамму

ВЕЛИКОЛЕПИЕ

Перевод Анастасии Бабичевой

Мечта поднимается по своему микрокосму, не имея смысла

и атавистические болваны сталкиваются

на границе парка, небо

небо распушило перья

приготовилось

к беспокойной юрисдикции незнакомцев

инкогнито протаптывающих дорожку сквозь прошлое.

 

Но свет кажется музыкальным, замедленным

напротив гор

до анданте

 

переход переход переход

 

Новости земли: баснописец по колено в грязи

зеленые кулаки, понемногу обсыпаются блестки,

ботинок забыт на лугу,

район военных действий залатан

удлиненным предложением.

Может быть темно, театр темноты,

незащищенное предложение окровавлено,

непроницаемая луна, пластинка в стекле,

желание, которое возрастет.

 

Даже если назовешь их Человеком, вещи снова уснут

как будто о них забыли, и сложное покажется легким

столкнись со светом

покажи шаткие опоры

отдели костры от звезд

ни один не сосчитает, ни два не присоединят

ни три не попросят пощады

будет легко следовать тропой времени

старые добрые дубы, лилии волнуются вдоль обочины

ни четыре не разделят

 

в долине холодает

вниз вверх вниз вниз

 

пытка при посредстве обмана воспоминаний

и односторонняя война

паника узнавания

опасного ясного солнца

 

Но в неряшливом сне с маленьким глазами, конечно

мы победители,

наши поцелуи впечатаны в мокрую глину,

наше мучение венчает песня.

Ура! Ура!

когда подпорки завтрашнего дня валятся на землю

когда слезы прибывают издалека в новых коробках.

 

 

СОН ПСИХЕИ

Перевод Анастасии Бабичевой

Если бы сны могли видеть сны, вне канона пейзажа,

уже защищенные от правил приличия, включая немых

противозаконных девиц, сжавшихся под карнизом

где штабелями сложены книги и которые

они разграбили в надежде найти не события, а ответ.

Если бы сны могли видеть сны, освобожденные из сырого подземелья

и моста, куда она ходила

наблюдать за разливом и деревом

что стоит на его вершине, огромное, но не имеющее корней

(жестокой иллюстрацией ему является оса

а вот ее жало – нет), гниение

уже распространилось на сады, клумбы в них

окружены сорняками и прочими инородными элементами;

дальше погибающий дом, потерянный из вида

так что ей, как и тебе, приходится высматривать

даже не сам дом, а его образ, как бы его

не существует и он даже не похож, но так и будет чахнуть

на другом конце территории, где крылатый мальчик

касается ее уха, вдали от всего

но, подобно вечеру, собравшись вокруг ее талии

так что внутри каждого сна есть еще один, далекий

и насмешливый, и он - переложение его рта на ее рот.

 

 

СЕРОЕ УТРО

Перевод Анастасии Бабичевой

Есть масляные краски, которые неуместно ускользают от нас,

и мы слишком далеко, чтоб поверить во что-то, гораздо меньше

близости единичного. Ты, во сне, в стороне,

преклоняешь колени у реки, наблюдая, как сталкиваются щепки.

Жара невыносима, воздух

не приносит с берега ничего, кроме птиц,

которые вечно здесь, как страстное, огромное желание.

Ты когда-нибудь поднимался на гору? Я вглядываюсь туда,

где мы были, где нечего искать.

 

Между тем, чашки свободны в степени серого.

Нужно сделать выбор между жемчугом и ртутью,

оттенки значения известны только художникам, потому что только художникам

видны ингредиенты. Как зеленый цвет уступит жемчугу

или как желтый не поддастся ртути? Всегда есть цвет,

в котором покоится тело; не сон, но его влияние.

Имена вещей приветствуют нас, когда мы пробуждаемся.

 

Где ты? Мне все равно. Мне не все равно,

как ты выглядишь, когда встаешь, чтоб идти, в поисках вещи,

которой, как ты думаешь, тебе не хватает. То, что ты видишь вдалеке,

никогда не станет ближе, очарование

стройных камышей и девиц, синих пиджаков и жемчужин,

набор образов, с помощью которых мы делаем себя настоящими.

Ты выходишь из воды, всецело вдали.

Свет отваживается пройти сквозь окно и касается земли, чрезмерно близко.

 

 

Edward Foster

Эдвард Фостер

Эдвард Фостер (родился в 1942 году) – американский поэт, критик, профессор, основатель издательства Талисман, печатающего современную поэзию и эссеистику, содиректор ряда культурных проектов. Автор ряда поэтических сборников, в том числе «Пространство между ее кроватью и будильником» (The Space Between Her Bed and Clock, 1993), «Понимание» (The Understanding, 1994), «Все жесты - суть лишь жесты» (All Acts Are Simply Acts, 1995) и др. На русском языке его стихи печатались в «Антологии современной американской поэзии» (1996).

 

ПОТОМУ ЧТО НОЧЬ

Перевод Александра Уланова

Если выпущенное было для того, чтобы сказать именно тебе, что мы и раньше знали, если слова фактически достаточны, я должен только создать вымысел, а ты должен обрести уверенность, почувствовав снова, что это будет сделано. И чувствующий удовлетворение, снова я должен доказывать свой способ и так избегать вашей опеки. Это бывало видом приличествующего промежутка в пределах данного курса; но, как говорится, это только слова. Так упустивший вещи, я должен сказать, что уже лег в постель в снятой комнате, за которую плачу причитающееся. Твое ожидание - быстрый взгляд, указание, что все сделанное будет иметь значение некоторым фундаментальным образом. Все же чувство отвечает без ласки или заботы, и у всех этих пророчеств и протестов свой способ делать предложения выглядящими гораздо больше, чем они могли быть когда-либо. Это верность, что дает убежище и удовлетворение, ничего более.

 

 

АКТЕОН КАК ЛОЖНЫЙ БОГ

Перевод Александра Уланова

«Мы называем вещи, лишь когда оторваны от них».

(Андре Жид, дневник 1924)

В Венеции, пройдя арсенал на краю острова, дом стражи и разрушенный причал, ты верил, что Паунд никогда не видел это место (хотя сейчас знаешь, что видел), изящество могло бы поблекнуть. Нет инструкций, нет желания учить: пустота рук, опущенных в море.

 

Это я - ты сегодня, отчищенный мной. Твой облик, как предполагаемое тобой, проходит мимо, находя удовольствие в рефлексии. Претендующий быть Актеоном, я теряю право бояться в твоем внимании.

 

Так лгущий, когда в ожидании ты строишь планы. Руки отмечают этот переход.

 

Что бы ни требовал обычай, ты ему следуешь, наблюдая за собой, как перечисляешь вещи, которых никто не знает.

 

Ты всегда надеешься обрадовать, но если сделаешь так, всегда в этой комнате, когда она в полусне, то раздражение найдет свою пустоту. Что случилось, когда ты повернулся и столкнулся лицом со стеной?

 

Грех, она говорит, ты не можешь прощать. Каждый вызванный отпускает имена, которых ты не хотел бы. Ты просишь ее быть свободной.

 

Ты берешь ее слова и понимаешь милость, известную старым людям. Желанный сейчас способ, которым она льстит тебе. Способ, которым ты льстишь ей.

 

Розеттский камень лжи.

Свет

над страницами:

блеск твоего быстрого взгляда направился

к

камню.

 

Старые люди милосердны, и они наблюдают. Их цели чужды,и им неизвестны. Как мы попали на эту дорогу? Кто научил нас удовлетворенью?

 

Посмотри на себя в полночь, когда мир спит. Твоя тень на кухонной стене. Отражение скорее ее, чем того, о чем ты вспоминаешь.

 

История, которую ты пишешь, направляет это честолюбие. Твоя кожа чувствует, как бумага. И становится преданием.

 

 

РУИНЫ МИДАСА

Перевод Александра Уланова

У них была общая причина, но потом они не пришли к согласию, каким он его видел, чтобы стать человеком, которым не хотел быть сам, а она обнаружила без усилий, как это было сделано.

 

Безжалостное усилие, место до внесенного в историю времени, но все руины сейчас были римскими, следовательно - мужскими,и только он стоял в стороне, каустически едкий и одинокий. Дети учились у них, что получилось из всего, как он полагал, понятного ему.

 

Холм, покрытый сейчас кустарником, стал парком. Куски колонн, мраморные обломки, расположенные по краям. Школьные учебники говорили нам, что лежит под землей.

 

Он смотрел внутрь зеркала, словно находил стекло, которым он не мог порезать свою кожу. Свое лицо внушало ему отвращение. Он наблюдал круги, делающие по-своему то, что он видел, не благородный римский облик, не стоическое соучастие. Но потом - кто научит нас беспокоиться?

 

Она оставляет его, но он ждет без жадности, волнующийся, что скажут ему, где он сейчас находится. Он не беспокоится. Она плела загадки из впечатлений и желаний. Он чувствовал это в ладонях. Замыслы не дольше его; школьники написали книгу, благосклонную к нему. Когда в последний раз она знала достаточно, чтобы ждать?

 

Фильм прокручивается, конечности запутались на экране. Его конечности, конечно, он думает. Как латинские классики, все это - имитация, но только в последнее время, непотребное. Он будет смотреть, игнорируя предупреждающие борозды в своей коже.

 

 

СУХИЕ ПЕЙЗАЖИ СЕЗАННА

Перевод Александра Уланова

Долгое время воображающий это не причиняет вреда:

разлад, мятеж, что-то, позволяющее уйти -

спор как удовольствие

для священнодействующего: его язык как мечта

 

рассказать нам, как мы знаем голос

несмотря на цвет, текстуру, тональность.

(Как будто средневековое таинство было серым,

или в жертве его кровь была сухой.)

 

В одиночестве, мы видим его,

словно кто-то создал его форму

таким способом, что никто другой не узнает,

что оранжевый, коричневый и зеленый фальшивы.

 

Он заставляет нас думать, что мы, как предметы, одиноки.

Это всегда он, кто внутри:

словно он хранил звук столь тихий,

что мы едва могли бы слышать голос под очертанием.

 

Напряженности цвета исчезают;

его краски утончаются вблизи края,

и, ослабевшие от холстов,

их звуки прерываются свободно.

 

Сладкие фразы кажутся его

торжеством; коридоры

удовольствия на пути риторики,

словно у него не было причины загладить вину.

 

 

НОВОСТРОЙКИ