День встречи Великого Князя Бориса Владимировича

Вчера посланник уведомил, что он с членами посольства отправляет­ся сегодня утром в семь часов 55 минут утра в Йокохаму; я ответил, что буду на станции железной дороги к этому же времени. Сегодня в семь с четвертью часа я и отправился в сопровождении слуги Ивана с жестя­ною коробкою, в которой был мой клобук с бриллиантовым крестом; я надел шляпу, сказав Ивану постоянно быть везде недалеко от меня. На станции в Симбаси младший секретарь Посольства предупредил, что посланником взято отдельное купе для членов посольства, в котором место и для меня; не покупая билета, я и пошел в купе. Со станции в Йокохаме посланник взял меня в свой экипаж до консульства; а потом, сам с членами Посольства и иокохамским консулом Сиверсом, с кото­рым я здесь же познакомился (ибо он только что прибыл на должность), отправившись ранее, чтобы ехать на судно, броненосец «Севастополь», встречать Великого Князя, прислал экипаж за мной в консульство; и я, уже одевшись в клобук и ордена, а сдав Ивану шляпу, и назначив ему, по возвращении в Токио, если увидит меня отправляющимся в дом к Вели­кому Князю, ехать в Посольство и ждать меня там, отправился на при­стань, в дом, где всегда принимаются царственные гости. Мне назначено было посланником представиться Великому Князю здесь, на пристани, и после того, как Великий Князь увидится с принцем Кан-ин’ом и вместе с ним обойдет японский караул. Принц Кан-ин прибыл в дом на приста­ни немного после меня; как прежде представленный ему, я раскланялся с ним и в ответ получил очень любезное приветствие и пожатие руки. Затем пришлось ждать прибытия Князя до исхода почти одиннадцатого часа. Принц Кан-ин принял его и провел по линии караула. Затем по­сланник выступил представить меня, и представление состоялось в очень неудобном месте, между крыльцом и поданным Великому Князю экипажем. Великий Князь, впрочем, был очень любезен, сказав, что его брат много говорил ему о Миссии, бросил и еще несколько ласковых слов и сел в экипаж.— Посланник опять взял меня в свой экипаж до станции. До Токио пришлось сидеть в отделении вагона, ближайшем к купе Великого Князя. (При прежних подобных случаях меня приглаша­ли в купе Великого Князя — Александра Михайловича и Кирилла Влади­мировича; ныне этого не было — и лучше, ибо купе очень тесно.) Доро­гой несколько познакомился со свитой Великого Князя. При нем пять человек: два офицера, его товарищи по полку — гусарскому; один офи­цер из батальона стрелков — красавец, двоюродный брат нашей послан­ницы, урожденной графини Толь; один — чиновник Министерства Внутренних Дел, временно прикомандированный к нему; и один ино­странец — церемониймейстер какой-то, все вообще с какими-то немец­кими фамилиями, которые я сразу ни одной не схватил на память. Со станции Симбаси во Дворец к Великому Князю доехал в карете послан­ника, по указанию секретаря посольства князя Кудашева, с моряком офицером. Там, потолкавшись несколько внизу, в свите, и подумав: «Вот как бывает в передних великих людей» — имев достаточное время поду­мать это — приглашен был наверх, а потом в комнату Великого Князя, причем оказался в сфере совсем неожиданной: Великий Князь пригла­сил сесть и минут семь-восемь рассказывал о своем путешествии исклю­чительно для меня, так как больше никого не было в комнате; причем сказал, что уже утомлен своим путешествием, продолжающимся с нояб­ря прошедшего года, что был в Египте, Индии, Сиаме, Китае и проч.; в Индии имел охоту на тигра, но убил только леопарда, и прочее; что, вероятно, дальше прибудут сюда путешественниками его брат Андрей, а дальше, может быть, и Наследник, что путешествие развивает и так далее. Я был положительно очарован ласковостью Великого Князя, кое- что говорил и сам, например, о бытии здесь Великого Князя Алексея Александровича в 1872 году. «У него была борода?» — спросил Борис Владимирович. «Совсем не было бороды, он был очень молод тогда, здесь же праздновал только совершеннолетие свое»,— отвечал я. «Был очень красив?» «О, да» — и прочее. Один из свиты пришел сказать, что секретарь Посольства ждет меня с экипажем, почему, раскланявшись, я отправился с князем Кудашевым и двумя моряками, которых мы остави­ли, проезжая в Imperial Hotel пообедать, ибо для них, по расчету, не оказывалось места за столом у посланника.— В час назначен был обед (по-здешнему завтрак) у посланника — для одних русских, и съехались все русские, здесь служащие, с четырьмя дамами, женами служащих; прибыл и Великий Князь с своею свитою. Кончился завтрак в два часа десять минут. Я тотчас же отправился к себе, на Суругадай, ибо в два с половиною часа назначено было, по расписанию времяпровождения здесь Великого Князя, посещение зданий Духовной Миссии. Приехал я на «дзинрикися», предварительно заготовленном для меня Иваном у ворот Посольства; он же увез домой жестянку с клобуком, оставив мне шляпу. Орденов с лентами за завтраком я не снимал, хотя, начиная с Великого Князя, почти все уже были без орденов, в простом платье. По дороге на Суругадай я видел толпы японцев, ожидавших проезда Вели­кого Князя. Приехав, велел ученицам и ученикам идти в Собор, чтобы пропеть молебен, велел также отнести в Семинарию и Женскую школу по дюжине стульев для предполагавшегося экзамена — сидеть свите, ибо имело быть довольно много людей. В Церкви собралось довольно много христиан; между прочим, князья Стефан и Лука Доде. Облачившись, все: я, четыре иерея, диаконы Львовский и Кугимия — ждали долго, ибо посланник сказал мне, что тотчас же за мною будут, но были уже после трех часов. Я вышел с посохом, а Кугимия с крестом на блюде, который я взял у него и приветствовал Великого Князя, дав приложиться к нему. Причем опоздал несколько, встретил Великого Князя уже при облачаль- ном месте; вперед следует избегать этой неловкости. Молебен был крат­кий. По благословении,— «Царю Небесный». Читал Львовский по-рус­ски. Вообще все, что следовало говорить диакону и мне, было по-русски; но пели оба хора вместе, ставши налево (направо положен был ковер для Великого Князя), по-японски. За чтением следовало: «Бог — Господь и явись нам» трижды, тропарь благодарного молебна, тройная краткая ектения и «Премудрость», «Пресвятая Богородица спаси нас», потом по-русски многолетие, по-японски «икутосемо», уронившее на сей раз, ибо певчие стали петь, когда я обернулся к престолу молиться, как обычно при многолетии. Крест я дал поцеловать только Великому Кня­зю, после чего, разоблачившись, вышел, услышал комплимент певчим. Нужно заметить, что Великий Князь при молебне стоял неприлично — обернувшись к служащим и певчим, а не к алтарю; быть может, это — чтобы не стоять задом к священнослужащим. Но, во всяком случае, для японцев это соблазн, и лучше, если бы Великий Князь показал более благоговения к алтарю,— Потом я предложил Великому Князю взгля­нуть на Токио с колокольни. Кстати и погода в это время несколько прояснилась, хотя Фудзи нельзя было видеть за облаками; вообще, все эти дни была погода весьма плохая — дождливая и сырая; выгода только та, что не очень жарко. Все и были на колокольне, затем у меня в комна­те, причем Великий Князь и не присел; да и неудобно было: комната такая тесная, а вошло так много, что о сиденье не могло быть речи, почему я увел Великого Князя взглянуть в комнату внизу, где живут ученики Катихизаторской школы, оттуда — в библиотеку, которую и ви­дели: основную на третьем этаже, запасную на втором и японскую пере­воднорелигиозную внизу. Великий Князь был настолько любезен, что предоставил себя в распоряжение показывающего, посему я повел его, как и условлено было с посланником, в Женскую школу; проведши его по коридору второго этажа, чтобы показать комнаты учениц, которые поклонами приветствовали его из своих жилищ, я привел его потом в классную наверху, где разложены были экзаменные работы их, которые похвалив, Великий Князь спустился вниз, и здесь в классной зале устроен был маленький экзамен ученицам. Великий Князь сел было, но ученицы, встав, запели «Царю Небесный», и гость должен был встать и, обернув­шись к образу, стоял пока пропели. Две маленькие ученицы Екатерина Хагивара и Надежда Кадзима спрошены были по Священной Истории и своими тоненькими голосами рассказали бойко, без запинки, первая «Историю Давида и Голиафа», вторая «Продажу Иосифа братом»,‘как указал Великий Князь по картинкам. Рассказывали и пищали так много, что у одного из гусаров слезы показались на глазах, как говорили потом в Женской школе (я сам не мог видеть, будучи занят с Великим Князем). Только что я хотел спросить потом двух старших, как мы располагали было, как посланник подошел ко мне и тихо сказал, что «некогда, время Великому Князю нужно на другое»; нечего делать — встали, прекратив испытание. Великий Князь любезно поблагодарил, и мы оставили школу. Коляска стояла у ворот; но я просил на минуту зайти в Семина­рию. Великий Князь пошел мимо коляски со мной. На дворе Семинарии встретили профессора; к сожалению, слишком далеко стояли — я не мог представить их, а только указал и сказал, что это кандидаты русских Академий, с начальником Семинарии во главе. Прошли по комнатам учеников вверху и мимо комнат внизу в столовую; в это время ученики, по предварительной инструкции, перешли в большую классную, где предполагалось произвести небольшой экзамен, но посланник опять заторопил, и Великий Князь хотел уйти с главного хода, куда прежде вошли, вон из Семинарии, но я его попросил хоть заглянуть в залу на собранных вместе семинаристов, и он вошел туда, а там запели «Царю Небесный», и Великий Князь должен был и здесь прослушать эту молит­ву, после чего, подав руку начальнику Семинарии Ивану Акимовичу Сенума и кивнув на поклон учеников, прыгнул с «роока» классной вниз и пошел к воротам, у которых очень любезно поблагодарил за удовольст­вие, доставленное ему осмотром Миссии, и простившись, сел в коляску; свита в других колясках последовала за ним. Здесь, на улице, также стояла толпа народа, собравшегося посмотреть на Великого Князя. Мы с князем Кудашевым, в его экипаже, приехали ко мне пить чай.

20 июня / 3 июля 1902. Четверг

Утром, на последнем экзамене в Семинарии, пятый класс по Психо­логии и третий по Гражданской Истории отлично отвечали. Все вообще серьезно учатся; неуспешны некоторые разве по болезни. Жаль только, что мало учеников; в шестом классе, например, всего четыре. И настав­ники серьезно занимаются. Часов в десять посетил священник с броне­носца «Севастополь», о. Назарий, иеромонах Седмиозерской пустыни близ Казани, со светским образованием, сын бывшего профессора Ка­занского Университета, по фамилии Соколов (родом из духовных); был он чиновником, овдовел, потерял и дочь, хотел вновь жениться, но совесть остановила и указала ему путь монашества, а тягость монастыр­ской жизни привела на флот; человек, видимо, очень благочестивый, но разбитый жизнью, в чахотке, кажется; говорил много о Казани, восхи­щался Преосвященным Антонием (Храповицким), устроившим из Спас­ской Обители (где я гостил у Преосвященного Викторина в 1870 году) Миссионерский монастырь,— Мы с о. Назарием, среди речей, позавтра­кали, после чего я показал ему Миссию, школы — Женскую и Семина­рию, и отправил его с одним семинаристом, говорящим несколько по­русски, осматривать музей, зверинец и прочее. Вечером сей семинарист (Уцияма Петр) вернулся и сказал, что о. Назарий не мог приехать сюда обратно пить чай, ибо должен был отправиться на судно. Я предложил, согласно прежним словам, самому ему — Уцияма, стакан чаю, но он отве­тил, что идет поужинать, а после ужина просит угостить чаем не его одного, но и всех его товарищей — учеников шестого курса, числом пять всех, желающих послушать, что я им скажу. Очевидно, разумели недавно сказанное мною им кое-что на экзамене.— Я охотно согласился угостить их и чаем, и разговором. Проговорил с ними часа три. Речь направля­лась к тому, чтобы удержать их для служения Церкви. Рассказал им моменты психических движений, приведших меня в Японию; мое по­ступление в монашество, прибытие в Японию, первую жизнь здесь, занятие всеми родами здешней литературы, начало проповеди, основа­ние Миссии, водворение на Суругадае, первое крещение здесь и донос шпиона, и прочее. В настоящее время все они, пять старших воспитан­ников, искренно обрекают себя на всегдашнее служение Церкви. Дай Бог, чтобы соблазны и отвлечения, которых предвидится множество, не смутили их!

21 июня / 4 июля 1902. Пятница

Утром на экзамене в Женской школе, где ныне семьдесят пять уче­ниц. Отвечали по Закону Божию, сначала старшие два класса, потом самые младшие, все — на полный балл, как всегда. В половине двенадца­того часа отправился на завтрак, дававшийся для всех русских Великим Князем Борисом Владимировичем в занимаемом им ныне дворце — «Рикюу». Кроме русских, на завтраке были японские четыре принца: Фусиминомия, Кан-ин, Арисугава и еще один молодой военный; было также много военных, начиная с военного министра; был Премьер Ка­цура, Иностранных дел министр и прочие. Все без лент, только со звез­дами, почему и я был без лент и орденов, а со звездами и в клобуке с крестом (привезенном мною в жестяной коробке и надетом в передней, причем в коробку поступила шляпа). За завтраком — между Фусимино­мия и министром Иностранных дел; последний словоохотливо сам на­чинал всегда разговор; первый молчал, но раз пять я с ним заговаривал о религии, что христианская теперь — самая необходимая в Японии, о музыке, о живописи, о Сибирской железной дороге и прочем. Насчет религии принц выразился, что для «бидзюцу» надо воспитывать «сейсин» (дух человеческий в широком смысле), а для воспитания «сейсин»’а необходима «кёохоо». Спасибо и на том!

После великолепного, чисто царского, завтрака вышли в сад, где, поговоривши, сели и снялись в фотографической группе, где дано было место и мне; маршал Маркиз Оояма за рукав привлек меня к первому ряду стульев, а капитан «Севастополя» заставил сесть подле японского молодого принца. Фотография, должно быть, вышла плохая, ибо солнце заставляло морщиться и щуриться. Затем все направились, вслед за Ве­ликим Князем, куда-то в обход озеру; оказалось — в Павкебете, где долж­но быть показано Великому Князю искусство японских борцов, которые и сидели в ряд — почти голые, готовые к состязанию. Так как мне неин­тересно было это и не совсем подходило к моему званию и клобуку с крестом смотреть на эту забаву, то я откланялся Великому Князю, получил от него приглашение на завтрак завтра на «Севастополе» и ушел; прогу­лялся один по саду, посидел в беседке с видом на море и, переменив клобук на шляпу в передней, отправился на своей скромной дзинрикися домой, куда и прибыл в половине четвертого часа. Здесь, как и всегда после некоторой отлучки из дома, куча накопившихся дел, на сей раз совсем не приятных.

Лин Такахаси, юный, двадцатидвухлетний, катихизатор, как банный лист приставший с своим желанием отправиться проповедывать на Формозу. Уже истощил ему все резоны, что не могу дозволить этого, для его собственной пользы — нет — опять просит истолковать.

Не успел кончить с ним, как входит Савва Хорие, начальник общества переводчиков:

— Кому вместо Иоанна Фуруяма заведывать редакцией «Сейкёо- Симио»?

— Да Фуруяма-то что же? Разве отказывается?

— Разве вы не слышали? Он оставляет церковную службу и отправля­ется на Формозу.

— Не слышал. Врачом?

— Врачом. Вчера он официально просил начальника Семинарии ска­зать вам об этом — значит, тот не успел еще.

Опять один последователь Иуды Предателя, жаждавшего денег. Фу­руяма с детства воспитан был Церковью и с любовью до сих пор употреб­ляем был на служение Церкви, как человек «Айайся» и как учитель Семинарии. Получал жалованье двадцать три ены и квартиру в редак­ции — чиновник Правительства, средней руки, получает не больше. И все мало! Состоя на церковной службе, тайно прошел курс медицины, что, конечно, было не в пользу его аккуратности по церковной службе; возможно, напрактиковался и вот ныне идет искать более злачной па­жити, чем какую Церковь ему давала. Конечно, о его умысле уйти с церковной службы давно уже было известно и мне, и всем — все с любовью молчали. Но любовь для подражателей Иуды — бессмысленный звук. Что же, скатертью дорога! Дай Бог не ошибиться и не раскаяться! А слу­чается и это с такими: ныне, например, Петр Исигаме лежит в бедности и больной при смерти, после того, как споткнулся на злачной пажити, вылетев отсюда на оную радостными крыльями.

— Назначьте, на место Фуруяма, Иоанна Исида заведующим редак­цией. Он, вероятно, рад будет; переводит совсем плохо, для печати негоже, а дела хочет,— ответил я Савве Хорие, с чем он и ушел. А за ним пришли Иоанн Сенума и о. Феодор Мидзуно с составленными списками Семинарии и Катихизаторской школы, результатом оконченных экза­менов. Список Семинарии хорош, хотя полного балла (пять) нет реши­тельно ни у одного ученика, список Катихизаторской школы — из рук вон! Боже, что за дрянь люди! Кроме малоспособности и плохих успе­хов, почти у всех — нравственные изъяны: тот гневлив, тот ссорлив, тот неуживчив, тот пьяница, тот лишен всякой веры: все это — свидетельст­во всех учителей и о. Феодора — смотрителя школы; и свидетельство приносится — как официальное, ввиду того, что половину этих учени­ков уже надо распределять на службу. Что ж, нечего делать. Будем сооб­разоваться с обстоятельствами. Назначить пять, кончающих курс, на места к священникам, под ближайший надзор и руководство их; авось, даст Бог, и выйдут из них годные для проповеди.— Много еще других разговоров, всего не упишешь.

А кончилось о школах, приносит о. Феодор письма по делу развода Павла Канасуги с его женой. Никакими средствами нельзя убедить этого рассерженного жестокого человека простить его жене грех прелюбо­деяния. Неугомонно требует развода. Что ж, пусть разводится. Но я сказал о. Феодору написать ему мои слова, что считаю его бесчеловеч­ным по жестокости и опасаюсь, что Господь не простит ему его собст­венных грехов, точно так же, как не простил он грех жене своей, несмотря на ее слезные просьбы и на просьбы мои и многих других; запретить же ему развод я не могу: вина любодеяния.

С Иваном Акимовичем Сенума, отправившимся посетить больного Исигама, послал десять ен отдать матери его на лекарства ему.

22 июня / 5 июля 1902. Суббота

Сегодня в Женской школе экзамен по Закону Божию, в Семинарии в десять часов чтение списков, но я нигде не мог быть, к сожалению,— должен был провожать Великого Князя Бориса Владимировича, отъез­жающего обратно в Йокохаму. Вчера капитан просил приехать на судно с облачением, чтобы отслужить Князю напутственный молебен, так как он завтра оставляет «Севастополь» и, после десятидневного пребыва­ния в Японии, уже инкогнито отправляется на почтовом пароходе в Америку для путешествия по ней. Потому я взял с собою иподиакона Моисея Кавамура с мантией, митрой и прочим; Иван же, слуга, сопутст­вовал с коробкой для клобука, или для шляпы, попеременно. Имел еще Иван для судна связку книг религиозных, матросам для чтения; капитан вчера просил, так я отделил несколько из запасной библиотеки. На станции Симбаси пришлось шляпу заменить клобуком и надеть ордена для встречи Великого Князя. С неудобством сделана была эта операция, и потому подумал я: вперед при подобных случаях надо брать коляску, одеваться как следует дома и подъезжать в должный час; несколько дороже будет, чем нынешнее «дзинрикися», зато приличней. Опять для Великого Князя было разостлано красное сукно на все пространство от вступления в вокзал до его вагона, опять блестящее собрание знати, начиная от принца Кан-ин’а вниз. В Иокоахме — последнее официаль­ное прощание с бокалами шампанского с такого спозаранку. Наконец — в шлюпке с русскими гребцами, и Великий Князь, видимо, с удовольствием вымолвил: «Официальность кончилась!» На «Севастополь» еще приез­жали проститься капитаны судов, адмиралы, губернатор Йокохамы. Было много пальбы салютов. Я во все это время стоял у борта и ждал Кавамура с облачением, ибо он не мог попасть на судно вместе со мною. И подумалось, что вперед при таких обстоятельствах следует посылать с облачением раньше и велеть независимо от меня переправляться на судно, чтобы там меня ждать, а не наоборот. К счастию, догадливый Кавамура не опоздал к молебну, который должен был быть прежде завтрака.

Спустившись вниз, в Церковь, я, к моему горю, увидел, что учинил большую неловкость в ином роде. «Священника не видно что-то», поду­мал я, стоя праздно больше полчаса на палубе, а священник в это время, облачившись, и с певчими все время ждал меня в своей Церкви. Не дождавшись, наконец, разоблачился, и в это время я спустился к нему; огорченный и с пенями он отнесся ко мне, но я чем же виноват, кроме недогадливости? Зачем же он не послал сказать, что ждет меня? Обла­чившись, мы с ним отслужили молебен «о хотящих по водам плыти», когда сказали нам, что служить пора. Я говорил все ектении и всю службу, о. Назарий только стоял. Затем завтрак веселый, но с таким черствым и шершавым хлебом, что я, взявши кусочек в рот и не остерегшись, обо­драл внутри всю щеку и не мог потом почти ничего есть и пить. Множе­ство тостов, громкая — обок — музыка, говорливая направо М-me Мясо- едова; веселое и весьма милое молодое офицерство с пением под музыку и шумом; очаровательно любезный ко всем царственный гость. После завтрака — фотографическая группа, потом танцы под музыку молоде­жи с дамами. В три часа я уехал, распростившись с Великим Князем и его спутниками, чтобы не опоздать ко всенощной. О. Назарий, отпросив­шись у капитана, уехал со мной, чтобы завтра служить здесь со мной Литургию; взял он еще с собой своего регента-матроса, чтобы послу­шать здешнее пение. Всенощную, к которой едва поспели, вернувшись в половине шестого часа, мы молились вместе. Но когда, после Правила, слушанного мною вместе с японскими священнослужащими, уже в исхо­де девятого часа я вернулся в комнаты, нашел о. Назария и его регента собравшимися обратно на судно: капитан прислал за ними своего весто­вого; завтра о. Назарию надо служить на судне панихиду по севастополь­ском герое Павле Степановиче Нахимове — годовщина его смерти завтра — капитан уже там вспомнил об этом. Угостив наскоро приготовленным ужином о. Назария, регента и вестового, я отпустил их в десятом часу ехать на станцию, весьма сожалея о случившейся помехе нам с о. Наза- рием помолиться завтра вместе.

23 июня / 6 июля 1902 года. Воскресенье

Царский дом наш отличается щедростью; это испытывала до сих пор и Японская Миссия, поскольку соприкасалась с русскими царственными лицами. Великий Князь Алексей Александрович пожертвовал на Мис­сию, будучи здесь в 1872 году, тысячу пятьсот долларов, Александр Ми­хайлович — пятьсот долларов и потом еще, побужденный к тому адмиралом Макаровым, на окончание постройки Собора выхлопотал в Миссионер­ском Обществе четырнадцать тысяч рублей. Нынешний Государь, когда был здесь в 1891 году, пожертвовал, истинно по-царски, десять тысяч рублей и богатейшее архиерейское облачение; Кирилл Владимирович, бывший здесь четыре года тому назад, пожертвовал две тысячи ен. Ждал я, по сим примерам, что и Борис Владимирович сотворит свою жертву, но тщетно ждал. Обошелся он одною ласковостию. Правда, лица при нем не те, что были при Наследнике, или хоть бы при Кирилле (Капитан Александр Михайлович Домомиров, земляк, ныне блаженной памяти). Господь с ним и с ними!

К обедне сегодня прибыли, согласно вчерашнему слову капитана «Севастополя», человек сто команды, при двух офицерах; были и другие русские лица, Собор почти полон был молящимися русскими и японцами. Дал бы Бог всегда так!

После Литургии у меня, между прочими гостями — Сусанна Яманака, дочь Алексея Яманака, врача в Хакодате, бывшего когда-то катихизато- ром; учится в Женском Учительском Институте здесь; прежде кончила курс в американской женской школе в Хакодате — умная девица, говоря­щая по-английски; прощалась пред отправлением на каникулы домой в Хакодате.

Вчера ночью, в двенадцатом часу, когда я, усталый, заснул первым сном, внезапный стук в дверь разбудил меня. Думал, что-нибудь особен­ное, и изумился: о. Алексей Савабе просит, «чтобы я успокоил диакона Павла Такахаси, завтра он придет ко мне с разговором, так чтобы я ласково принял и успокоил его, он-де очень рассержен предложенной ему перспективой переменить службу в Церкви Коодзимаци на службу при Соборе». Павел Такахаси этот — бесполезнейший по проповеди, обратившийся в торговца молоком, которое по утрам разносит по домам, где покупают; сам о. Алексей постоянно жалуется на то, что он нисколь­ко не заботится о служении Церкви, даже расстраивает христиан своею болтовнею. Поэтому-то я и сказал на днях (смотри 9/22 июня), чтобы о. Алексей подготовил перевод Такахаси в Собор, где служение его будет по крайней мере безвредным. Но он не выдержал, заговорил с Такахаси о переводе раньше времени и сробел того, что тот ощетинил­ся. Здесь, на глазах у меня и большего числа христиан, чем в Коодзима- ции, он должен будет подтянуться, конечно, это ему, распущенному до крайности, не по вкусу — он и ощетинился на о. Алексея, а этот сробел. Просто безобразно, до чего японские служащие Церкви — плохие слу­жащие! Я рассердился, сказал о. Алексею, что вовсе не намерен быть таким трусом, какой, и прогнал его,— Апосле обедни сегодня явился сам старик о. Павел Савабе просить и о том, чтобы я исполнил просьбу его сына насчет успокоения гнева Такахаси. Я сказал, что «успокою: с Така­хаси не буду говорить, а лишь выслушаю его и отпущу без всякого ответа ему»,— В шестом часу Павел Такахаси приходил; я так и поступил. Так как прервал для свидания с ним чтение церковных писем, то, оставив за письмами Давида Фудзисава, вышел, благословил, посадил и сказал, чтобы он в одном слове выразил свое дело, за которым пришел. Он стал было, по-своему, разводить материю, я прервал: «Кратко скажите, о чем?» «О. Алексей и прочее, но я не могу перейти в Собор».— «А! Об этом речь — рано! Предоставьте Собору распоряжение, где вам служить. Прощайте!» И ушел продолжать чтение писем.

Письма, большею частию касающиеся Собора, но с предварительны­ми частными соображениями, иногда конфиденциальными: «Прошу не читать на Соборе». Есть приятные, например, видно из письма Фомы Танака, катихизатора в Оосака, прежде злейшего врага о. Сергия Судзу­ки, что он вполне помирился с о. Сергием; просит не назначать другого катихизатора для Оосака, как ходатайствует о том Оосакская Церковь, а оставить лишь двух священников в Оосака, как ныне, причем о. Оно заведует внутренними делами Церкви, о. Сергий — внешними, то есть проповедью в городе, вместе с ним, Фомой — и двоих сих проповедни­ков вполне достаточно для Оосака.— Есть письма и очень неприятные, например, Стефан Камой бросает церковную службу «для поправления здоровья», но, очевидно, чтобы не возвратиться к ней; русским языком, как окончивший Семинарию, надеется добыть больше денег; товарищи, изменившие служению Церкви, должно быть, смутили его. Бросает катихизатор, еще Иоанн Мияке; этого не жаль — всегда был бездея­тельным.

Вместе с одним письмом оригинальный подарок получил: Андрей Андо, портной в Исиномаки и заведующий там церковным пением, прислал две коленкоровые рубашки, сшитые на мой рост; в письме про­сит Новый Завет; послал ему и Новый Завет, и две книжки дневника о. Иоанна.

На днях Miss Hughes (смотри 13/26 июня) письмом ко мне, пригласила наших учительниц на «Educational Exhibit» и «Дзёси Коото Сихан- гакко», в субботу 5 июля. Работы английских женских школ, прислан­ные в ее распоряжение, имели быть выставлены. Написала она также, что наши учительницы «могут принести с собою, если желают, работы наших учениц, чтобы выменять их на работы английских, по желанию и выбору». Я предложил нашим учительницам, и вчера девять из них, почти все молодые, отправились смотреть, взяв некоторые живопис­ные, вышивальные и вязальные работы наших воспитанниц. Работы английских учениц все только рисовальные; наша учительница рисова­ния извлекла пользу из рассматривания их и объяснений Miss Hughes. Наши девочки тоже не ударили лицом в грязь: работы их всем понрави­лись; все дивились, как могут так хорошо вышивать или вязать не в специально вышивальной или вязальной, а с весьма малым временем для сих работ. Все, принесенное учительницами, с большим интересом разобрано; а они в свою очередь разобрали несколько английских работ. К сожалению, лучшие из них разобраны уже были другими женскими школами, множество учительниц и учителей которых были на выставке. Сегодня Елисавета Котама и Текуса Сакаи приходили рассказать мне обо всем этом.

Вечером, с семи часов, семинаристы делают «Сообецуквай» учени­кам Катихизаторской школы, выходящим на проповедь. Дал на это три ены, когда приходили просить.

Уже начинают собираться катихизаторы на Собор; четверо прибыло. Нанято помещение для всех в ближайшей гостинице, так как в Миссии всегда негде поместить.

24 июня / 7 июля 1902. Понедельник

В субботу прочитаны были списки учеников Катихизаторской шко­лы; старшие выпущены на службу; из младших Павел Хане, по успехам, оставлен в середине списка, но учителя и о. Феодор Мидзуно, начальник Катихизаторской школы, положили на совете исключить его, по не­сносному его характеру — «он жить не давал своим товарищам, со всеми всегда вздорил и ссорился; такому ли быть мирным проповедником Евангелия?» Но когда объявили это ему, очень он растревожился, стал стараться, чтобы это было отменено, чем, в свою очередь, встревожи­лись его товарищи, и коллективным письмом к И. А. Сенума просили исполнить положенное. Пришел, наконец, Павел Хане ко мне, распла­кался, стал уверять, что искренно желает сделаться проповедником и потому просил оставить его в школе. Жаль мне стало его очень. Но оставить его я не решился — было бы то же, что и прежде. Характер у него слишком живой и кастривый. Посоветовал ему мирно отправиться домой, помогать отцу в земледельчестве и остаток своего времени и свою душевную силу употреблять на проповедь родным и соседям; «до- цяку денкёося» он, вероятно, и может быть — служить же только пропо­веди, без всякого постороннего дела, он не способен. Он утешился, ободрился и обещал «непременно показать о. Николаю Сакураи, что он может проповедывать — приготовить людей к крещению к тому време­ни, когда о. Николай посетит их местность»; «в будущем году в это самое время мои товарищи окончат курс, чтобы поступить на проповедь, а я на деле покажу к этому времени, что могу стать наравне с ними»,— были его последние слова. Дай ему Бог! Снабдил его всеми нужными книгами, дал на дорогу четырнадцать ен тридцать сен — сколько оказалось нуж­ным по расчету, ибо на севере — остров Эзо — его местожительство.

Отпуск других учеников Катихизаторской школы на каникулы по домам; прием книг для чтения от семинаристов в библиотеке; снабже­ние книгами для чтения детей посланника. Беседа с И. А. Сенума, кото­рый между прочим рассказал, что вчера вечером на «Сообецуквай» все очень одушевленно ораторствовали о необходимости служить Церкви, что не должно питать корыстных целей, искать денежных выгод, и подобное. «Вообще,— говорил он,— все семинаристы ныне одушевлены искренним желанием неизменно предать себя на служение Церкви, за исключением трех сомнительных, тяготеющих к мирским наукам гораздо больше, чем к духовным, и те — не из лучших учеников».

25 июня / 8 июля 1902. Вторник

В семь часов утра явился Симеон Огава, катихизатор из Вакимаци, на Сикоку, с красным лицом и разящим запахом японской «саке»; с такого позаранку и уже выпивши! И это один из старейших и считающихся лучшим из катихизаторов. Не удивительно, что у него за год ни одного крещения.

В половине десятого часа пришли сказать из Женской школы, что там все готово к «соцугёо-сики». Пошел в рясе с панагией, как обычно. Все произошло в должном порядке. Сначала чтение списков, причем выстроились ряды учениц, начиная с выпускных; потом раздача дипло­мов выпускным, наградных книг первым из других классов, раздача книг, в составе всей лучшей православнорелигиозной литературы, каж­дой из окончивших курс девяти воспитанниц. Пригласили меня сказать напутствие им. Я уподобил их, девиц, распустившимся цветам с запа­хом, однако лучшим, чем у кончающих ныне курс в мирских заведениях, запахом веры и благочестия, восходящим выше земли и приятным Богу. Но цветы хороши только как надежда на плод, бесплодный цвет — пред­мет печали и посмеяния. «Будьте же отныне завязью плода, приносите оный зрелым и обильным во всю вашу жизнь. Что это за плод? Весьма просто и понятно. Вы познали Истинного Бога, Творца Вселенной, Отца нашего Небесного; знайте Его и познавайте больше и больше — вот плод, но этого мало, вы узнали Спасительное Учение так ясно, что можете просвещать им других; делайте это — то будет истинно приятным Богу плодом; вы ныне близки к Богу ежедневно творимою молитвою, приобщением Святых Таинств, вашею духовной чистотою; соблюдайте эту близость и еще теснее соединяйтесь с Богом, а также старайтесь подвести и всех, кого можете, под токи Божественной Благодати, то будет плод вашей веры и любви к Богу. Вы ныне живете здесь в мире и взаимной любви, о ссорах между вами не слышно, соблюдайте всегда со всеми во всю вашу жизнь эти неоцененные качества мира и любви. Но в мире вы можете встретить прирождение зла и искушения ко злу — твердо стойте тогда и ни в чем не уступайте миру, кто бы ни искушал вас, скажите: Богу подобает повиноваться более, нежели людям,— и ни на волос не склонитесь ко злу. Вы ныне, как девицы, чисты и непорочны душой, старайтесь во всю жизнь сохранить эту чистоту и непорочность души и совести, то будет зрелый плод, достойный Житницы Небесного Домостроителя. Итак, одним словом, старайтесь принести плоды всех добродетелей относительно Бога, людей и самих себя. И да поможет вам в этом Бог, возрастивший вас до нынешнего расцветения!»

По окончании напутствия одна из выпускных прочла благодарствен­ный адрес школе, потом две из остающихся классов прочли приветствие и прощание им — выходящим. Затем — пение стихов; два класса пели по очереди выпускным; в заключение выпускные пропели печально свою прощальную школе и товарищам песню. Нечего и говорить, что слез при всех сих речах и песнях было немало. Стихи пелись сочинения самих же воспитанниц, музыка первых двух пений заимствованная, вы­пускных — сочинения Иннокентия Кису.

Из пришедших катихизаторов Игнатий Такаку располагает женить­ся на учительнице ныне в Кёотской нашей школе, Екатерине Яги, двадцатого числа предположено венчание. Дал ему двадцать пять ен на платье и угощение; придется дать не меньше и невесте, которая на днях прибудет. Располагал помочь на бракосочетание другое: давно слышал, что Ефрем Ямазаки, катихизатор в Дзюумондзи, просватал свою дочь, кончившую курс здесь же в нашей школе, но всегда болевшую глазами, за Иоанна Сида, ныне кончившего курс в Катихизаторской школе. Се­годня Сида случайно был у меня; говорю ему:

— Кажется, скоро будет бракосочетание ваше. Когда назначено?

— Понятия не имею, о чем вы говорите.

— Да как же? Ведь вы женитесь на дочери Ефрема Ямазаки?

— И не думал. Я располагаю остаться холостым и служить Церкви.

— Но ваша невеста уже идет сюда. Вчера у меня просили позволение поместить ее в Женской школе до свадьбы, и я позволил, не сегодня- завтра она будет здесь.

— Это дело моего отца с отцом ее; я в этом не имею никакого участия и брака не желаю.

Печальное недоразумение! Я велел дать телеграмму Ефрему Ямазаки не вести дочь сюда, если еще не поздно, и тотчас же письмом подробно изъяснить причину. Для бедной девушки было бы очень печально прийти сюда только для того, чтобы получить отказ. Я и не думал, чтобы между христианами были родители, держащиеся старой методы бракосочета­ния своих детей.