Какая ядовитая змея самая большая?

 

Королевская кобра, или гамадриада, она же ханнах! Длиннее её нет на земле ядовитых змей. Трех-четырехметровые нередки, а рекорд – 5,58 метра!

Живёт она в Индии, Индокитае, Китае, Индонезии, на Филиппинах и Андаманских островах.

Гамадриада, кусая, вспрыскивает яда вчетверо больше, чем обычная кобра. Человек может умереть через 15 минут, а слон – через 3–4 часа, если укус нанесен в конец хобота или в пальцы (это единственные уязвимые для змеиных укусов места у толстокожего).

 

 

Строят ли змеи гнезда?

 

Строят, но очень немногие, и среди них – королевская кобра.

О том, что королевские кобры строят гнезда, известно давно. Но прежде думали, будто змеи не сами их делают, а просто используют для гнезд кучу листьев. Однако в 1965 году в одном из зоопарков США впервые наблюдали, как самка-гамадриада, захлестнув передним концом тела листья и ветви бамбука, собирала их в одно место и через два дня построила гнездо. Оно было около метра в поперечнике. В нем – два этажа: в первом на толстой подстилке лежат яйца, выше них следует перекрытие из листвы и веток, здесь лежит самка-кобра. Охраняет яйца!

В эту пору гамадриады очень агрессивны, без предупреждения нападают на приблизившихся к гнезду людей и животных. По-видимому, и самец дежурит невдалеке, охраняя ближайшие окрестности. Поэтому в Индии полиция перекрывает все дороги, когда находят в населенной округе гнездо королевских кобр.

 

 

Высиживают ли змеи яйца?

 

Некоторые высиживают. Это питоны.

Уложенные кучкой 8–100 яиц питониха окружает кольцами своего тела, сверху, как крышкой, прикрывает головой. В этом замкнутом пространстве, отгороженном от мира могучим телом матери-змеи, её потомству под "пергаментной" скорлупой яиц обеспечена не только безопасность, но и необходимое для инкубации тепло.

Измерили точно: холодная змея как-то умудряется разогревать себя! Между витками её тела на 7 градусов теплее, чем вокруг неё (по некоторым данным, даже на 12–15 градусов!)

По-видимому, обогрев достигается напряжением мышц, статическим сокращением. Мышцы работают, а всякая работа по законам природы порождает тепловую энергию.

 

 

На южном материке Нового Света

 

 

 

 

Необычное в обыденном

 

Анаконда!

 

 

"Мы медленно дрейфовали вниз по течению неподалеку от слияния Абунана с Рио-Негро, когда почти под самым носом Игарите показалась треугольная голова и несколько футов извивающегося тела. Это была гигантская анаконда. Я бросился за ружьем и, когда она уже вылезла на берег, наспех нацелившись, всадил ей тупоносую пулю в спинной хребет…

Мы вышли на берег и с осторожностью приблизились к змее… По возможности точно мы измерили её длину… шестьдесят два фута…. Такие большие экземпляры, как эта, встречаются нечасто, но следы, которые они оставляют в болотах, бывают иной раз шириной шесть футов и свидетельствуют в пользу тех индейцев и сборщиков каучука, "которые утверждают, что анаконды иногда достигают невероятных размеров, так что подстреленный мной экземпляр должен выглядеть рядом с ними просто карликом… Вторжение в место обитания анаконд равносильно игре со смертью…

Почти в каждой впадине, заполненной водой, скрываются два или три таких чудовища. Местные индейцы бесстрашно нападают на змей, прыгая в такие ямы по десятку человек за раз, и закалывают анаконд ножами. Для них это развлечение, но главное в том, что мясо анаконд считается очень вкусным."

(полковник П. Г. Фосетт)

 

 

"Один из добывателей каучука, Хосе Перрейра… отправился в челноке по течению реки домой… Когда он поравнялся с небольшой бухтой… он услышал шум. Предполагая, что шум производит какое-нибудь крупное животное, пришедшее на водопой, Перрейра бесшумно направил челн к берегу, привязал его к ветке и вылез на берег, держа наготове ружье. Не найдя на берегу никого, он вернулся к челноку и продолжал свой путь вниз по течению реки. Не проехал он и десяти ярдов от этого места, как снова остановился и прислушался. Ничего подозрительного как будто не было… Он не мог объяснить, что с ним происходит, но его неодолимо тянуло обратно на берег… Перрейра снова привязал челн к той же ветке и взобрался на то же место. Ему было очень не по себе, но он не увидел ничего, что могло бы его встревожить… Он вторично сел в челн, не будучи в состоянии объяснить таинственную силу, которая влекла его в это мрачное, освещенное луной место на темном, предательском берегу. Но едва он отплыл на несколько шагов, как им овладело то же желание вернуться, и он не мог ему противиться.

Перрейра не понимал, что с ним происходит. Он был совершенно трезв, лихорадки у него не было две недели, и физически и умственно он был здоров… И тем не менее этот здоровый смелый мужчина совершенно пал духом, закрыл лицо руками и зарыдал, как ребенок, оставленный в тёмной комнате.

К счастью, трое рабочих из Флоресты возвращались этой же дорогой домой и, плывя мимо бухты, услышали с берега плач. Они остановились и окликнули. Хосе с трудом объяснил им, что он не в состоянии сойти с того места, где находится, и что на него напал смертельный страх. Тогда товарищи взвели курки ружей и подплыли к берегу. Здесь они увидели как раз под корнем дерева, где сидел несчастный, голову чудовищного водяного удава, глаза которого были пристально устремлены на жертву. Змея находилась лишь в нескольких футах от Хосе, но он не видел её. Удава убили, и чары гипноза были рассеяны…

Удав имел гигантские размеры: по измерению рабочих, он имел в длину свыше 54 футов."

(Эльгот Лендж)

 

 

 

 

"Как ни странно, звук, похожий на тихий автомобильный гудок, выдавал рассерженную громадную анаконду…

Орландо Вильямс Боас… был свидетелем двухдневной борьбы между анакондой и крокодилом, которого невозможно переварить и очень трудно убить. Враги двое суток барахтались в воде, сцепившись в почти беззвучной схватке. Они лишь стонали. Анаконда туже сжимала свои толстые кольца, а крокодил пытался вырваться, норовя укусить её. Но змея настолько расслабила кольцо возле самых челюстей крокодила, что ему не во что было вцепиться."

(А. Кауэлл)

 

 

"Почти в каждой книге о Южной Америке автор рано или поздно (а в некоторых книгах в каждой главе) сталкивается с анакондой… Анаконда обязательно нападает на автора на протяжении трёх-четырёх страниц, он вырывается из её мощных объятий, покуда не исхитрится пристрелить её из своего верного револьвера… Ну, а теперь, рискуя заслужить репутацию либо шарлатана, либо чудовищной скромности человека, я должен описать и свою собственную схватку с анакондой.

Начну с того, что анаконда кинулась на меня довольно вяло. Она вовсе не собиралась бросить мне вызов на смертный бой, а лишь метнулась ко мне с разинутой пастью в слабой надежде на то, что я испугаюсь и оставлю её спокойно переваривать курицу. Сделав этот выпад и подтвердив установившуюся за её родом репутацию свирепости и воинственности, анаконда свернулась под кустом в тугой узел и теперь лежала, тихо, и я бы сказал, жалобно шипя… Снова повернувшись к кусту, я увидел лишь, что хвост зловредной, свирепой и страшной анаконды поспешно скрывается в траве. Мне оставалось только подбежать к змее, схватить за конец хвоста и оттащить на прежнее место.

Теперь по всем правилам анаконде следовало обвиться вокруг меня и начать душить своим мускулистым телом. В действительности же она снова свернулась в клубок, издавая тихое, жалобное шипение. Накинув ей на голову мешок, я схватил анаконду за шею. На этом борьба фактически закончилась: змея лежала совершенно спокойно, изредка подергивая хвостом и тихо шипя. Тут подоспел проводник, и справиться с ним оказалось труднее, чем со змеей: он отнюдь не горел желанием помочь мне, а спорить с человеком, одновременно удерживая змею, не очень-то легко. В конце концов я заверил его, что не позволю змее причинить ему вред, и тогда он смело взял мешок и держал его на весу, пока я заталкивал змею внутрь…

…От головы до кончика хвоста в ней оказалось девять футов и три дюйма."

(Дж. Даррелл)

 

 

"Семиметровая анаконда толщиной почти с телеграфный столб неосторожно выползла на берег. Это и решило её судьбу.

Пять человек набросились на змею, и завязался настоящий блицкриг. Мы были вооружены палками, арканами и твердой решимостью не упустить удава. Мы тянули, дергали, скользили, обливались потом, шлепались в грязь, кричали, бранились… Анаконда шипела, щелкала челюстями, изо всех сил старалась заключить кого-нибудь в свои объятья. Оператор Курт Вальгаре метался вокруг нас со своей камерой, подыскивая наиболее выгодные точки для съемки. Он был вездесущ. Только что в пасть змеи не лез… Режиссер Торги о режиссуре и не помышлял: он тоже сражался с анакондой. Сама змея взяла на себя роль режиссёра.

Но вот представление окончено. Анаконда взята в плен."

(Рольф Бломберг)

 

Что ещё можно сказать об анаконде? Разве приведенные выше рассказы путешественников недостаточно хорошо обрисовали её облик и нравы?

Но сказать ещё немного всё-таки надо. Начать с того, что не всем цитированным выше авторам можно полностью доверять (особенно это касается двух первых). Прежде всего размеры анаконд, указанные ими, слишком уж велики. Рекорд из всех достоверно измеренных анаконд принадлежит той, у которой длина оказалась 11,43 метра. Эта могла вполне на метр подрасти, если пожила бы ещё с полдюжины лет. Но 20 и больше метров – бессмыслица. Ни к чему змее такой рост. И десятиметровая анаконда настолько сильна, что нет в Неотропической области ни одного существа из мяса и костей, способного выдержать её смертельные объятия. Слишком большой рост (20 и более метров) для анаконды – биологически неоправданные излишества.

Малоизвестно, что анаконд два вида. Второй вид – южная анаконда, как это ясно из названия, живет южнее обычного вида и много меньше его (предел – 3,25 метра). Окрашена анаконда не ярко: темно-оливковый основной тон, а по нему разбросаны овальные чёрные ("бархатные") пятна. У южной анаконды основной фон более светлый, с желтизной.

Анаконда – настоящий водяной удав. Но добычу промышляет она не в воде, а у берега: хватает зверей и птиц, пришедших напиться. В некоторых областях анаконды регулярно охотятся на молодых крокодилов (кайманов).

Анаконда не откладывает яйца, а рожает живых детёнышей. Их в одном помете от 30 до 80. И длиной они, новорожденные – 70–90 сантиметров.

 

Кушать хочется…

 

Есть любят все, а особенно те, кто это отрицает.

Пятипалый свистун, крупная южноамериканская лягушка, не из ханжей. Свистун есть любит, есть умеет. Крысы, птицы, змеи, ящерицы и прочая четвероногая, крылатая и ползучая живность исчезает в его ненасытной утробе. Бывает, и зазевавшуюся летучую мышь перехватит. А просто о мышах и говорить не приходится.

Любопытен свистун именно своей прожорливостью. На его обеденный стол попадают многие из тех, кто сам лягушатиной не прочь полакомиться. Так что сурово мстит свистун обидчикам за свой лягушачий род.

Известны случаи, когда 20-сантиметровые пятипалые свистуны пожирали полутораметровых змей! И даже не с голодухи, а просто так. Чтобы рядом те не ползали…

Техника змееглотательства следующая. Лягушка сидит тихо, не выдавая своих бандитских намерений. Но вот мимо ползет змея. Бросок! – и голова её уже в пасти свистуна.

Чем больший кусок змеи проглотит лягушка с первого раза, тем лучше. Змея, задыхаясь в лягушачьем желудке, отчаянно сопротивляется. Изо всех сил подсовывается под свистуна с тайной надеждой, обвив пару раз, переломить ему кости. И, всячески упираясь, высвобождает голову.

Если ей это удастся, съеденным окажется уже не змея, а свистун. Последний прекрасно чувствует возможность и такого исхода. А посему он только стискивает покрепче свои бульдожьи челюсти, распластывается по земле и при каждом удобном случае заглатывает ещё по сантиметрику змеи. Задушенная рептилия погибает.

Это финиш борьбы и старт непосредственно еды. То, что уже проглочено, начинает потихоньку перевариваться, а остальное пока торчит изо рта. Постепенно место в желудке освобождается, и свистун подкрепляется новыми порциями, проглатывает ещё кусок змеи. Чтобы съесть всю змею, требуется день или даже два.

Но свистун скорее обжора, чем гурман. Он доедает свою добычу, даже если она у хвоста становится несвежей (случается и такое!). А вот дятловый вьюрок – этот в еде эстет. Без соответствующей сервировки никогда к трапезе не приступит[1].

Питается он личинками жуков древоточцев. Садится на ствол дерева и стучит по нему несколько раз, как бы призывая официанта. Нет, не идёт официант! Вьюрок перелетает в другое место и снова стучит. И здесь никакого сервиса! Тогда, не дождавшись обслуживания, сам отламывает кору. Обнажается ход личинки. Ага, вот, значит, зачем стучала птица по стволу! Не официанта звала, а ходы вредителей прослушивала…

Вьюрок достает столовый прибор. Им служит колючка с ближайшего кактуса. Держа её в клюве, птица вонзает колючку в отверстие в дереве и начинает там вовсю копошиться. Вот поддел личинку и извлекает её на белый свет.

 

 

Яркое тропическое солнце, тёплый ветерок и прочие прелести встречают вредителя. Но… недолго личинке ими наслаждаться. Отложив прибор в сторону (воткнув колючку в дерево), вьюрок склёвывает древоточца.

Но дятловый вьюрок не только иждивенчески пользуется природными "вилками". Если нет поблизости подходящих колючек, сам умудряется мастерить их. Обламывает веточку, сдирает сучки, вообще как бы обстругивает всю палочку. Это, конечно, не настоящая колючка, но знакомство с ней также вряд ли понравится личинке.

 

Деятельность на грани разумной!

 

Необычно питаются и южноамериканские муравьи-листорезы.

…По неприметным лесным тропинкам Аргентины, Бразилии, Парагвая ползут… огрызки листьев! Зеленые ручейки текут прямо к большой насыпи. Это листорезы, обглодав очередное дерево, тащат к муравейнику свою добычу. Самих муравьев не видно: кусочки листьев прикрывают их, как зонтики.

Если нападут шестиногие разбойники на плодовый сад – дело плохо. Всю листву обстригут, одни голые ветки оставят. Местные жители их за это здорово недолюбливают.

 

 

Но не листвой кормятся листорезы, нет. В муравейнике огрызки проходят через челюсти особых муравьев – "листорубов". Пережеванный фарш смачивается выделениями насекомых и укладывается в особых камерах муравейника. Готовится удобрение!

На этой питательной среде растут… грибы. Чаще всего невзрачный шляпочный гриб Розитес гонгилофора. Ухаживая за ним, муравью важно время не прозевать – не дать грибу спороносить. Листорезы начеку. Время от времени отгрызают они плодовые тела, пуская их на удобрение. Там, где обгрызли они верхушки грибов, выделяется жидкость. Муравьи слизывают её (первое блюдо!), но наплыв растёт, на верхушке обгрызанных грибов плотнеет, накапливает белковые вещества, и только тогда муравьи его поедают (второе блюдо). Кроме гриба, ничего не едят. О диете пекутся с энтузиазмом хронических язвенников.

Приближается пора ухода молодой самки из родительского муравейника. Отправляясь основывать собственное гнездо, она захватывает в подротовую сумку кусочек грибницы. С этих нескольких клеток начинается разведение грибных оранжерей на новом месте.

Но самое любопытное – гриб Розитес гонгилофора обнаружен только внутри муравейников листорезов! Больше нигде! Видно, крепкий за ним уход нужен, если без муравьиной помощи он жить не может.

А вот о вкусах речного южноамериканского сомика кандиру никакого доброго слова не скажешь. Кровью питается этот маленький, но зловредный паразит. Нападает в основном на рыб. Подплывает проворно к жертве, суёт голову в жаберную щель и впивается в нежную ткань. Висит, сосёт кровь.

Обычно прожорливый упырь насыщается быстро. Потом с чувством выполненного долга медленно опускается на дно, следя, чтобы самого не проглотили. Изувеченная рыба погибает (если, конечно, она небольшая).

С содроганием упоминают кандиру жители тропической Америки. После пираньи это самый ненавистный враг. В ассортименте блюд для алчной рыбешки – рептилии, звери, даже человек. Кандиру, к слову сказать, единственное позвоночное, паразитирующее на человеке. Ему, по словам индейцев и некоторых специалистов, ничего не стоит проникнуть вам в мочеполовые органы или прямую кишку, растопырить там острые жаберные шипы, заякориваясь, и присосаться к стенке кишки или уретры. Кровожадный паразит до тех пор не успокоится, пока всю кровь в себя не перекачает. Человек (или зверь) погибает, становясь, правда, саркофагом и для самого кандиру. (Вот прекрасный пример, до чего доводит жадность или, лучше сказать, неспецифичность паразитизма. Глисты, привыкшие паразитировать на человеке, ни за что не допустят его скоропостижного истощения до смерти. Зачем самих себя обрекать?)

Но такие страсти, к счастью, не каждый день случаются. Описано не свыше трех десятков случаев нападения сомика на человека (хотя, разумеется, и этого достаточно!). А вообще все истории с кандиру подтверждают одну давно известную истину: в южноамериканские реки без нужды лучше не соваться…

 

"Что нам стоит дом построить"

 

Так вполне могли бы пропеть квакши-кузнецы, обладай они слухом и голосом. Но со слухом у них неважно, а голос такой, будто кто-то скребет гвоздем по консервной банке. Потому их, кстати, и прозвали кузнецами, хотя с тем же успехом могли сравнить с жестянщиками, лудильщиками, медниками и другими рабочими по металлу.

Но это акустические аналоги. А по поведению квакши-кузнецы скорее гончары или каменщики. Настоящие крепости выстраивают для защиты головастиков!

Раньше спорили, кто строит: самец или самка? Теперь установлено точно – самец.

Широкой и плоской, как лопата, головой вскапывает он дно на речных мелководьях и переносит грунт к месту постройки. Набрасывает кольцевой бруствер сантиметров тридцать в диаметре. Края его обязательно возвышаются над водой! Потом прыгает внутрь и утрамбовывает образовавшийся замкнутый бассейн грудью и лапками. На них у квакши-кузнеца широкие присоски – каждая, словно мастерок у каменщика.

Самка мечет икру, когда бассейн уже сдан в эксплуатацию. Он мелкий, вода в нем теплая – типичный "лягушатник". Выходящие из икринок головастики прекрасно чувствуют себя в глинобитной кастрюльке. Впрочем, для кого кастрюлька, а для кого твердыня неприступная. Головастики тут, во всяком случае, в безопасности.

Есть, правда, и минусы у глиняного форта. Мало растворенного кислорода – раз, негусто с пищей – два, быстро испаряется вода в засуху – три… Но кислород головастики поглощают огромными (большими, чем у других квакш) перистыми жабрами, метаморфоз наступает очень скоро, а от засухи в тропиках вообще никто не застрахован…

Глинобитные дома строят и птицы – печники. Живут они южнее, в пампе. Для строительства выбирают обязательно горизонтальные и толстые (не менее 20 сантиметров) ветви деревьев, крыши домов, столбы.

Клювом и лапами скатывают печники шарики из мокрой глины. Для прочности добавляют арматуру – травинки, стебельки. Вес каждого такого "кирпичика" – 3–5 граммов. Две – две с половиной тысячи их требуется изготовить для сооружения одного гнезда. Наиболее крупные постройки потянут 7 килограммов.

 

 

Дом, как ему и положено, растёт снизу. Сначала плоский фундамент, затем стены, переходящие в куполообразный потолок. Готовое гнездо напоминает шляпу-котелок, у которой обрезали поля, а остаток сплющили в вертикальной плоскости.

Впрочем, это только на первый взгляд шляпа. В плане сверху стена у дома не замкнутая, а спирально завинченная. Между витками спирали идет ход, через который птицы проникают в центральную гнездовую камеру. Тоннель не велик, по крайней мере не шире 5 сантиметров.

Все строительные работы заканчиваются за две недели плюс-минус два дня в зависимости от вида печников и условий обитания. Можно откладывать яйца и насиживать их под надежным "кирпичным" сводом.

 

Мама, папа и я

 

Деликатный вопрос: кто должен заботиться о детёнышах – мать или отец? – не решается природой однозначно. Нет общепринятых канонов в животном мире. Некоторые (противно подумать!) вообще бросают своих детей на милость окружающей среды. Выживут – хорошо, не выживут…

Безъязычная лягушка пипа суринамская, наоборот, подлинная мать-героиня. И именно мать, потому что роль пипы-отца в деле заботы о потомстве минимальная. Но доброе материнское сердце пипы (а вернее – совершенно уникальный родительский инстинкт) с запасом компенсирует вынужденную лягушачью "безотцовщину".

Чудеса начинаются ещё с брачных игр. Самец, лежа на пне, обнимает самку, и, словно от волшебного прикосновения, кожа на её спине вспухает. Это сигнал для старта циклических заплывов, во время которых пипы движутся по кругу в вертикальной плоскости, будто катаются на подводном "колесе обозрения". Ночь напролет могут они так кружиться и ухитряются, не разжимая сладостных объятий, вращаться ещё вдоль оси тела.

Находясь в апогее кружения, самка "изрыгает" клоакой 3–7 икринок, которые скатываются на живот плывущего ниже самца. Он как бы ждет этого момента и крепче прижимается к избраннице, буквально впечатывая яйца в размякшую кожу её спины.

Каждый поворот "колеса" длится 10–15 секунд, а между ними – полуторачасовые интервалы, когда парочка отдыхает от "головокружительных" перемещений.

Репродуктивная карусель остановилась. Тогда самец самоустраняется, а материнская спина все больше пухнет. Кожа нарастает вокруг утонувших в ней икринок, оставляя свободной лишь верхнюю их часть – крышечку.

 

 

Яйца развиваются прямо у мамы на спине! Два с половиной месяца живая колыбель плавает, копается в иле, ищет поживу, удирает от врагов, а на спине её потихоньку мужает сравнительно немногочисленное (40–100 детёнышей) потомство.

Метаморфоз проходит там же, в сотах на спине у матери. Вскоре, однако, молодняку надоедает тунеядствовать, и крохотные, но уже сформировавшиеся лягушата открывают крышечки своих ячеек. Но не торопятся покидать их окончательно. Если заметят опасность – мгновенно захлопнут крышечки и сидят, не высовываясь. Ещё через несколько дней прощаются с матерью навсегда.

А она – чадолюбивая лягушка с изуродованной спиной – линяет. И почти не остается следов от импровизированных люлек. Разве что с каждой линькой кожа на спине самки чуть сильнее сморщивается… Материнские морщины!

У сумчатых квакш, эндемичных для Южной Америки, самки более практично распорядились со своей спиной. Кожа там разрастается, формируя своеобразный карман для яиц. Это постоянный резервуар для всех генераций лягушат. Икринок в него влезает разное количество. У карликовой квакши – не более семи, у обыкновенной сумчатой – порядка двухсот.

Длительность заботы о потомстве зависит от стадии, на которой детёныши покидают сумку. Обыкновенная сумчатая квакша вынуждена расставаться уже с головастиками. Это и понятно: яиц у неё много, желтка в них недостаточно, и тут не до метаморфоза! Приходится головастикам "доразвиваться" в крохотных естественных бассейнах, наполненных дождевой водой, – дуплах, пазухах листьев и даже… в цветках!

А яйценосная сумчатая квакша – более обязательная мать. Правда, и детей у неё в десять раз меньше. Лишь превратившись в "настоящих" бесхвостых лягушат, выпрыгивают, вылезают, выползают они из кармана. Мать, как правило, не помогает: дети взрослые – сами справятся.

Но водится на юге Чили и Аргентины лягушка, самец которой являет собой хрестоматийный пример образцово-показательного отца. Это ринодерма Дарвина. Востроносая малютка ринодерма (всего 3 сантиметра величиной) освоила совершенно беспрецедентный способ выращивания молодого поколения.

Самки откладывают 20–30 оплодотворенных икринок куда-нибудь в сырое местечко, на мох, и удаляются. А к яйцам приближаются сразу несколько самцов (хотя, бывает, и один). Рассаживаются они в почетном карауле и глаз с яиц не сводят. Следят за развитием зародышей. Через 10–12 дней эмбрионы начинают дразняще шевелиться. Тогда самцы, словно по команде, кидаются на яйца и, распихивая друг друга, яростно пожирают их.

 

 

Захваченные яйца папаши направляют языком не в глотку, а в голосовой мешок – резонатор. Тот самый, благодаря которому самец в обычное время квакает! Потом ринодермы-папы идут на поиски новых яичных кладок, и вся история повторяется.

Десять-двадцать икринок может собрать самец. Тут и свои дети, и чужие. Самец "усыновляет" всех, разницы не делает. С каждым "проглоченным" яйцом резонатор растягивается, точно резиновый. А когда из яиц выходят головастики, полость увеличивается ещё больше, занимая все пространство между брюшными мышцами и кожей живота и нередко заходят под кожу боков и даже спины.

Израсходовав желток икринок, головастики прирастают задней своей поверхностью к стенке голосового мешка. Питаются за счет отца (своеобразная "беременность"!). Здесь же идет метаморфоз. Молодые лягушата вступают на большую жизненную дорогу через… отцовский рот. Самец разевает его пошире, а молодежь самостоятельно пробирается из резонатора в ротовую полость, под язык, а оттуда уже на белый свет.

Когда все лягушата покидают резонатор (а это происходит не одновременно, ведь яйца отец глотал в разное время), голосовой мешок как бы усыхает, спадает и вскоре уже снова готов к изданию звонких, переливчатых трелей. Квакай – не хочу!

…В описанных случаях один из родителей трудится в поте лица, а другой, мягко выражаясь, отлынивает от работы. Этого не случается в дружной моногамной семье тропических рыбок симфизодонов, обитающих в бассейне Амазонки. Все воспитательные проблемы решаются у них по-родственному.

Круглые и плоские, как диск для метания, симфизодоны живут в подводных расселинах, трещинах и других "узких" местах. Плоскому симфизодону пара пустяков юркнуть в щель, но зато мало-мальски толстый хищник туда не пролезет.

На подводные растения самка мечет икринки. Их сравнительно немного – 200–800 штук. Уже через пару дней из яиц выходят совершенно беспомощные "личинки". Тогда родители (оба) расчищают приглянувшиеся им кусочки листьев и, перенося зародышей во рту, прилепляют их к растению. Клейкие железы на головах у личинок надежно фиксируют их на листе. Здесь эмбрионы "дозревают" до мальков.

 

 

Но и на этом не кончаются хлопоты у заботливых симфизодонов. В течение нескольких недель родители собственноручно кормят мальков. Вернее, не "собственноручно", а "собственнокожно". Тело у рыб чуть вспухает, темнеет, а из кожи выступает желтовато-серая слизь; по консистенции нечто среднее между маслом и молоком. Её так и называют – "рыбье молоко". Проголодавшиеся мальки подплывают к родителям и обкусывают, обсасывают это "молоко" с обеих сторон.

Иногда взрослые рыбы делят молодняк на две стайки, и каждая пичкает своих "любимчиков". Но чаще родители подставляют свои бока по очереди.

Так и откармливаются малыши, пока сами не научатся охотиться на всякую пресноводную мелюзгу…