Дилогия П. И. Мельникова «в лесах» и «на горах» - в золотом фонде Русской национальной культуры

Введение

 

 

Вклад П.И. Мельникова (А. Печерского) в русскую литературу значителен. Не много найдется писателей, которые до конца дней своих сохраняли такую тесную связь с провинцией и служили делу изучения народной жизни и народного языка. Созданные им произведения сыграли важную роль в литературе XIX века и до настоящего времени сохраняют как литературную, так и историческую значимость.

П.И. Мельников являлся представителем этнографической школы, что, несомненно, сказывалось на языковой личности писателя. Талантливое использование всех богатств родного языка, а также творческое обогащение и расширение его за счет использования элементов народной речи, создание ярких и выразительных образов, имеющих, как правило, фольклорную основу, - все это характерно для творческой манеры писателя.

К сожалению, произведениям П.И. Мельникова не уделяется должного внимания ни в школьных, ни в вузовских курсах литератур. Их особенности в области языка недостаточно определены и изучены, хотя эта проблема не раз привлекала внимание исследователей. Работы А. Зморовича, П. Усова, А. Скабичевс­кого, С. Венгерова, А. Богдановича, А. Измайлова, Л. Аннинского и других литературоведов способствовали более глубокому изучению языковой личности писателя.

Целью данной работы является характеристика языковых особенностей дилогии П.И. Мельникова «В лесах» и «На горах».

Актуальность дипломной работы определяется стремлением современного общества к возрождению русской национальной культуры, что невозможно без тщательного изучения творчества таких писателей, как П.И. Мельников. Не случайно его дилогия «В лесах» и «На горах» – в золотом фонде русской национальной культуры.

В качестве источников работы использовались: текст дилогии, биографические очерки писателя, фрагменты переписки автора, литературоведческие работы.

Основным методом работы является описательно-аналитический, предполагающий наблюдение над языковыми факторами их описание.

Структура работы: введение, две главы («Дилогия П.И. Мельникова «В лесах» и «На горах» - в золотом фонде русской национальной культуры», «Языковые особенности дилогии П.И. Мельникова «В лесах» и «На горах»), заключение и приложение.

 

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Дилогия П.И. Мельникова «В лесах» и «На горах» - в золотом фонде русской национальной культуры

 

Очерк жизни и творчества

Встречи с произведениями подлинного искусства никог­да не бывают скоропреходящими: рассказ, повесть, роман, поэма, лирическое стихотворение — словом, все, что написа­но настоящим художником, поначалу приковывает наше внимание своей жизненной непосредственностью: вымыш­ленные герои живут в нашем воображении, мы судим об их поступках и мыслях, грустим и радуемся, сочувствуем и негодуем. Но вот перевернута последняя страница книги, мы возвращаемся к повседневным нашим делам и заботам; но люди и события, о которых мы узнали при чтении, не пере­стают волновать нас. Вспоминать о полюбившихся обра­зах — это едва ли не самое прекрасное в нашем общении с миром литературы. И не только потому, что тут мы зано­во переживаем первые впечатления; с этими воспоминания­ми наступает черед неторопливых раздумий обо всем, что образует коренные основы нашего бытия в мире — о смысле и тайнах человеческих отношений, о бесконечном многооб­разии жизни, о вечном ее обновлении, о силе зла, о неисчер­паемости и нетленности прекрасного на земле... При этом рано или поздно, так или иначе, но неизбежно возникает мысль о писателе, который своим искусством возвысил на­ши чувства и обогатил наш разум.

Естественнее всего, конечно, искать его черты в том, что он создал, то есть в его произведениях. Ведь в конце концов, как и о всяком человеке, о писателе судят по его делам, а слова поэта, говорил Пушкин,— это и есть его де­ло. Однако очень часто личность писателя по разным при­чинам запечатлевается в его творчестве в таких слож­ных, а иногда, кажется, даже в преднамеренно завуалиро­ванных формах, что бывает чрезвычайно трудно более или менее отчетливо представить себе ее конкретные очертания. И в этих случаях просто необходимо заглянуть за страницы книги и узнать, какова была жизнь писателя, потому что только в ней можно найти источники всех тех качеств, кото­рые удивляют, радуют, озадачивают, а порою и огорчают нас в его произведениях.

Открывая первые страницы какого-либо издания Павла Ивановича Мельникова, мы видим репродукцию его портрета, который был написан художником И.Н. Крамским по заказу Третьякова. На нас смотрит «человек с чисто-русскими, широкими, крупными чертами лица, лишенный красоты в прямом ее понимании, но одухотворенный красотой умных, прекрасных глаз, внимательно всматривающихся из - под слегка взброшенных бровей, как бывает у «бывалых», «ce6е на уме» купцов. Русская борода широко опушила все лицо и, скрывая черты рта и подбородка, как бы оттенила большой и благородный лоб. И на всем этом — на складках губ, на этом высоком лбе,— природа положила печать высокой интеллигентности и в то же время чего-то типично-русского, какого-то добродушного юмора, живой и беззлобной усмешки, которая вот-вот слегка поведет губу под густым усом и пробежит мгновенным огоньком в этих умных, чутких, хоть и немолодых глазах...» [Измайлов, 1909, с. 2].

Читая произведения Мельникова, мы не мо­жем не удивляться широте познаний писателя, глубине его понимания жизни. Он представляется нам человеком неза­урядного ума и богатейшего жизненного опыта. И не удиви­тельно, что в наших глазах сам писатель становится героем в подлинном смысле этого слова. Потому-то мы и хотели бы знать о нем как можно больше.

 

Павел Иванович Мельников родился 25 октября 1818 го­да (старого стиля) в Нижнем Новгороде в семье офицера местно­го гарнизона Ивана Ивановича Мельникова (1788-1837). Отец писателя принадлежал к старинному, но обедневшему дворянскому ро­ду. Род Мельникова возник, по преданию, на Дону; Мельников гордился «чисто русской кровью» и знал предков «до времен запорожской вольницы» [Шешунова, 1994, c. 578].

Из статской службы Иван Иванович перешел в земское войско, а оттуда в 1813 го­ду — в действующую армию (офицер Великолуцкого полка), в составе которой участвовал в заграничном походе 1813—1814 годов. После окончания вой­ны он был переведен в нижегородский гарнизон. Женив­шись и получив за женой небольшое именье, Иван Ивано­вич вскоре после рождения первенца (будущего писателя) вышел в отставку и определился служить по дворянским вы­борам — сперва в небольшом городке Нижегородской губер­нии Лукоянове, а позднее — в Семенове—одном из уездных городов, того самого нижегородского Заволжья, где происхо­дит действие крупнейших произведений Мельникова-Печерского — «В лесах» и «На горах».

Мать, Анна Павловна (1790-1835) – дочь надворного советника П.П. Сергеева (в честь него был назван Мельников), избиравшегося 36 лет подряд исправником Нижнего Новгорода, но, вопреки обычаю, ничего не нажившего на этом посту; «образовал себя чтением» и собрал большую библиотеку. Умирая, Сергеев завещал внукам читать «Деяния Петра Великого» и чтить его, что побудило Мельникова с ранних лет полюбить историю [Шешунова, 1994, c. 578].

В доме Мельниковых была обстановка, характерная для малосостоятельных дворянских семей. Тут не было ни гувер­неров, ни учителей, получающих большое содержание. Буду­щий писатель рос в окружении людей из народа, с самого раннего детства незаметно привыкая к народной речи, узна­вая народные обычаи и нравы. Воспитанием и первоначаль­ным обучением детей занималась мать писателя — Анна Пав­ловна. В молодости она получила скудное образование, но потом много и с увлечением читала и эту свою страсть пере­дала старшему сыну. Павел Иванович был первенцем, имел двух братьев (оба офицеры; Николай в 1844 году убит на Кавказе, Федор дослужился до полковника и умер в 60-х годах в Брянске) и двух сестер (Надежда и Анна).

Детские годы провел в «лесном городке» Семенове, окруженном старообрядческими скитами, и «с ранних лет напитался впечатлениями той природы и того быта, которые впоследствии изобразил». По мнению сына-биографа, Мельников рос в атмосфере «доверчивого патриотизма» [Мещеряков, 1977, с. 4]. Однако сам Мельников находил свое воспитание «чисто французским»: «мой гувернер … давал мне такие уроки, что это ужас. Когда я был 14 лет, я с жаром читал Вольтера, его sermon de cinguantes знал наизусть, песни Беранже были у меня в памяти; презрение ко всему русскому считал я обязанностью» [Мещеряков, 1977, с. 5].

В 1829 году Мельников был определен в нижегородскую мужскую гимназию. Он учился в одну из самых мрачных эпох в жизни русского общества. После восстания декабри­стов правящие круги России всеми средствами стремились подавить подлинное просвещение, которое коноводы реак­ции считали источником всякой крамолы. С неуемной же­стокостью правительство Николая I преследовало все, что за­ключало в себе хотя бы малейшие признаки живой мысли. В гимназическом преподавании насаждался схоластический шаблон и бессмысленная, отупляющая зубрежка; розга и карцер были главными средствами «воспитательного» воз­действия. Нижегородская гимназия в этом смысле не состав­ляла исключения. Учителя были «люты», редко обходились без розог и площадных ругательств» [Еремин, 1976, с. 7]. Мельников в своих воспоминаниях рас­сказал весьма характерный для обстановки тех лет эпизод. Вместе с одноклассниками он решил устроить свой театр. С увлечением разучивали они и декламировали популярные пьесы тогдашнего репертуара. Но об этих невинных заня­тиях учеников узнало учебное начальство. Наказание после­довало немедленно. Драматическую труппу под присмотром солдат отправили к директору...

С ними расправились по тогдашнему обычаю довольно круто... Из ребяческой шалости сумели раздуть страшную историю. В городе расска­зывали, будто одиннадцати- и две­надцатилетние мальчики, составили опасный заговор для ниспровержения существующего порядка.

Для Мельникова увлечение театром имело еще и особое значение: тут впер­вые обнаружилась его художественная одаренность. В драматической труппе он был не только актером, но и авто­ром.

Мельников вспоминал добрым словом только одного гим­назического учителя — словесника Александра Васильевича Савельева, пришедшего на смену учителю-рутинеру. В отношениях Савельева с гимназистами-старшеклассниками не было той отпугивающей казенной непроницаемости, которая была свойственна большинству тогдашних преподавателей. В клас­се он читал Пушкина, Дельвига, Баратынского, давал своим ученикам произведения этих поэтов на дом [Еремин, 1976, с. 8].

В 1834 году Мельников поступил на словесный факуль­тет Казанского университета. Мельников был студентом в ту пору, когда над университетами тяготел строжайший жан­дармский надзор, когда самые дикие расправы над студен­тами, заподозренными в склонности к вольнодумству, были будничным явлением. Казанский университет в то время переживал своеобраз­ную полосу своей истории. Ректором тогда был великий ма­тематик Н. И. Лобачевский. Не жалея сил, стремился он укрепить научный авторитет университета.

С благоговением готовился Мельников переступить уни­верситетский порог. Однако в первый же день занятий его постигло глубокое разочарование: профессор читал свою лек­цию, рассчитанную на зубрежку. Но с детства приобретенная страсть к чтению еще в гим­назии помогала ему хоть немного отдыхать от зубрежки и приучала к самодеятельности. Так для него творчество Пушкина было той школой, в которой начали вырабатываться художественные вкусы Мельникова; в этой школе началось и его гражданское самоопределение.

В университете Мельников, как его пожизненные друзья В.П. Васильев, А.И. Артемьев и К.О. Александров-Дольник (впоследствии все трое востоковеды, Артемьев также статистик), увлекся Востоком: учил персидский, арабский и монгольский языки. В 1835 году переведен по бедности на казенный кошт.

Мельников был одним из лучших студентов своего кур­са. В 1837 году Мельников окончил университет со степенью кандидата; после стажировки за границей ему прочили место на кафедре славянских наречий. Произошло нечто такое, о чем и сам Мельников говорил неохотно и его биографы обыкновенно ограничивались неясными намеками. Известно только, что на одной из студенческих вечеринок Мельников вел себя, по мнению университетского начальства, получившего соот­ветствующий донос, весьма предосудительно. О характере «преступления» можно судить по тому, какое последовало наказание: заграничная поездка была отменена, а «преступ­ник» в сопровождении солдата отправлен в захолустный Шадринск. Правда, по дороге к месту своего назначения он получил новое «милостивое» распоряжение, согласно кото­рому он назначался старшим учителем в пермской гимна­зии. Но Мельников превосходно понимал, что и эта «ми­лость» была все-таки ссылкой. [Шешунова, 1994, с. 578].

Весной 1839 года ему удалось выхлопотать разрешение переехать в родной Нижний Новгород. Здесь он был назна­чен на должность старшего учителя гимназии. Учительство­вал Мельников сравнительно недолго (1839-1846). На первых порах он с юношеским увлечением стремился ввести в преподавание подлинную научность; в своих отношениях с учащимися он хотел следовать наиболее прогрессивным педагогическим идеям того времени и увлекал тех немногих, кто сам стремился к знаниям (в их числе – К.Н. Бестужев-Рюмин, с которым Мельников всю жизнь сохранял добрые отношения). Но в этих своих стремлениях он ока­зался одиноким. Тогдашние гимназические преподаватели большей частью были людьми малообразованными и равно­душными. «В гимназии, - вспоминал позднее Мельников, - то есть в обществе учителей, я был почти лишним челове­ком. В это время директор, инспектор и многие учителя бы­ли из семинаристов старого покроя, несносные в классе, дравшие и бившие учеников нещадно (каждую субботу была «недельная расправа», и много розог изводилось) и низкопо­клонничавшие не только перед высшими чинами губернской администрации, но и перед советниками», - то есть перед мелкой чиновничьей сошкой. Но взаимная неприязнь между Мельниковым и его сослуживцами обусловливалась не толь­ко различием в педагогических взглядах и приемах. Большинство преподавателей гимназии в своих литературных вкусах и политических убеждениях было крайне реакцион­но. «Пушкин, по их мнению,— писал Мельников,— пустоме­ля, не имеющий изящного вкуса, и притом вольнодумец, Лер­монтов — мальчишка, которому необходимы розги. Гоголь — сальный марака, а Белинский — сумасшедший человек, ко­торый сам не знает, что пишет» [Еремин, 1976, с. 7-8].

В годы учительства Мельников был библиотекарем гимназии, правителем дел Нижегородского статистического комитета, членом тюремного комитета, преподавал историю в училище для детей канцелярии. Первая публикация – «Дорожные записки на пути из Тамбовской губернии в Сибирь», девять очерков по истории и экономике края от Саратовской пустыни до Перми. В Нижнем Новгороде Павел Иванович сблизился с В.И. Далем и архиепископом Иаковом – знатоком раскола. Занимался по преимуществу методическим изучением истории, статистики и археологии, разбором архивов, которых до него никто не касался; начал ряд исторических трудов, ни один из них не закончил:  «История Владимиро-Суздальского княже­ства» (отрывок — «Отечественные записки», 1840, № 7), «Империя и варвары» (отрывок, «Литературная газета», 1840, № 61), «Персия при Сасанидах» (отрывок, «Литературная газета», 1840, № 103); переводил Краледворскую рукопись и чешскую грамматику. В 1839 на славянофильской почве подружился с графом Д. Н. Толстым (в то время директором Нижегородской ярмарки), который разделял интерес Мельникова к расколу и учил его польскому языку (Мельников перевел стихотворение А. Мицке­вича «Великий художник» — «Литературная газета», 1840, 10 июля) [Шешунова, 1994, с. 578].

В 1839 году в Петербурге начал выходить обновленный журнал «Отечественные записки», издатели которого — А. А. Краевский и В. Ф. Одоевский — не уставали напоми­нать о своей былой близости к Пушкину и о своей решимо­сти бороться против Булгарина и его союзников — Н. И. Гре­ча, состоявшего так же, как и Булгарин, в связи с тайной полицией, и О. И. Сенковского — ловкого, но беспринципно­го журналиста и критика, редактировавшего тогда самый распространенный журнал — «Библиотека для чтения». Именно в «Отечественных записках» Мельников и напеча­тал в 1839 году свое первое произведение — «Дорожные за­писки». Он сотрудничал в «Отечественных записках» вплоть до 1844 года, то есть как раз в те годы, когда этот журнал под руководством Белинского стал трибуной революционной мысли.

Литературные взгляды Мельникова формировались в переходный пе­риод от романтизма к реализму. Это оказало опреде­ленное влияние на замысел первого крупного беллетристи­ческого произведения Мельникова — его романа «Торин», который состоял из пяти очерков и рассказов: «Звезда Троеславля», «Новый исправник», «Ивановская кра­савица», «Заочная любовь» и «Он ли это?». В этих расска­зах описана провинциальная жизнь в губернских городах, а в эпилоге — жизнь в деревне. Все рассказы рисуют сатирическую картину нравов и выдают «невыно­симое» подража­ние Н. В. Гоголю [Аннинский, 1988, с. 198]. Вскоре Павел Иванович писал брату: «Никогда не прощу себе, что я напечатал такую гадость» [Шешунова, 1994, с. 579], однако в1858 использовал некоторые сюжет­ные элементы этой публикации в рассказе «Именинный пирог» («Русский вестник», № 2).

Работая над «Ториным», писатель боялся «первым опытом сделать промах» и, убедившись в неудаче, на 12 лет оставил беллетристику, сосредо­точившись на служебной карьере [Шешунова, 1994, с. 580].

С 1841 Мельников — корреспондент Археологической комиссии; в 1843 произвел изыс­кания о потомстве К. Минина и впервые обнаружил его полное имя. С 1846 член Русского географического общества, с 1847 член-корреспондент Общества сельского хозяйства. В 1845 Мельников по приглашению Нижего­родского губернатора князя М. А. Уру­сова принял редакцию неофициальной части «Нижегородских губернских ведомостей, где проработал до 1850 года. Среди сотрудников были: М. В. Авдеев и В. А. Соллогуб, однако, по признанию писателя первые девять месяцев — от «первого слова до последнего», а далее «две трети газеты были им писаны...». В основном это были исторические и этнографические очерки краеведческого характера, которые Мельников не подписывал (о Нижнем Нов­городе в «смутное время», о Нижегородской ярмарке и тому подобное) [Шешунова, 1994, с. 580].

Под статьей  «Концерты на Нижегородском теат­ре» (1850, № 17) впервые появился придуманный В. И. Далем псевдоним «Печерский», так как Павел Иванович жил на Печерской улице.

В 1847 М. с успехом читал бесплат­ные лекции по истории. По воспоминаниям современников, умел «сильно действовать на слушателей» (от предводителя дворянства до семинаристов) и возбудить в них «сочувствие к истории края», которое старался сделать досто­янием общественного сознания [Мещеряков, 1977, с. 8].

С 1841 по 1848 годы был женат на дочери арзамасского помещика Лидии Николаевне Белокопытовой. Все 7 детей от этого брака умерли во младенчестве, затем последовала и смерть болезненной жены, годами не покидавшей комнаты. В годы вдовства Мельников «считался блестящим кавалером», но с репутацией «не вполне безукоризненной» из-за «клубных похождений» [Шешунова, 1994, с. 580]. Поэтому, когда Павел Иванович на маскараде, в костюме восточного мага, посватался к шестнадцатилетней красавице Елене Андреевне Рубинской (сироте, воспи­танной прадедом-немцем в лютеранском духе), в городе поднялась «целая буря». Невесту отпра­вили в монастырь, где подвергли длительным увеща­ниям, не поколебавшим, однако, ее решимости выйти за Мельникова. В 1852 писатель писал ей: «Я честолю­бив, но брошу в грязь всевозможную почесть и славу; я горд, но готов поклониться негодяю, если б от этого зависело наше соединение» [Шешунова, 1994, с. 580].  В 1853 отец Н. А. Доб­ролюбова обвенчал Рубинскую с Мельниковым в ее нижегородском имении Ляхово. Шаферами были, со слов Елены Андреевны, «граф Соллогуб... и Аксаков» [Шешунова, 1994, с. 580]. От этого брака было три сына: старший, Андрей — археолог, этнограф, био­граф Мельникова и три дочери. Мать внушала детям «безграничное благоговение к отцу и его делу», которое испытывала сама, и была «невиди­мым рычагом» и нравственной опорой писателя. Он так же горячо любил жену и делился с ней всеми мыслями [Шешунова, 1994, с. 580].

Известно, что склонность к художественному творчеству у Мельникова обнару­жилась довольно рано. Однако с детских лет с ней соперни­чал глубокий его интерес к истории. Будучи учителем нижегородской гимназии, Мельников начал изучение истории сво­его родного города. Он много работал в местных архивах, и это вскоре принесло ему известность в ученых кругах Пе­тербурга и Москвы. Эти историко-краеведческие занятия и возбудили его интерес к «расколу», поскольку в Нижегород­ской губернии старообрядцы составляли тогда весьма значи­тельную и в известной степени влиятельную часть населе­ния.

Первые шаги в изучении «раскола», как очень важного и своеобразного явления русской жизни, в значительной сте­пени облегчались для Мельникова тем, что он многое в нра­вах и обычаях старообрядцев знал еще с детских лет. Но по мере овладения материалом он все больше и больше убеж­дался, что одного знания быта явно недостаточно. Больше того, сам этот быт не мог быть осмыслен без знания истории возникновения и развития «раскола», без понимания того, какое место в общественной и политической жизни России занимает старообрядчество в целом. Все эти вопросы в то время были еще мало освещены, а то и преднамеренно за­темнены и фальсифицированы официальными историками православной церкви.

Мельников принялся штудировать официальную церковную и старообрядческую догматику, историю возникновения и развития «раскола», знакомился с многочисленными правительственными мерами «пресече­ния» его. Он разыскивал почитаемые старообрядцами старо­печатные и рукописные книги, записывал и запоминал мно­гочисленные старообрядческие предания и легенды... К кон­цу сороковых годов он был уже одним из самых известных знатоков старообрядчества. И эта его известность оказала на всю дальнейшую жизнь Мельникова огромное влияние.

Де­ло в том, что его обширной осведомленностью в старообряд­ческой жизни заинтересовались прежде всего власти. В 1847 году Мельников стал чиновником особых по­ручений при нижегородском генерал-губернаторе. Занимал­ся он почти исключительно старообрядческими делами: вы­являл и подсчитывал тайных «раскольников», разыскивал беглых старообрядческих попов, «зорил» скиты, вел с начет­чиками старообрядчества догматические диспуты и т. п. Эта энергичная деятельность нижегородского чиновника вскоре была замечена и в Петербурге, по протекции Даля Мельников начинает выпол­нять не только поручения местного начальства, но и зада­ния министра внутренних дел и даже «высочайшие» пове­ления [Еремин, 1976, с. 7-8].

В судьбе Мельникова произошел значительный по сво­им последствиям поворот: на долгие годы вступил он в круг царских чиновников. Если внимательно присмотреться к чиновничьей деятель­ности Мельникова, то нельзя не заметить в ней какой-то наивности, чего-то такого, что можно было бы назвать ад­министративным донкихотством. Он действовал не как ис­полнитель, которому приказали, а с каким-то особым рве­нием, инициативно. Однако этим своим необыкновенным усердием он достигал результатов на первый взгляд весьма неожиданных: лишь очень немногие из высших начальников одобрительно относились к его служебным подвигам.

Эти взгляды предопределили и его отношение к «раско­лу», который, как он совершенно искренне думал, был пло­дом крайнего невежества и самой несусветной дикости. Дог­матика и традиции «раскола» отгородили большие массы на­рода не только от элементарных завоеваний цивилизации (старообрядцы избегали обращаться к помощи врачей, даже в первой половине XIX века они считали картошку черто­вым яблоком, им запрещено было пить чай и т. п.), но и от всего, в чем выражалась поэзия народной жизни: «мирские» песни, хороводы и пляски почитались в старообрядче­ской среде за великий грех. Старообрядчество как обще­ственное явление — это воплощенный застой — таков был для Мельникова главный итог его исследований и разы­сканий.

Однако благодаря стараниям старообрядцев сохранились для истории многие древние ру­кописи, книги, замечательные по своей художественности иконы, утварь и т.п. Мельников это превосходно понимал, но его чисто просветительская ненависть к темной, суро­вой догматике «раскола» была так сильна, что только из-за присутствия ее элементов он, прирожденный художник, не сумел оценить такого исключительного по своей художественной силе памятника старообрядческой старины, как «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное» [Еремин, 1976, с. 14-15].

Свои взгляды на «раскол» Мельников изложил в мону­ментальном «Отчете о современном состоянии раскола в Ни­жегородской губернии», написанном по заданию министра внутренних дел (1855 г.). В этом документе рельефно выра­зилась двойственность положения Мельникова — ученого чи­новника и просветителя. Почти десятилетняя служба не могла не повлиять на него. «Отчет» представляет собою ти­пический образец чиновничьей «дипломатии», главным ору­жием которой были верноподданнические заверения. Сообра­зуясь с официальной политикой, Мельников писал в этом документе, что старообрядчество представляет силу, препят­ствующую «благодетельным видам» правительства, что в случае международных конфликтов «раскольники» могут оказать поддержку тому иноземному государству, которое пообещает им свободу вероисповедания. Правда, сколько-ни­будь убедительных доказательств, подтверждающих эти по­ложения, он, в сущности, не привел.

Но главное в «Отчете» не в обосновании правительствен­ного взгляда на «раскол». Сквозь официальную фразеоло­гию этого документа явственно проступает мысль Мельни­кова-просветителя о том, что «раскол» — это одно из тяжких зол народной жизни. Развивая эту мысль, он смело нельзя забывать, что «Отчет» составлялся в последние годы цар­ствования Николая I высказал соображения и выводы боль­шой обличительной силы. По мнению Мельникова, на отно­шении к «расколу» ярче всего проявлялись противоречия внутриполитической жизни России. В сущности, полулегаль­ный гражданский быт старообрядцев создавал благодатную почву для всякого рода злоупотреблений. Чиновничество без­застенчиво грабило старообрядцев именно на том основании, что их верования были вне закона. Православный поп вы­могал с них обильную дань только за то, что не доносил на­чальству об их приверженности к «расколу». Многие по­мещики «покровительствовали» старообрядцам лишь по­тому, что те отплачивали «благодетелю» «примерным» об­роком. Богатые старообрядцы поддерживали традиции «раскола», чтобы сподручнее было обделывать свои торго­вые и промышленные дела, как правило, отнюдь не без­грешные [Еремин, 1976, с. 15].

Таким образом, главные правящие силы России на деле были заинтересованы в существовании «раскола», но имен­но полулегальном существовании. В николаевские времена нечего было и думать о полной легализации «раскола» — Мельников это хорошо понимал. Он искренне был убежден, что для того, чтобы защитить подлинные человеческие интересы массы старообрядцев, необходимо было подавить «рас­кол» силами правительства и православной церкви.

После пред­ставления «Отчета» служебная карьера Мельникова, по су­ществу, окончилась. Правда, он состоял при министерстве еще около десяти лет, но важные дела ему теперь поруча­ли редко, чинами явно обходили. Мельников не мог не понимать причин такой «немило­сти» [Еремин, 1976, с. 16]. Утопическая вера в просветительную миссию самодер­жавного правительства получила сильный удар. Но богатый опыт чиновничьей службы не пропал даром. Именно в эти годы родился самобытный писатель Андрей Печерский.

В. И. Даль, которого Мельников считал «перво­степенным знатоком русского быта», по-прежнему не оставлял писателя поддержкой и советами.

Рассказом «Красильниковы» Мельников как бы заново начинал свой творческий путь. Он тогда все еще сомневался в своих писательских способностях. Понадобилось одобрение В. И. Даля, чтобы Мельников решился отослать это свое произведение в печать. Успех рассказа превзошел самые смелые надежды. Критики того времени говорили о нем как о незаурядном явлении литературы. Некрасовский «Современник» — в те глухие годы самый последовательный защитник реализма,— заключая свой отзыв, писал: «По верности действительности, по меткости и по силе впечатления этот рассказ может быть поставлен наряду только с лучшими произведениями». Произведения, с которыми критик мысленно сопоставлял рассказ Печерского, здесь не названы, но безоговорочная ре­шительность тона побуждала читателей вспомнить имена самых крупных русских писателей. Красильниковы» — первое художественное произведение где писатель показал себя знатоком народной жизни и быта; здесь проявились такие специфические черты его творческой манеры, как склонность к использованию лич­ных наблюдений и ярко выражен­ный этнографизм. Критика отме­тила «необыкновенное умение владеть чистым русским языком» и «не­обыкновенную наблюдатель­ность»; И. И. Панаев поставил рассказ в первый ряд литературы («Современник», 1852, № 5) [Шешунова, 1994, с. 580].

Успех «Красильниковых» открывал перед Мельниковым широкую дорогу в литературу. Будучи весной 1852 года в Петербурге, Мельников убедился в этом. «Красильниковых» читают нарасхват,— сообщил он в одном из своих тогдаш­них писем.— Панаев задал мне обед; вместо 50 рублей за лист, которые дает Погодин, предлагает 75 рублей серебром за лист» [Шешунова, 1994, с. 580]. Казалось бы, теперь он мог писать и писать. Но в его литературной работе наступил еще один, почти пятилет­ний перерыв. Почему же он не воспользовался обстоятель­ствами, как будто бы так счастливо сложившимися для него?

В только что цитированном письме есть фраза, содержа­щая исчерпывающий ответ на этот вопрос. Рассказав о бу­дущих гонорарах, Мельников написал следующее: «Если не запретят писать, надобно будет воспользоваться этим вы­годным предложением». Если не запретят писать... В нико­лаевские времена такого рода запреты не были редкостью. «История нашей литературы, - писал Герцен в 1850 году,— это или мартиролог, или реестр ка­торги» [Еремин, 1976, с. 18].

Когда Мельников писал горькие слова о возмож­ном запрете, у всех еще была в памяти буря, разразившаяся над А. Н. Островским после напечатания пьесы «Свои лю­ди — сочтемся»: попечитель московского учебного округа «вразумлял» великого драматурга, а полиция следила за каждым его шагом — по прямому приказу царя. Как раз в 1852 году Тургенев после выхода в свет его «Записок охотника» был посажен на съезжую, а потом сослан в деревню.

«Красильниковы» произвели большое впечатление не только на читателей, но и на тех, «кому ведать надлежало». «Быть может, до вас дойдут слухи о том, что я арестован,— предупреждал Мельников своего адресата в том же письме.— Повесть «Красильниковы» имела сильный успех, но цензу­ра, говорят, возопияла и послала в Москву узнать, кто такой «Печерский»... Если это справедливо, без неприятностей не обойдется: здесь то и дело литераторы на гауптвахте сидят. Авось и пройдет!» Но авось не выручил: ведь Мельников был чиновник — лицо перед высшим начальством сугубо подневольное [Еремин, 1976, с. 18].

Почему же власть имущие так всполошились?

Тема рассказа как будто бы чисто бытовая. Но разре­шалась она на таком жизненном материале — быт купечест­ва, который в то время сам по себе был политически ак­туален. Гоголь бросил на купца презрительно-насмешливый взор. Но его купцы еще старозаветной породы. Они еще и сами не перестали считать себя холопами; даже с начальст­вом средней руки они были почтительны и уступчивы и осмеливались только разве жаловаться, да и то лишь в крайних случаях. Русский купец и промышленник середины XIX столетия был уже не таков. Вышедший из числа оборотистых мужиков или плутоватых и услужливых при­казчиков, он все смелее и напористее претендовал на поло­жение нового хозяина жизни. И самодержавие сочувствен­но относилось к этим претензиям. К такому купцу русские писатели тогда только еще начинали присматриваться. Сам­сон Силыч Большов стоял в тогдашней литературе почти в полном одиночестве.

Корнила Егорыч — человек того же разбора, что и Большов. Но в мельниковском герое перед нами новое качество: он, если можно так про него сказать, мыслит более круп­ными категориями, он «политик». Говоря о бестолковости чиновничьей статистики, Корнила Егорыч в то же время имеет в виду всю государственную экономию; он толкует не просто о нравах и стремлениях купеческой молодежи самих по себе, а о смысле и пользе просвещения вообще. И все это самоуверенно, ни на минуту не сомневаясь в собственном превосходстве над собеседником.

На первый взгляд может показаться, что Мельников в чем-то разделяет мнения старшего Красильникова и даже чуть ли не сочувствует ему. В речах Корнилы Егорыча о несуразице казенных умозаключений есть явный резон. Но ведь чиновники и на самом деле действуют так бессмыслен­но и нелепо, что нетрудно заме­тить это. За «критиканством» Корнилы Егорыча явно чув­ствуется полное его равнодушие и к интересам государства и к народной участи. С полной заинтересованностью он требует только одного: чтобы наживе не препятствовали, чтобы его «сноровке» дали полную волю. Без­мерной жадностью к деньгам погубил он и своего талантливого сына Дмитрия. Корнила Егорыч — опять-таки только ради красного словца — уверяет, будто приданое он не це­нит; на самом-то деле он не может скрыть своей досады, что Дмитрий не захотел жениться на дочке какого-нибудь мильонщика. Потому-то так и ненавистно Корниле Егорычу просвещение, что оно неразлучно с человечностью, что по самой своей сущности оно враждебно религии ба­рыша.

В этом рассказе впервые выразились взгляды Мельни­кова на нового хозяина жизни, взгляды, которым он не изменял до конца своих дней. Конечно, Корнилы Егорычи — это сила. Но сила бесчеловечная, антинародная, сила тем более страшная, что ей покровительствуют власти, и поэтому при всей ее жестокости она безнаказанна.

«Красильниковы» были не только важнейшей вехой в литературной деятельности, но и во всем общественном по­ведении Мельникова.

После смерти царя был несколько ослаблен и цензурный гнет. Передовые русские писатели не замедлили воспользо­ваться этим. В 1856 году вышли в свет две книги, обозна­чившие новую эпоху в литературе: сборник стихов Н. А. Не­красова, открывавшийся стихотворением «Поэт и гражда­нин», в котором звучал почти открытый призыв идти на бой против самодержавия и крепостничества, и «Губернские очерки» М. Е. Салтыкова-Щедрина, потрясшие читателей горькой правдой о нравах той огромной корпорации раз­ных служебных воров и грабителей, о которой писал неза­долго до своей кончины Белинский в знаменитом письме к Гоголю.