На посещение принцем-регентом королевского склепа

 

 

Клятвопреступники нашли здесь отдых вечный:

Безглавый Карл и Генрих бессердечный.

В их мрачном склепе меж надгробных плит

Король некоронованный стоит,

Кровавый деспот, правящий державой,

Властитель бессердечный и безглавый.

 

Подобно Карлу, верен он стране,

Подобно Генриху — своей жене.

Напрасна смерть! Бессилен суд небес!

Двойной тиран в Британии воскрес.

Два изверга извергнуты из гроба —

И в регенте соединились оба!

 

ИЗ ПЕРСИ-БИШИ ШЕЛЛИ

 

Зима

 

 

Тоскует птица о любви своей

Одна в лесу седом.

Крадется холод меж ветвей,

Ручей затянут льдом.

 

В полях живой травинки не найдешь,

Обнажены леса.

И тишину колеблет только дрожь

От мельничного колеса

 

 

Лето и зима

 

 

1

 

Был ослепительный июньский день.

Тревожить воду ветру было лень.

На горизонте громоздились кучи

Плавучих гор — серебряные тучи.

И небосклон сиял над головой

Бездонною, как вечность, синевой.

Все радовалось: лес, река и нивы.

Поблескивали в роще листья ивы.

И шелестела в тишине едва

Дубов столетних плотная листва…

 

 

2

 

Была зима — такая, что с ветвей

Комочком белым падал воробей.

Закованные в ледяные глыбы,

В речных глубинах задыхались рыбы.

И до сих пор не замерзавший ил

В озерах теплых, сморщившись, застыл.

В такую ночь в печах пылало пламя,

Хозяин с домочадцами, с друзьями

Сидел и слушал, как трещит мороз…

Но горе было тем, кто гол и бос!

 

 

Мужам Англии

 

 

Англичане, почему

Покорились вы ярму?

Отчего простой народ

Ткет и пашет на господ?

 

Для чего вам одевать

В шелк и бархат вашу знать?

Отдавать им кровь и мозг,

Добывать им мед и воск?

 

Пчелы Англии, зачем

Создавать оружье тем,

Кто оставил вам труды,

А себе берет плоды?

 

Где у вас покой, досуг,

Мир, любовь, семейный круг,

Хлеб насущный, теплый дом,

Заработанный трудом?

 

Кто не сеет — жатве рад,

Кто не ищет — делит клад,

И мечом грозит не тот,

Кто в огне его кует.

 

Жните хлеб себе на стол,

Тките ткань для тех, кто гол,

Куйте молотом металл,

Чтобы вас он защищал.

 

Вы подвальные жильцы

Лордам строите дворцы,

И ваши цепи сотней глаз

Глядят с насмешкою на вас.

 

Могилу роет землекоп,

Усердный плотник ладит гроб

И белый саван шьет швея

Тебе Британия моя!

 

ИЗ ДЖОНА КИТСА

 

Слава

 

 

Дикарка-слава избегает тех,

Кто следует за ней толпой послушной.

Имеет мальчик у нее успех

Или повеса, к славе равнодушный.

 

Гордячка к тем влюбленным холодней,

Кто без нее счастливым быть не хочет.

Ей кажется: кто говорит о ней

Иль ждет ее, — тот честь ее порочит!

 

Она — цыганка. Нильская волна

Ее лица видала отраженье.

Поэт влюбленный! Заплати сполна

Презреньем за ее пренебреженье.

 

Ты с ней простись учтиво — и рабой

Она пойдет, быть может, за тобой!

 

 

Кузнечик и сверчок

 

 

Вовеки не замрет, не прекратится

Поэзия земли. Когда в листве,

От зноя ослабев, умолкнут птицы,

Мы слышим голос в скошенной траве

Кузнечика. Спешит он насладиться

Своим участьем в летнем торжестве,

То зазвенит, то снова притаится

И помолчит минуту или две.

 

Поэзия земли не знает смерти.

Пришла зима, в полях метет метель,

Но вы покою мертвому не верьте.

Трещит сверчок, забившись где-то в щель.

 

И в ласковом тепле нагретых печек

Нам кажется — в траве звенит кузнечик.

 

 

Стихи, написанные в Шотландии в домике Роберта Бернса

 

 

Прожившему так мало бренных лет,

Мне довелось на час занять собою

Часть комнаты, где славы ждал поэт,

Не знавший, чем расплатится с судьбою.

 

Ячменный сок волнует кровь мою.

Кружится голова моя от хмеля.

Я счастлив, что с великой тенью пью,

Ошеломлен, своей достигнув цели.

 

И все же, как подарок, мне дано

Твой дом измерить мерными шагами

И вдруг увидеть, приоткрыв окно,

Твой милый мир с холмами и лугами.

 

Ах, улыбнись! Ведь это же и есть

Земная слава и земная честь!

 

 

Осень

 

 

Пора туманов, зрелости полей,

Ты с поздним солнцем шепчешься тайком,

Как наши лозы сделать тяжелей

На скатах кровли, крытой тростником,

Как переполнить сладостью плоды,

Чтобы они, созрев, сгибали ствол,

Распарить тыкву в ширину гряды,

Заставить вновь и вновь цвести сады,

Где носятся рои бессчетных пчел, —

Пускай им кажется, что целый год

Продлится лето, не иссякнет мед!

 

Твой склад — в амбаре, в житнице, в дупле.

Бродя на воле, можно увидать

Тебя сидящей в риге на земле,

И веялка твою взвевает прядь.

Или в полях ты убираешь рожь

И, опьянев от маков, чуть вздремнешь,

Щадя цветы последней полосы.

Или снопы на голове несешь

По шаткому бревну через поток.

Иль выжимаешь яблок терпкий сок

За каплей каплю долгие часы.

 

Где песни вешних дней? Ах, где они?

Другие песни славят твой приход:

Когда зажжет полосками огни

Над опустевшим жнивьем небосвод, —

Ты слышишь, роем комары звенят

За ивами — там, где речная мель,

И ветер вдаль несет их скорбный хор…

То донесутся голоса ягнят,

Так выросших за несколько недель,

Малиновки задумчивая трель

И ласточек прощальный разговор!

 

* * *

 

 

Четыре разных времени в году.

Четыре их и у тебя, душа.

Весной мы пьем беспечно, на ходу

Прекрасное из полного ковша.

 

Смакуя летом этот вешний мед,

Душа летает, крылья распустив.

А осенью от бурь и непогод

Она в укромный прячется залив.

 

Теперь она довольствуется тем,

Что сквозь туман глядит на ход вещей.

Пусть жизнь идет неслышная совсем,

Как у порога льющийся ручей.

 

Потом — зима. Безлика и мертва.

Что делать! Жизнь людская такова.

 

 

* * *

 

 

Чему смеялся я сейчас во сне?

Ни знаменьем небес, ни адской речью

Никто в тиши не отозвался мне…

Тогда спросил я сердце человечье:

 

Ты, бьющееся, мой вопрос услышь, —

Чему смеялся я? В ответ — ни звука.

Тьма, тьма крутом. И бесконечна мука.

Молчат и бог и ад. И ты молчишь.

 

Чему смеялся я? Познал ли ночью

Своей короткой жизни благодать?

Но я давно готов ее отдать.

Пусть яркий флаг изорван будет в клочья.

 

Сильны любовь и слава смертных дней,

И красота сильна. Но смерть сильней.

 

 

Сонет о сонете

 

 

Уж если суждено словам брести

В оковах тесных — в рифмах наших дней,

И должен век свой коротать в плену

Сонет певучий, — как бы нам сплести

Сандалии потоньше, понежней

Поэзии — для ног ее босых?

Проверим лиру, каждую струну,

Подумаем, что можем мы спасти

Прилежным слухом, зоркостью очей.

Как царь Мидас ревниво в старину

Хранил свой клад, беречь мы будем стих.

Прочь мертвый лист из лавровых венков!

Пока в неволе музы, мы для них

Гирлянды роз сплетем взамен оков.

 

 

* * *

 

 

Тому, кто в городе был заточен,

Такая радость — видеть над собою

Открытый лик небес и на покое

Дышать молитвой, тихой, точно сон.

 

И счастлив тот, кто, сладко утомлен,

Найдет в траве убежище от зноя

И перечтет прекрасное, простое

Преданье о любви былых времен.

 

И, возвращаясь к своему крыльцу,

Услышав соловья в уснувшей чаще,

Следя за тучкой, по небу скользящей,

 

Он погрустит, что к скорому концу

Подходит день, чтобы слезой блестящей

У ангела скатиться по лицу.

 

 

Девонширской девушке

 

 

Девушка с фермы, куда ты идешь

И что ты несешь в корзинке?

Ты — сельская фея, ты сливок свежее,

Не дашь ли хлебнуть мне из крынки?

 

Люблю я, мой друг, зеленый твой луг

И склоны с блуждающим стадом.

Но быть бы вдвоем нам в местечке укромном,

Два бьющихся сердца — рядом!

 

Завешу я шалью твоей деревцо,

И, лежа в лесу на опушке,

Мы будем смотреть маргаритке в лицо

С душистой зеленой подушки.

 

ИЗ АЛЬФРЕДА ТЕННИСОНА

 

У моря

 

 

Бей, бей, бей

В берега, многошумный прибой!

Я хочу говорить о печали своей,

Непокойное море, с тобой.

 

Счастлив мальчик, который бежит по песку

К этим скалам, навстречу волне.

Хорошо и тому рыбаку,

Что поет свою песню в челне.

 

Возвращаются в гавань опять

Корабли, обошедшие свет.

Но как тяжко о мертвой руке тосковать,

Слышать голос, которого нет.

 

Бей, бей, бей

В неподвижные камни, вода!

Благодатная радость потерянных дней

Не вернется ко мне никогда.

 

 

Дочь мельника

 

 

У мельника славные дочки.

И так мне одна дорога, дорога,

Что я бы хотел ее щечки

Коснуться, как эта серьга.

 

Меня бы укрыла волнистая прядь,

И милую шейку я мог бы ласкать.

 

Вокруг ее нежного стана

Хотел бы я быть пояском,

Чтоб сердце ее непрестанно

Со мной говорило тайком.

 

И знал бы я, верно ли бьется оно,

То нежной печали, то счастья полно.

 

И я бы хотел ожерельем

На белой груди ее стать,

Чтоб с грустью ее и весельем

Вздыматься и падать опять.

 

И я бы мечтал об одном, об одном —

Чтоб снять забывали меня перед сном.

 

ИЗ РОБЕРТА БРАУНИНГА

 

В Англии весной

 

 

Быть сегодня в Англии —

В этот день апреля!

Хорошо проснуться в Англии

И увидеть, встав с постели,

Влажные ветви на вязах и кленах

В маленьких, клейких листочках зеленых,

Слышать, как зяблик щебечет в саду

В Англии — в этом году!

 

А после апреля ― в начале мая

Ласточки носятся не уставая.

И там, где цветет над оградою груша,

Цветом своим и росой осыпая

Поле, поросшее клевером, ― слушай

Пенье дрозда. Повторяет он дважды

Песню свою, чтобы чувствовал каждый,

Что повторить он способен мгновенье

Первого, вольного вдохновенья.

 

И пусть еще хмурится поле седое,

В полдень проснутся от света и зноя

Лютики — вешнего солнца подарки.

Что перед ними юг этот яркий!

 

 

Флейтист из Гаммельна

 

 

1

 

Гаммельн — в герцогстве Брауншвейг,

С Ганнóвером славным в соседстве.

С юга его омывает река

Вéзер, полна, широка, глубока.

Приятней нигде не найдешь уголка.

Но многие слышали в детстве,

Что пять веков тому назад

Испытал этот город не бурю, не град,

А худшее из бедствий.

 

 

2

 

Крысы

Различных мастей, волосаты и лысы,

Врывались в амбар, в кладовую, в чулан,

Копченья, соленья съедали до крошки,

Вскрывали бочонок и сыпались в чан,

В живых ни одной не оставили кошки,

У повара соус лакали из ложки,

Кусали младенцев за ручки и ножки,

Гнездились, презрев и сословье и сан,

На донышках праздничных шляп горожан,

Мешали болтать горожанам речистым

И даже порой заглушали орган

Неистовым писком,

И визгом,

И свистом.

 

 

3

 

И вот повалила толпа горожан

К ратуше, угрожая.

— Наш мэр, — говорили они, — болван,

А советники — шалопаи!

Вы только подумайте! Должен народ

Напрасно нести непомерный расход,

Безмозглых тупиц одевая

В мантии из горностая!

А ну, поломайте-ка голову, мэр,

И, ежели вы не предложите мер,

Как справиться с грызунами,

Ответите вы перед нами!

Обрюзгших и пухлых лентяев долой

С насиженных мест мы погоним метлой!

 

При этих словах задрожали

Старшины, сидевшие в зале.

 

 

4

 

Молчало собранье, как будто печать

Навеки замкнула уста его.

— Ах! — вымолвил мэр. — Как хочу я бежать,

Продав этот мех горностаевый!

Устал я свой бедный затылок скрести.

Признаться, друзья, я не вижу пути

От крыс и себя и сограждан спасти…

Достать бы капкан, западню, крысоловку!…

 

Но что это? Шарканье ног о циновку,

Царапанье, шорох и легонький стук, —

Как будто бы в дверь постучали: тук-тук.

 

— Эй, кто там? — встревоженный мэр прошептал,

От страха бледнея, как холст.

А ростом он был удивительно мал

И столь же немыслимо толст.

При этом не ярче блестел его взгляд,

Чем устрица, вскрытая месяц назад.

А впрочем, бывал этот взор оживленным

В часы, когда мэр наслаждался зеленым

Из черепахи варенным бульоном.

 

Но звук, что на шорох крысиный похож,

В любую минуту вгонял его в дрожь.

 

 

5

 

— Ну что же, войдите! — промолвил он строго,

Стараясь казаться повыше немного.

 

Тут незнакомец в дверь вошел.

Двухцветный был на нем камзол —

Отчасти желтый, частью красный,

Из ткани выцветшей атласной.

Высоко голову он нес.

Был светел цвет его волос,

А щеки выдубил загар.

Не молод, но еще не стар,

Он был стройней рапиры гибкой.

Играла на губах улыбка,

А синих глаз лукавый взор

Подчас, как бритва, был остер.

Кто он такой, какого рода,

Худой, безусый, безбородый,

Никто вокруг сказать не мог.

А он, перешагнув порог,

Свободно шел, и люди в зале

Друг другу на ухо шептали:

 

— Какая странная особа!

Как будто прадед наш из гроба

Восстал для Страшного суда

И тихо движется сюда —

Высокий, тощий, темнолицый —

Из разрисованной гробницы!

 

 

6

 

Ступая легко, подошел он туда,

Где мэр и старшины сидели,

И с низким поклоном сказал: — Господа,

Пришел толковать я о деле.

Есть у меня особый дар:

Волшебной силой тайных чар

Вести повсюду за собою

Живое существо любое,

Что ходит, плавает, летает,

В горах иль в море обитает.

Но чаще всего за собой я веду

Различную тварь, что несет нам беду.

Гадюк, пауков вызываю я свистом,

И люди зовут меня пестрым флейтистом.

 

И тут только каждому стало заметно,

Что шея у гостя обвита двухцветной

Широкою лентой, а к ней-то

Подвешена дудка иль флейта.

И стало понятно собравшимся в зале,

Зачем его пальцы все время блуждали,

Как будто хотели пройтись поскорее

По скважинам дудки, висевшей на шее.

 

А гость продолжал: — Хоть я бедный дударь,

Избавил я хана татарского встарь

От злых комаров, опустившихся тучей.

Недавно Низама я в Азии спас

От страшной напасти — от мыши летучей.

А если угодно, избавлю и вас —

Из Гаммельна крыс уведу я добром

За тысячу гульденов серебром.

 

— Что тысяча! Мы вам дадим пятьдесят! —

Прервал его мэр, нетерпеньем объят.

 

 

7

 

Флейтист порог переступил,

Чуть усмехнувшись — оттого,

Что знал, как много тайных сил

Дремало в дудочке его,

 

Ее продул он и протер.

И вдруг его зажегся взор

Зелено-синими огнями,

Как будто соль попала в пламя.

 

Три раза в дудку он подул.

Раздался свист, пронесся гул.

 

И гул перешел в бормотанье и ропот.

Почудился армий бесчисленных топот.

А топот сменился раскатами грома.

И тут, кувыркаясь, из каждого дома

По лестницам вверх и по лестницам вниз —

Из всех погребов, с чердаков на карниз

Градом посыпались тысячи крыс.

 

Толстые крысы, худые, поджарые,

Серые, бурые, юные, старые, —

Всякие крысы любого размера:

Крупный вор и жулик мелкий,

Молодые кавалеры —

Хвост трубой, усы как стрелки, —

Крысы-внуки, крысы-деды,

Сыроеды, крупоеды, —

Все неслись за голосистой

Дудкой пестрого флейтиста.

 

Прошел квартал он за кварталом.

А крысы вслед валили валом,

Одна другую обгоняя.

И вдруг бесчисленная стая

Танцующих, визжащих крыс

Низверглась с набережной вниз

В широкий, полноводный Вéзер…

 

Одна лишь смелая, как Цезарь, —

Часа четыре напролет

Плыла, разбрызгивая воду.

И, переплыв, такой отчет

Дала крысиному народу:

 

— Едва лишь флейта зазвучала,

Как нам почудилось, что сало

Свиное свежее скребут

И яблоки кладут под спуд.

И плотный круг сдвигают с бочки,

Где заготовлены грибочки,

И нам отпирают таинственный склад,

Где сыр и колбасы струят аромат,

Вскрываются рыбок соленых коробки,

И масла прованского чмокают пробки.

На тех же бочонках, где масло коровье,

Все обручи лопнули — ешь на здоровье!

И голос, приятнее в тысячу раз

Всех ангельских арф и лир,

Зовет на великое празднество нас:

— Возрадуйтесь, крысы! Готовится пир

Всех ваших пирушек обильней.

Отныне навеки становится мир

Огромной коптильней-солильней.

 

Всем, кто хочет, можно, дескать,

Чавкать, хрупать, лопать, трескать,

Наедаться чем попало

До отказа, до отвала!

 

И только послышались эти слова,

Как вдруг показалась громада —

Прекрасная, гладкая голова

Сверкающего рафинада.

Как солнце, она засияла вблизи,

И шепот раздался: — Приди и грызи!

Но поздно!… Уже надо мной

Катилась волна за волною…

 

 

8

 

Экая радость у граждан была!

Так они били в колокола,

Что расшатали свои колокольни.

Не было города в мире довольней.

Мэр приказал: — До ночной темноты

Все вы должны приготовить шесты.

Норы прочистить, где крысы кишели.

Плотники! Плотно заделайте щели,

Чтобы не мог и крысенок пролезть,

Духу чтоб не было мерзостной твари!

 

Вдруг появился флейтист на базаре.

— Тысячу гульденов, ваша честь!

 

 

9

 

— Тысячу гульденов? — Мэр городской

Ошеломлен был цифрой такой.

Было известно ему, что казна

В городе Гáммельне разорена.

Столько рейнвейна и вин заграничных

На торжествах и обедах публичных

Выпили дружно мэр и старшины…

 

Тысяча гульденов? Нет, половины

Хватит на то, чтоб наполнить вином

Бочку, огромную с высохшим дном!

 

Можно ли тысячу гульденов даром

Бросить бродяге с цыганским загаром,

Дать проходимцу, который притом

В город явился, одетый шутом?…

 

Мэр подмигнул музыканту: — Мы сами

Видели нынче своими глазами —

Крысы погибли в реке, как одна,

И не вернутся, конечно, со дна.

Впрочем, мой друг, городская казна

Что-то за труд заплатить вам должна,

Скажем — на добрую пинту вина.

Это совсем неплохая цена

За то, что минутку

Дули вы в дудку.

А тысячу мы посулили вам в шутку.

И все же, хоть после бесчисленных трат

Бедный наш город стал скуповат,

Гульденов мы вам дадим пятьдесят!

 

 

10

 

Весь потемнел владелец дудки.

— В своем ли, сударь, вы рассудке?

К чему вся эта болтовня!

Довольно дела у меня.

К обеду я спешу отсюда

В Багдад, где лакомое блюдо

Готовит мне дворцовый повар, —

С ним у меня такой был сговор,

Когда я вывел из притонов

Под кухней стаю скорпионов.

Я с ним не спорил о цене.

Но вы свой долг отдайте мне!

А если со мною сыграли вы шутку,

Звучать по-иному заставлю я дудку!…

 

 

11

 

— Да как ты смеешь, — крикнул мэр; —

Мне ставить повара в пример!

Как смеешь, клоун балаганный,

Грозить нам дудкой деревянной.

Что ж, дуй в нее, покуда сам

Не разорвешься пополам!

 

 

12

 

Снова на улицу вышел флейтист,

К флейте устами приник,

И только издал его гладкий тростник

Тройной переливчатый, ласковый свист,

Каких не бывало на свете, —

 

Послышалось шумное шарканье, шорох

Чьих-то шагов, очень легких и скорых.

Ладошки захлопали, ножки затопали,

Звонких сандалий подошвы зашлепали,

И, словно цыплята бегут за крупой,

Спеша и толкаясь, веселой толпой

На улицу хлынули дети.

 

Старшие, младшие,

Девочки, мальчики

Под флейту плясали, вставая на пальчики.

В пляске

Качались кудрей их колечки,

Глазки

От счастья светились, как свечки.

 

С криком и смехом,

Звонким и чистым,

Мчались ребята

За пестрым флейтистом…

 

 

13

 

Мэр и советники замерли, словно

Их превратили в стоячие бревна.

Ни крикнуть они, ни шагнуть не могли,

Будто внезапно к земле приросли.

И только следили за тем, как ребята

С пляской и смехом уходят куда-то

Вслед за волшебником с дудкой в руке.

Вот уже с улицы Главной к реке

Манит ребят говорливая дудка.

Мэр и старшины лишились рассудка.

Вот уже Везера волны шумят,

Пересекая дорогу ребят…

 

Руки тряслись у старшин от испуга,

Свет в их глазах на мгновенье померк…

Вдруг повернула процессия с юга

К западу — к склонам горы Коппельберг.

 

От радости ожили мэр и старшины:

Могут ли дети дойти до вершины!

Их остановит крутая гора,

И по домам побежит детвора.

 

Но что это? В склоне открылись ворота —

Своды глубокого, темного грота.

И вслед за флейтистом в открывшийся вход

С пляской ушел шаловливый народ.

 

Только последние скрылись в пещере,

Плотно сомкнулись гранитные двери.

 

Нет, впрочем, один из мальчишек не мог

Угнаться за всеми — он был хромоног.

И позже, когда у него замечали

Близкие люди улыбку печали,

Он отвечал, что с той самой поры,

Как затворились ворота горы

И чудная дудка звучать перестала,

Скучно в родном его городе стало…

 

Он говорил: — Не увидать

Мне никогда страны счастливой,

Куда от нас рукой подать,

Но где земля и камни живы,

Где круглый год цветут цветы

Необычайной красоты.

Где воробьи простые краше,

Чем яркие павлины наши,

Где жала нет у мирных пчел,

Где конь летает, как орел,

Где все вокруг не так, как дома,

А ново, странно, незнакомо…

 

И только показалось мне,

Что в этой сказочной стране

Я вылечу больную ногу,

Скала закрыла мне дорогу,

И я, по-прежнему хромой,

Один, в слезах, побрел домой…

 

 

14

 

О горе Гаммельну! Богатый

Там начал думать над цитатой,

Что, как верблюду нелегко

Пролезть в игольное ушко,

Так и богатым в рай небесный

Не проползти тропинкой тесной…

 

Напрасно мэр гонцов и слуг

Послал на сотни верст вокруг

С такою трудною задачей:

Где б ни был этот шут бродячий,

Найти его и обещать

Вознаграждение любое,

Коль в город он придет опять

И приведет детей с собою…

Когда же мэр в конце концов

Узнал от слуг и от гонцов,

Что и флейтист исчез без вести,

И детвора с флейтистом вместе,

Созвал он в ратуше совет

Чтобы издать такой декрет.

 

— Пусть ведают стряпчие и адвокаты:

Там, где в бумагах проставлены даты,

Должно добавить такие слова:

«Столько-то времени от рождества

И столько-то времени с двадцать второго

Июля — то есть со дня рокового,

Когда отцвела, не успевши расцвесть,

Надежда народа всего городского —

В году от рождества Христова

Тысяча триста семьдесят шесть».

 

А путь последний детворы —

От набережной до горы —

Старшины города и мэр

Потомкам будущим в пример

Иль в память совести нечистой

Назвали Улицей Флейтиста.

 

Ни двор заезжий, ни трактир

Здесь нарушать не смеют мир.

Когда ж случится забрести

На эту улицу флейтистам

И огласить окрестность свистом, —

Дай бог им ноги унести!

 

А на колонне против скал,

Где некогда исчезли дети,

Их повесть город начертал

Резцом для будущих столетий.

 

И живописец в меру сил

Уход детей изобразил

Подробно на стекле узорном

Под самым куполом соборным.

 

Еще сказать я должен вам:

Слыхал я, будто в наше время

Живет в одной долине племя,

Чужое местным племенам

По речи, платью и обрядам,

Хоть проживает с ними рядом.

 

И это племя в Трансильвании

От всех отлично оттого,

Что предки дальние его,

Как нам поведало предание,

Когда-то вышли на простор

Из подземелья в сердце гор,

Куда неведомая сила

Их в раннем детстве заманила…

 

 

15

 

Тебе ж, мой мальчик, на прощанье

Один совет приберегу:

Давая, помни обещанье

И никогда не будь в долгу

У тех людей, что дуют в дудку

И крыс уводят за собой, —

 

Чтоб ни один из них с тобой

Не мог сыграть плохую шутку!

 

ИЗ РОБЕРТА СТИВЕНСОНА

 

Вересковый мед

 

 

Из вèреска напиток

Забыт давным-давно,

А был он слаще меда,

Пьянее, чем вино.

 

В котлах его варили

И пили всей семьей

Малютки-медовары

В пещерах под землей.

 

Пришел король шотландский

Безжалостный к врагам.

Погнал он бедных пиктов

К скалистым берегам.

 

На вересковом поле

На поле боевом

Лежал живой на мертвом

И мертвый на живом.

 

 

______

 

Лето в стране настало,

Вереск опять цветет,

Но некому готовить

Вересковый мед.

 

В своих могилах тесных

В горах родной земли

Малютки-медовары

Приют себе нашли.

 

Король по склону едет

Над морем на коне,

А рядом реют чайки

С дорогой наравне.

 

Король глядит угрюмо

«Опять в краю моем

Цветет медовый вереск,

А меда мы не пьем!»

 

Но вот его вассалы

Заметили двоих —

Последних медоваров,

Оставшихся в живых.

 

Вышли они из-под камня,

Щурясь на белый свет, —

Старый горбатый карлик

И мальчик пятнадцати лет.

 

К берегу моря крутому

Их привели на допрос,

Но никто из пленных

Слова не произнес.

 

Сидел король шотландский

Не шевелясь в седле,

А маленькие люди

Стояли на земле.

 

Гневно король промолвил:

— Плетка обоих ждет,

Если не скажете, черти,

Как вы готовите мед!

 

Сын и отец смолчали,

Стоя у края скалы.

Вереск шумел над ними,

В море катились валы.

 

И вдруг голосок раздался:

— Слушай, шотландский король,

Поговорить с тобою

С глазу на глаз позволь.

 

Старость боится смерти,

Жизнь я изменой куплю,

Выдам заветную тайну, —

Карлик сказал королю.

 

Голос его воробьиный

Резко и четко звучал:

— Тайну давно бы я выдал,

Если бы сын не мешал.

 

Мальчику жизни не жалко,

Гибель ему нипочем.

Мне продавать свою совесть

Совестно будет при нем.

 

Пусть его крепко свяжут

И бросят в пучину вод

И я научу шотландцев

Готовить старинный мед!..

 

 

______

 

Сильный шотландский воин

Мальчика крепко связал

И бросил в открытое море

С прибрежных отвесных скал.

 

Волны над ним сомкнулись,

Замер последний крик…

И эхом ему ответил

С обрыва отец-старик:

 

— Правду сказал я, шотландцы,

От сына я ждал беды,

Не верил я в стойкость юных,

Не бреющих бороды.

 

А мне костер не страшен,

Пусть со мною умрет

Моя святая тайна —

Мой вересковый мед!

 

ИЗ РЕДЬЯРДА КИПЛИНГА

 

Если…

 

 

О, если ты покоен, не растерян,

Когда теряют головы вокруг,

И если ты себе остался верен,

Когда в тебя не верит лучший друг,

И если ждать умеешь без волненья,

Не станешь ложью отвечать на ложь,

Не будешь злобен, став для всех мишенью,

Но и святым себя не назовешь, —

 

И если ты своей владеешь страстью,

А не тобою властвует она,

И будешь тверд в удаче и в несчастье,

Которым, в сущности, цена одна,

И если ты готов к тому, что слово

Твое в ловушку превращает плут,

И, потерпев крушенье, можешь снова —

Без прежних сил — возобновить свой труд,

 

И если ты способен все, что стало

Тебе привычным, выложить на стол,

Все проиграть и вновь начать сначала,

Не пожалев того, что приобрел,

И если можешь сердце, нервы, жилы

Так завести, чтобы вперед нестись,

Когда с годами изменяют силы

И только воля говорит: «Держись!» —

 

И если можешь быть в толпе собою,

При короле с народом связь хранить

И, уважая мнение любое,

Главы перед молвою не клонить,

И если будешь мерить расстоянье

Секундами, пускаясь в дальний бег, —

Земля — твое, мой мальчик, достоянье!

И более того, ты — человек!

 

 

О всаднике и коне

 

 

Ни шпорой, ни плетью коня не тронь,

Не надо вступать с ним в спор.

Но может в пути минута прийти, —

И почувствует взнузданный конь

Хлыста остроту, и железо во рту,

И стальные колесики шпор.

 

 

Баллада о царице Бунди

 

 

Он умирал, Удáи Чанд,

Во дворце на крутом холме.

Всю ночь был слышен гонга звон.

Всю ночь из дома царских жен

Долетал приглушенный, протяжный стон,

Пропадая в окрестной тьме.

 

Сменяясь, вассалы несли караул

Под сводами царских палат,

И бледной светильни огонь озарял

Ульварскую саблю, тонкский кинжал,

И пламенем вспыхивал светлый металл

Марварских нагрудных лат.

 

Всю ночь под навесом на крыше дворца

Лежал он, удушьем томим.

Не видел он женских заплаканных лиц,

Не видел опущенных черных ресниц

Прекраснейшей Бунди, царицы цариц,

Готовой в могилу за ним.

 

Он умер, и факелов траурный свет,

Как ранняя в небе заря,

С башен дворца по земле пробежал —

От речных берегов до нависших скал.

И женщинам плакать никто не мешал

О том, что не стало царя.

 

Склонившийся жрец завязал ему рот.

И вдруг в тишине ночной

Послышался голос царицы: «Умрем,

Как матери наши, одеты огнем,

На свадебном ложе, бок ò бок с царем.

В огонь, мои сестры, за мной!»

 

Уж тронули нежные руки засов

Дворцовых дверей резных.

Уж вышли царицы из первых ворот.

Но там, где на улицу был поворот,

Вторые ворота закрылись, — и вот

Мятеж в голубятне затих.

 

И вдруг мы услышали смех со стены

При свете встающего дня:

— Э-гей! Что-то стало невесело тут!

Пора мне покинуть унылый приют,

Коль дом погибает, все крысы бегут.

На волю пустите меня!

 

Меня не узнали вы? Я — Азизун.

Я царской плясуньей была.

Покойник любил меня больше жены,

Но вдовы его не простят мне вины!.. —

Тут девушка прыгнула вниз со стены.

Ей стража дорогу дала.

 

Все знали, что царь больше жизни любил

Плясунью веселую с гор,

Молился ее плосконосым божкам,

Дивился ее прихотливым прыжкам

И всех подчинил ее тонким рукам —

И царскую стражу, и двор.

 

Царя отнесли в усыпальню царей,

Где таятся под кровлей гробниц

Драгоценный ковер и резной истукан.

Вот павлин золотой, хоровод обезьян,

Вот лежит перед входом клыкастый кабан,

Охраняя останки цариц.

 

Глашатай усопшего титул прочел,

А мы огонь развели.

«Гряди на прощальный огненный пир,

О царь, даровавший народу мир,

Властитель Люни и Джейсульмир,

Царь джунглей и всей земли!»

 

Всю ночь полыхал погребальный костер,

И было светло, как днем.

Деревья ветвями шуршали, горя.

И вдруг из часовни одной, с пустыря,

Женщина бросилась к ложу царя,

Объятому бурным огнем.

 

В то время придворный на страже стоял

На улице тихих гробниц.

Царя не однажды прикрыл он собой,

Ходил он с царем на охоту и в бой,

И был это воин почтенный, седой

И родич царицы цариц.

 

Он женщину видел при свете костра,

Но мало он думал в ту ночь,

Чего она ищет, скитаясь во мгле

По этой кладбищенской скорбной земле,

Подходит к огню по горячей золе

И снова отходит прочь.

 

Но вот он сказал ей: «Плясунья, сними

С лица этот скромный покров.

Царю ты любовницей дерзкой была,

Он шел за тобою, куда ты звала,

Но горестный пепел его и зола

На твой не откликнутся зов!»

 

«Я знаю, — плясунья сказала в ответ, —

От вас я прощенья не жду.

Творила я очень дурные дела,

Но пусть меня пламя очистит от зла,

Чтоб в небе я царской невестой была…

Другие пусть воют в аду!

 

Но страшно, так страшно дыханье огня,

И я не решусь никогда!

О воин, прости мою дерзкую речь:

Коль ты запятнать не боишься свой меч,

Ты голову мне согласишься отсечь?»

И воин ответил: «Да».

 

По тонкому, длинному жалу меча

Струилась полоскою кровь,

А воин подумал: «Царица-сестра

С почившим супругом не делит костра,

А та, что блудницей считалась вчера,

С ним делит и смерть и любовь!»

 

Ворочались бревна в палящем огне,

Кипела от жара смола.

Свистел и порхал по ветвям огонек

Голубой, как стального кинжала клинок.

Но не знал он, чье тело, чье сердце он жег…

Это Бунди-царица была.

 

 

Томми Аткинс

 

 

Хлебнуть пивца я захотел и завернул в трактир.

«Нельзя!» — трактирщик говорит, взглянув на мой мундир.

Девчонки мне смотрели вслед и фыркали в кулак.

Я усмехнулся, вышел вон, а сам подумал так:

 

«Солдат — туда, солдат — сюда! Солдат, крадись, как вор.

Но «Мистер Аткинс, в добрый путь!» — когда играют сбор.

Когда играют сбор, друзья, когда играют сбор.

«Любезный Аткинс, в добрый путь», — когда играют сбор».

 

Явился трезвого трезвей я в театральный зал.

Но пьяный щеголь сел на стул, где я сидеть желал.

Назад спровадили меня — под самый небосвод.

Но если пушки загремят, меня пошлют вперед!

 

Солдат — туда, солдат — сюда! Гони солдата вон!

Но если надо на войну, — пожалуйте в вагон.

В вагон пожалуйте, друзья, пожалуйте в вагон.

Но если надо на войну, пожалуйте в вагон!

 

Пускай вам кажется смешным грошовый наш мундир.

Солдат-то дешев, но хранит он ваш покой и мир.

И вам подтрунивать над ним, когда он под хмельком,

Гораздо легче, чем шагать с винтовкой и мешком.

 

Солдат — такой, солдат — сякой, бездельник и буян!