Декабря 1898 /1 января 1899. Воскресенье

С девяти часов Литургия. С начала службы, кроме учащихся, почти никого не было; потом собралось довольно много христиан, порядочно и язычников; из христиан — женщин было совсем мало.

После Литургии — молебен. Положительно необходимо добыть че­ловека с громким голосом для диаконства. Нынешний первый диакон — Стефан Кугимия, говорит эктении так, что вот я, стоя на облачальном месте, в трех шагах позади его, ни слова не понял сегодня из его говоре­ния. И мог бы громче, да поди вдолби ему, коли он глуп, как дерево! В Церкви половина язычников,— как бы хорошо было и им слышать, о чем здесь молятся! И перевод ныне такой простой и понятный.— Но где взять с громким голосом? Я не вижу никого. Попытаюсь, нельзя ли со временем сделать диаконом Федора Янсена: у него басик; нужно испы­тать его в чтении. Кстати, и всему седьмому курсу нужно изучить долж­ность чтеца. Сказать им, чтобы чередовались в чтении на клиросе; а Павел Окамото, нынешний чтец, пусть руководит их.

После Обедни обычные поздравления служащих Церкви. Потом пев­чие пропели «икутоси-мо», за что получили на «кваси»,— то же, только меньше, и все учащиеся.

Часов в шесть вечера пришла учительница Надежда Такахаси полу­чить на «кваси» трем девочкам певчим, бывшим сегодня нарядными по своей кухне, и потому не певшим у меня. Отдав ей по тридцать сен на каждую, я спросил:

— В каком состоянии ныне сердце твое относительно Елены Сену- ма? Все так же злобится?

— Нет никакой злобы.

— Отчего же ты не повидалась с ней, когда она была у Анны-старухи, где была в то время и Елисавета Котама?

— Меня не уведомили, что она пришла; а ко мне потом она не зашла.

— Вероятно, думала, что ты не примешь ее; не захотела, чтобы над нею еще больше смеялись ученицы. А они действительно смеются. Это я сам видел. Когда она подходила к причастию, когда говела, готовясь к родам, три-четыре ученицы засмеялись,— это мне бросилось в глаза...

— Я никогда не говорила ученицам дурно про нее и не учила их смеяться.

— Прямо, может, и не говорила, но поступками внушала, когда, на­пример, пропеть в венчание отпустила немногих и наиболее плохих певчих. Когда, после брака, Елена не могла из-за тебя сделать, вместе с новобрачным, обычного визита начальнице школы и учительницам,— и тому подобное.

Надежда морщилась и морщилась, да как расплакалась, и унять нельзя! Больше полчаса проплакала. Я сначала даже не понял из-за чего.

— Что за причина? О чем печаль? С Еленой, если уже помирилась, так эта печаль прошла. Что еще?

Но тщетно вопрошал. Она измочила слезами весь платок, спрятала его, вытащила из другого рукава много бумаги, наплакала и ее, и еле-еле я, наконец, понял, что это у нее слезы раскаяния о приключившемся искушении. Действительно, мы с нею опять порешили (как я прежде толковал им), что это диавол посеял и утвердил на столь долгое время вражду между нею и Еленой. Но, слава Богу, что ныне кознь его разруше­на! Да не будет вперед такого падения! Если и сердится, то «пусть не зайдет солнце во гневе», по Апостолу. Толковал я ей, сколько она может причинить страданий бедным детям ученицам, если не станет обузды­вать себя при каждом порыве гнева...

Потом внушал ей, чтобы вместе с Еленой Котама подробно расспро­сили Анну обо всей ее жизни и все записали бы, чтобы, по смерти ее, издать ее биографию в назидание последующим начальницам женской школы и всем христианкам, да и христианам. Редкий пример своего долга являет она, и редки такие люди, а без них и дело не делалось бы, и потому нужно желать и молить Бога, чтобы их было больше. В один из светлых и тихих дней, во время праздников, пусть будет снята ее фото­графия вместе со всею школою. Она может сидеть на своей (очевидно, предсмертной) постели, за нею учительницы, вокруг нее возможно тес­нее ученицы,— маленькие прильнувши к ней, чтобы видна была истин­но мать всех детей в школе. Еще бы не мать! Еле дышит, встать не может, по ночам нестерпимо мучается, а войдешь к ней — мелюзка девчонки с своими расходными книжками вокруг нее, «что которой нужно и на сколько копеек расход решает», и тому подобное: все расходы, распис­ки, официальные школьные письма пишет сама, все распоряжения по школе делает сама... Могла бы успокоиться. Сын, главный врач оосак- ского большого госпиталя, зовет к себе; пеняет, что не идет; там и внуки, и внучки. Но личное дело у нее — ничто в сравнении с ее служением людям — своим возлюбленным ученицам, которые за то и любят же ее, истинно, как родную мать.

Надежда говорила, что у них уже расспрошено и подробно записано все об Анне. О снятии фотографии обещалась похлопотать. Ушла успо­коенная. Я обещал сказать Сенума, чтобы Елена пришла к ней с визитом; а она ласково примет ее и пройдет с нею по школе, что достаточно будет, чтобы ученицы перестали дурно думать об Елене.

О. Симеон Мии в поздравительном письме пишет, что Окамото Риу- носке благодарит за книги, посланные ему, шлет мне, в ответ, свои сочинения «извиняясь, что доселе держался такого взгляда, какой изло­жен в них». Уверяет Окамото, что «будет действовать в пользу правосла­вия, будет стараться разрушать предрассудки и неверные мнения о нем, распространенные ныне в обществе и отчасти в правительственном кругу». «Из его разговоров можно видеть,—пишет дальше о. Семен,— что он прекрасно сознает недостатки протестантства и католичества. Он говорит, что протестантство не имеет важного значения, как рели­гия, и притом субъективный его индивидуализм крайне вреден для бу­дущности нашего отечественного строя и для неприкосновенности Им­ператорской преемственной династии. А что касается католичества, то многовековая история свидетельствует о многочисленных дурных по­следствиях его системы: таковы папизм, безнравственность духовенства и тому подобное. Значит, из трех христианских исповеданий он признает превосходство православия», и так далее. И все-таки мало толка! Хрис­тианство — дойная корова для государства. А что оно — Божие учение, путь к вечной жизни, об этом и мысли нет!