Интриги в связи с браком герцога Мантуанского

Герцог Мантуанский все еще оставался в Париже. Главная причина, удерживавшая его, заключалась в том, что он хотел жениться на француженке, да притом желал, чтобы невесту ему выбрал или по крайней мере одобрил король. Этого своего намерения он не скрывал. Г-н де Водемон, всегда обо всем весьма осведомленный, к тому же его сосед, не мог этого не знать; как человек дальновидный и озабоченный интересами Лотарингского дома, он обычно понимал, как важно было [187] бы, чтобы герцог женился на одной из принцесс, принадлежащих к этому дому, который после смерти герцога мог бы претендовать на Монферрато ¹¹¹. Если от этого брака появятся дети – тем лучше, поскольку их мать, сама урожденная принцесса Лотарингская, да еще и супруга столь высокопоставленного лица, имела бы большое влияние на своего престарелого мужа, принимая во внимание разницу в возрасте герцога и той родственницы г-на де Водемона ¹¹², которую он прочил ему в жены, а когда овдовеет – на детей и на земли, которые оказались бы у нее под опекой, так что самому королю пришлось бы считаться с нею в вопросах, касающихся итальянских дел. Г-жа д’Эльбеф, третья жена, а в ту пору вдова герцога д’Эльбефа, была старшей дочерью маршальши Навайль, чья матушка, г-жа де Нейан, в свое время оказала прием г-же де Ментенон, когда та вернулась с островов Америки ¹¹³, содержала ее, кормила и давала приют из милосердия, а затем, чтобы сбыть ее с рук, выдала замуж за Скаррона. Г-жа де Навайль, чей муж был слугой и вернейшим наперсником кардинала Мазарини и оставался при нем в самые бедственные для того времена, до бракосочетания королевы была ее фрейлиной; с этой должности ее изгнал король; муж ее поплатился из-за жены чином капитана гвардейской легкой кавалерии и губернаторством в Гавре, а все потому, что из-за нее король однажды наткнулся на стену вместо дверцы, через которую намеревался тайком проникнуть в спальню камеристок королевы. Обеих королев привело в негодование постигшее супругов несчастье; королева-мать, умирая, добилась для них возвращения из [188] поместья близ Ла-Рошели, где они жили в опале. Король так и не простил этого поступка г-же де Навайль, а потому она являлась ко двору весьма редко и ненадолго; тем не менее король, особенно с тех пор, как ударился в благочестие, не мог отказать ей в уважении и признании ее достоинств. Дочь ее, г-жа д’Эльбеф, пользуясь покровительством матери, была принята при дворе. С виду дерзкая, не отличаясь ни рассудительностью, ни остроумием, она оказалась мастерицей по части интриг и козней. Она добилась того, что г-жа де Ментенон ставила себе в заслугу почтение к г-же Нейан и память о ней, а король – уважение к покойным г-ну и г-же де Навайль; принцесса д’Аркур сделала шаги к примирению с г-жой де Ментенон, граф д’Арманьяк стремился попасть в милость к королю, г-жа де Лильбон и г-жа д’Эпине во всем его поддерживали, поскольку поддержка, оказываемая этим домом, по важности не сравнится ни с чем. Г-жа д’Эльбеф поучаствовала в карточной игре, побывала в Марли, в Медоне, закрепилась, несколько раз повидала г-жу де Ментенон наедине, представила ко двору свою красавицу дочку, и та вскоре стала неразлучна с герцогиней Бургундской. Она до такой степени приохотилась к крупной игре, втянув заодно и герцогиню Бургундскую во множество долгов, что ее мать, следуя не то приказу, не то собственной мудрости, за восемь месяцев до описываемых событий удалилась вдвоем с дочерью в свои владения в Сентонже, откуда они вернулись только затем, чтобы встретиться в Париже с герцогом Мантуанским. Эту самую м-ль д’Эльбеф и прочил ему в жены г-н де Водемон, о ней говорил герцогу в Италии, и [189] ради нее делал последние усилия Лотарингский дом. У его высочества принца была дочь ¹¹⁴, которую он не знал, как сбыть с рук. Обогатившись несметными состояниями Майе-Брезе и коннетаблей де Монморанси, которым наследовали его мать и бабка ¹¹⁵, он забыл о девице де ла Тремойль и наследнице Руа ¹¹⁶, от которых произошел, и обо всех других браках аристократов и их дочерей, принадлежащих к разным ветвям Бурбонов. При всем почетном возвышении, которым сопровождались эти прямые союзы, они становились столь разорительны, а последствия их обходились так дорого, что высшая знать стремилась к ним теперь так же мало, как и принцы крови, начавшие ими гнушаться: поэтому отпрыскам этого дома, особенно дочерям, нелегко было вступать в брак. Помимо того, что, по мнению принца, герцог Мантуанский был для его дочери находкой, у него были притязания на Монферрато, поскольку он имел все права наследовать королеве Марии Гонзаго ¹¹⁷, тетке ее высочества принцессы со стороны матери, из которой ему никакими ухищрениями ничего не удавалось вытянуть на протяжении стольких лет, как ни сновал он между Польшей и домом Гонзаго. Теперь же у него появилась надежда, что этот долг так или иначе будет ему возвращен, если дочь его станет герцогиней Мантуанской: либо у нее родятся дети, либо, если детей не будет, приданое ее и наследственные права добавятся к его притязаниям, и при поддержке Франции Монферрато будет отдан во владение его дому. Он изложил королю свои виды и намерения, на кои тот дал ему свое соизволение, обещая всемерное покровительство. Принц, [190] опасавшийся вдобавок влияния г-на обер-шталмейстера ¹¹⁸ и привычки его добиваться от короля приступом всего, чего угодно, дал понять королю, а еще более его министрам, что на Монферрато претендует герцог Лотарингский, чьи претензии подкрепляются формальным обязательством императора во время нынешней войны всеми силами поддерживать в ней герцога Лотарингского, если герцог Мантуанский умрет бездетным (позже необходимость заставила его изменить это обязательство в пользу герцога Савойского, но при непременном возмещении убытков герцогу Лотарингскому, как это будет видно из записей, касающихся Утрехтского мира ¹¹⁹), а также намекнул на то, как опасно для государства было бы позволить герцогу Лотарингскому закрепиться в Италии и тем самым усилить там власть императора, своего покровителя, – ведь тогда королю придется осторожничать даже с Лотарингией, к чему он уж вовсе не привык, особенно во время войны, так что подобное осторожничанье было бы ему обременительно. Доводы эти достигли цели: король обещал его высочеству принцу взять на себя посредничество, не прибегая, разумеется, ни к принуждению, ни к угрозам; но уродство м-ль д’Энгиен оказалось непреодолимым препятствием. Герцог Мантуанский любил женщин, желал иметь детей и на предложения принца отвечал хотя и почтительно, отнюдь не обидно, но так ясно, что тому не оставалось никакой надежды. Лотарингскому дому благодаря г-ну де Водемону было известно о предпринятых им шагах; робость этого маленького государя перед губернатором Миланской области побудила лотарингцев оказать герцогу [191] благожелательный прием; но в Париже обнаружилось, что его намерения не так уж для них благоприятны. Еще до отъезда из Италии он сделал выбор и утвердился в нем. Незадолго до смерти герцога де Лесдигьера ¹²⁰ он ужинал с ним вместе, увидал у него на пальце кольцо с миниатюрным портретом и попросил показать ему это кольцо; получив его, он был очарован портретом и сказал г-ну де Лесдигьеру, что он, должно быть, счастлив, имея такую любовницу. Герцог де Лесдигьер рассмеялся и объяснил, что это портрет его жены ¹²¹. Когда он умер, герцог Мантуанский стал неотступно мечтать о его молодой вдове. По рождению и связям это была весьма достойная особа; он навел втайне некоторые справки и уехал с твердым намерением жениться на ней. Напрасно ему якобы случайно показывали м-ль д’Эльбеф то в церквах, то на променадах; красота ее, поражавшая столь многих, не произвела на него никакого впечатления. Он повсюду искал герцогиню де Лесдигьер, но нигде не мог ее встретить, поскольку она пребывала на первом году вдовства. Тогда он, не желая более медлить, открылся министру иностранных дел Торси. Тот доложил королю, который одобрил сие намерение и велел маршалу де Дюрасу переговорить с дочерью. Ее это известие удивило и опечалило; она призналась отцу, что не может без отвращения подумать о том, что будет зависеть от прихотей и ревности распутного старика-итальянца, что мысль уехать с ним одной в Италию внушает ей ужас и, наконец, что она с основанием опасается за свое здоровье в случае, если бы связала свою судьбу с человеком, который и сам убежден в том, что болен. Об этом деле [192] я узнал довольно быстро. Герцогиня де Лесдигьер и г-жа де Сен-Симон жили душа в душу, не как двоюродные сестры, а как родные; я также был с нею в близкой дружбе: я указал ей на долг перед домом ее, некогда блиставшим, а ныне пошатнувшимся из-за смерти моего свояка, из-за его поведения, из-за преклонных лет г-на де Дюраса и разорения его единственного брата, все состояние коего было увезено двумя его племянницами; я напомнил ей о королевской воле, о государственных соображениях, которыми руководствовался монарх, о радости разрушить надежды м-ль д’Эльбеф, словом, обо всем, что только пришло мне в голову. Все было бесполезно: подобного упорства я еще не видывал. Поншартрен приходил ее увещевать, но так же, как и я, потерпел неудачу и, хуже того, все испортил, потому что вызвал у нее раздражение, пригрозив, что король сумеет ее принудить. К нам присоединился принц, утративший надежду на исполнение своего собственного плана и пуще всего боявшийся, как бы герцог не женился на принцессе из Лотарингского дома. Он посетил г-на де Дюраса и потребовал, чтобы тот передал г-же де Лесдигьер, что он желает устроить свадебные торжества в Шантийи, так, как если бы невеста была его дочерью, поскольку находится в близком родстве с маршальшей де Дюрас, с которой у него общий прадед ¹²² – последний коннетабль де Монморанси; о том же он сказал и королю. Я не отступался и прибегал к любым средствам, которые, как мне казалось, могли повлиять на герцогиню де Лесдигьер, обратился даже к дочерям святой Марии; в монастыре этого ордена в предместье Сен-Жак она [193] воспитывалась и очень его любила; но и тут я ничего не достиг. Тем временем герцог Мантуанский, вне себя от того, что ему все не удавалось увидать герцогиню де Лесдигьер, решил подстеречь ее в воскресенье у францисканцев; она затворилась в часовне; он приблизился к двери, чтобы увидать ее при выходе, но достиг немногого: ее покрывало из плотного крепа оказалось опущено, и он почти не разглядел ее. Решившись идти до конца, он поговорил с Торси и заметил ему, что нельзя же, чтобы даже в церкви невозможно было посмотреть на герцогиню. Торси обратился к королю, а тот велел ему встретиться с г-жой де Лесдигьер, от имени короля сообщить ей, что королю угодно и весьма желательно, чтобы она вступила в брак, но принуждать ее силою он не намерен, и объяснить, что герцог Мантуанский жаждет добиться ее благосклонности и желание короля состоит в том, чтобы она не отказывала герцогу. С таковым поручением Торси явился в особняк Дюрасов. Касательно брака был дан почтительный, твердый, краткий ответ; что до благосклонности – герцогиня сказала, что, поскольку о дальнейшем и речи быть не может, то и благосклонность герцогу ни к чему. Но в последнем пункте Торси от имени короля продолжал настаивать, и ей пришлось дать согласие. Порешили на том, чтобы герцог Мантуанский ждал ее в том самом месте, где уже видел ее однажды столь неудачно; он застал г-жу де Лесдигьер в часовне и приблизился к ней, как и в прошлый раз. Она взяла с собой м-ль д’Эпине. Перед выходом она убрала с лица накидку, медленно прошествовала мимо герцога, в ответ на его поклон на ходу сделала реверанс и, [194] словно не имея понятия, кто он такой, села в карету. Герцог Мантуанский был очарован; он принялся с удвоенной настойчивостью осаждать короля и г-на де Дюраса. Дело обсуждалось в большом совете, как вопрос государственной важности – да оно и стало уже государственным. Было решено отвлечь герцога Мантуанского всякими увеселениями, а тем временем сломить сопротивление герцогини, прибегая ко всем средствам, кроме насилия, каковое королю неугодно было пускать в ход. Г-же де Лесдигьер было от имени короля обещано все: что брачный контракт будет составлен с участием его величества; что король даст ей приданое и обеспечит в случае вдовства возвращение во Францию и сохранение этого приданого, что он будет покровительствовать ей, когда она вступит в брак. Короче говоря, ее искушали самыми почетными, самыми пристойными доводами, чтобы подвигнуть на это решение. Ее мать, подруга г-жи де Крейль, которая так славилась красотой и добродетелью, испросила у нее позволения воспользоваться на один вечер ее домом, чтобы мы могли потолковать с г-жой де Лесдигьер спокойнее и свободнее, чем в особняке Дюрасов, но мы только исторгли у нее потоки слез. Несколько дней спустя Шамийар, к моему удивлению, пересказал мне в подробностях все, что было сказано между мною и герцогиней, да вдобавок между нею же и Поншартреном. Вскоре после того я узнал, что, боясь, как бы упорство не навлекло на нее наконец неприятности со стороны короля или не вынудило его применить к ней силу, она по секрету от всех нас открылась этому министру, чтобы он склонил короля не принуждать ее [195] более к этому браку, на который она не в силах решиться; чтобы герцога Мантуанского убедили от нее отказаться и избавили ее наконец от преследования, превратившегося в мучительную травлю. Шамийар исполнил ее просьбу так хорошо, что все попытки прекратились, а король, которому, быть может, польстило, что молодая герцогиня предпочла остаться его подданной, вместо того чтобы самой превратиться в государыню, вечером у себя в кабинете похвалил ее в присутствии своей семьи и принцев, через которых об этих похвалах стало известно в свете. Г-н де Дюрас не слишком-то усердствовал, принуждая дочь, а маршальша де Дюрас, желавшая этого брака, не в силах была его добиться. Наконец Торси известил герцога Мантуанского, что король, к сожалению, не может победить нежелание герцогини де Лесдигьер вторично выходить замуж (дело представили ему именно таким образом), и герцог, расставшись со всякой надеждой, решил искать себе другую невесту.

Расскажу сразу же, чем закончилось это дело. Лотарингцы, с пристальным вниманием следившие за брачными домогательствами герцога, воспряли духом, видя, что брак расстроился, и возобновили свои попытки. Его высочество принц, не спускавший с них глаз, всполошился, поднял крик, начал подстрекать короля, и тот даже велел передать м-ль д’Эльбеф от его имени, что ее притязания ему не по нраву. Но лотарингцы не унимались: они видели, что король не пойдет на прямой запрет, и, по опыту будучи убеждены, что с помощью лести и хитрости сумеют выпутаться из беды, твердо гнули свое. Некий Кассадо, с [196] недавних пор именовавший себя маркизом де Монтелеоне, ставленник г-на де Водемона, миланец, добившийся для себя места посланника Испании в Генуе, ныне состоял при герцоге Мантуанском, к которому вошел в милость и которого сопровождал в Париж. Он оказался весьма остроумным, ловким, вкрадчивым человеком, мастером интриги, притом был полон храбрости и предприимчивости; позже его назначили посланником Испании в Голландию и в Англию, где он прекрасно улаживал собственные дела и неплохо справлялся с делами своего двора. Чтобы женить герцога Мантуанского так, как хотелось г-ну де Водемону, он нашел себе помощника, безродного итальянца, театинца-расстригу ¹²³, известного некогда в парижских притонах под именем Прими, а позже назвавшегося Сен-Майолем; это был умница и человек, готовый на все, были бы деньги, а денег лотарингцы не жалели. С помощью его уловок, а также благодаря отказу г-жи де Лесдигьер они победили отвращение герцога Мантуанского к м-ль д’Эльбеф, которое, в сущности, было простым капризом, принимая во внимание ее красоту, сан и происхождение; но с отвращением самой м-ль д’Эльбеф им никак было не сладить. Знатная, богатая, посвященная во все тайны двора, пользующаяся всеобщим уважением, она вовсе не стремилась к замужеству, а если и вступила бы в брак, то по своему собственному выбору; она приводила те же самые доводы, на какие ссылалась г-жа де Лесдигьер, отказываясь от союза с герцогом Мантуанским. Ее мать была у ней в подчинении и тяготилась своим ярмом, отнюдь не хвалясь им: поэтому она была совсем не прочь от него [197] избавиться. Она стала удерживать дочь в Париже, подальше от двора с его удовольствиями и приглашениями на всякие церемонии. Она преподнесла изрядный подарок незаконнорожденной дочери своего мужа, умнейшего человека, во всем доверявшего дочери, и посулила ей состояние в Италии. Весь Лотарингский дом вцепился в м-ль д’Эльбеф, особенно м-ль де Лильбон и м-ль д’Эпине, которые и сломили наконец ее сопротивление. Когда же они в этом преуспели, то стали обхаживать короля, чтобы оправдать этот брак, дерзко устроенный против его лично изъявленной воли: они сослались на непобедимое отвращение герцога Мантуанского к м-ль д’Энгиен и герцогини де Лесдигьер – к герцогу Мантуанскому, на то, что нельзя же, дескать, принуждать союзного государя здесь, в Париже, к выбору супруги, тем более теперь, когда он изъявил желание избрать ее из числа подданных короля; лотарингцы вообще умеют, смотря по тому, что им выгодней, то бессовестно оспаривать, то великодушно признавать преимущество быть королевскими подданными. Итак, его величество склонился на уговоры, благо граф д’Арманьяк имел на него влияние, и предоставил лотарингцам свободу действий, ничего не запрещая и ни во что не вмешиваясь. Его высочество принц добился, чтобы свадьба состоялась не во Франции, и было решено, что, когда обе стороны подпишут контракт, они поедут, жених и невеста порознь, праздновать бракосочетание в Мантую. Герцог Мантуанский, который за шесть или семь месяцев, проведенных в Париже, виделся с королем инкогнито у него в кабинете раз пять-шесть, получил от его величества во [198] время их последнего свидания в Версале прекрасную шпагу, усыпанную бриллиантами: король нарочно повесил ее себе на перевязь и, вынув из ножен, передал ему со словами, что влагает ему в руку оружие как генералиссимусу своих армий в Италии. В самом деле, после разрыва с герцогом Савойским он получил этот титул, но лишь сам титул и почести, с ним сопряженные, а вовсе не власть, которой он был неспособен распорядиться, и не отправление обязанностей, опасность которых слишком его страшила. Он пожелал еще раз поехать к королю в Марли попрощаться и попросил у него позволения приветствовать его величество в Фонтенбло, куда он прибудет верхом вместе со всей свитой по дороге в Италию. В Фонтенбло он явился 19 сентября и провел ночь в городе у своего посланника. 20-го он отобедал у графа д’Арманьяка, повидался с королем в кабинете его величества и поужинал у Торси. 21-го он еще на одно мгновение виделся с королем, пообедал у Шамийара и отправился, по-прежнему верхом, ночевать в Немур, а затем сразу же в Италию. В то же время г-жа и м-ль д’Эльбеф вместе с г-жой де Помпадур, сестрой г-жи д’Эльбеф, уехали в Фонтенбло, ни с кем не повидавшись, следуя за своей жертвой, покуда пути их не разошлись: он поехал по суше, а они – по морю, из опасения, как бы жених не передумал и не нанес им обиду: для особ их ранга странно было бы преследовать жениха на столь близком расстоянии. По дороге их опасения удвоились. Прибыв в гостиницу в Немуре, они рассудили, что впредь не должны компрометировать себя еще больше без самых надежных гарантий. В Немуре они пробыли день. В этот [199] день им нанес визит герцог Мантуанский. Г-жа де Помпадур, призвав на помощь свое изощренное жеманство, изо всех сил постаралась втереться к нему в доверие, дабы извлечь из этого все, что можно; она уговаривала его не отдалять более своего счастья и поскорей сыграть свадьбу. Он защищался, как мог. Во время этого не вполне приличного спора дамы послали за разрешением к епископу. Епископ был при смерти; обратились к великому викарию, тот отказал; он заявил, что не знает, угоден ли этот брак королю, что союз, заключенный подобным образом, не соответствует достоинству столь высоких особ, да к тому же не соблюдены и совершенно необходимые формальности, каковые впоследствии избавили бы эту церемонию от малейших подозрений в незаконности. Этот рассудительный ответ привел дам в ярость, но не отвратил от их намерений. Они торопили герцога, указывали ему на то, что никакие препятствия не угрожают этому браку, уверяли, что союз, заключенный в гостинице провинциального городка, отнюдь не будет актом неуважения к королю, напоминали ему, что он и сам государь, а потому обычные законы и правила для него не обязательны, – словом, так на него насели, что, вконец измученный, он согласился. Они к тому времени уже отобедали; едва согласие было исторгнуто, они призвали духовника из своей свиты, и он тут же их окрутил. Как только был заключен брак, все, кто был в комнате, вышли, дабы новобрачные, оставшись одни, делом могли подкрепить свой брак, хотя герцог из кожи вон лез, чтобы избежать этого тет-а-тет. Г-жа Помпадур, выйдя, осталась на лестнице и принялась [200] подслушивать под дверью, но услышала лишь весьма скромный и весьма сдержанный разговор, во время которого новобрачные не приближались друг к другу. Некоторое время она оставалась под дверью, но потом, рассудив, что ничего более не дождется, а этому свиданию наедине в любом случае можно будет потом придать нужный смысл, она наконец послушалась герцога, который время от времени криком призывал все общество вернуться в комнату и вопрошал, с какой стати все вдруг удалились, оставив их вдвоем. Г-жа де Помпадур крикнула сестру; они вышли. Герцог сразу же простился с ними, вскочил на коня, хотя время было уже позднее, и более не виделся с ними до самой Италии, хотя до Лиона они следовали тем же путем, что он. Молва об этом странном бракосочетании не замедлила распространиться, не умалчивая и о тех смехотворных подробностях, кои ему сопутствовали. Король был очень недоволен, что его запретов посмели ослушаться. Лотарингцы, которым не впервой было дерзать, а после хитрить, юлить и оставаться с королем в наилучших отношениях, так же вышли из положения и на этот раз. Они оправдывались боязнью быть обиженными; вполне возможно было, что герцог Мантуанский, склонившись на их уловки и лукавые ухищрения, только и ждал, как бы добраться до Италии и там посмеяться над ними. Поэтому они предпочли преследовать и принуждать герцога самым постыдным образом, лишь бы не дождаться от него отказа; а к необычным бракосочетаниям им было не привыкать. Г-жа де Помпадур вернулась из Лиона, полная надежд на орден, который посулил ее мужу герцог [201] Мантуанский; однако ее рекомендация успеха не имела. А г-жа д’Эльбеф с дочерью в Тулоне взошли на две галеры, которые были предоставлены королем с редкой непоследовательностью; сперва он запретил г-же д’Эльбеф и думать об этом браке или о чем-либо подобном, затем не желал ни запрещать его, ни разрешать, ни вообще вмешиваться в это дело, потом запрещал заключить брак во Франции, а под конец отрядил две своих галеры, дабы союз этот все же был заключен и отпразднован. За этими галерами пустились в погоню африканские корсары; очень жаль, что погоня не увенчалась успехом: то-то было бы завершение для романа! В конце концов дамы в целости и сохранности ступили на берег, и к ним присоединился г-н де Водемон. Он убедил герцога Мантуанского подтвердить свое бракосочетание, отпраздновав его еще раз и тем самым восполнив все изъяны свадьбы в Невере. Герцог и сам видел, насколько все происшедшее противоречило прямому запрету короля, а потому поспешил через гонца заверить его величество, что ничего подобного и в помине не было: известия о свадьбе в Невере, мол, суть пустые слухи, и ничего более. По этой причине он решился последовать совету де Водемона. Епископ Тортонский прилюдно обвенчал их в Тортоне в присутствии герцогини д’Эльбеф и принца и принцессы де Водемон. Этот блестящий брачный союз, которого так домогались лотарингцы и от которого так увиливал герцог Мантуанский, союз, заключенный при таких непристойных обстоятельствах, а потом заключенный вторично, дабы положение м-ль д’Эльбеф утвердилось, имел не слишком-то счастливые [202] последствия. Не то с досады, что его загнали в угол и заставили жениться против воли, не то из каприза, не то поддавшись ревности, герцог сразу же запер жену, окружив ее такой строгостью, что ей вообще никого не дозволялось видеть; исключение делалось лишь для ее матери в те четыре или пять месяцев, что она оставалась с ними, да и то не более часа в день и не наедине. Горничные входили к новобрачной только на время одевания и раздевания. Герцог велел замуровать у ней окна чуть не до самого верха и поручил старухам-итальянкам не спускать с нее глаз. Так она угодила в суровую темницу. Такое обращение, для меня совершенно неожиданное, а также неуважительное, чтоб не сказать презрительное, отношение к герцогу с тех пор, как он уехал, весьма примирило меня с непобедимым упрямством герцогини де Лесдигьер. Однако я едва мог поверить, что, избранная по его желанию, она претерпела бы такие же строгости, да и с герцогом едва ли обошлись бы подобным образом, не вступи он в брак, столь явно неугодный королю. Полгода спустя г-жа д’Эльбеф, до крайности раздосадованная, но по гордости своей не желавшая это показать, вернулась во Францию, осыпанная, если верить ее утверждениям, почестями со стороны зятя и дочери, но в глубине души в восторге, что избавилась от бремени, начинавшего чрезмерно ее тяготить. Она скрывала несчастья дочери и даже оскорблялась, когда кто-нибудь говорил или думал то, что было на самом деле и получало огласку благодаря письмам, доходившим из наших армий; но, принадлежа к Лотарингскому дому не по рождению, а лишь по семейным связям, со временем [203] и под давлением очевидности она во всем призналась. И странное дело: отношение к ней ничуть не ухудшилось после этого путешествия, словно она никогда и не думала преступать королевскую волю, что лишний раз доказывает изворотливость лотарингцев и влияние их при дворе. Быть может, я чересчур распространился об этом деле; мне показалось, что оно того заслуживает своей необычностью, а главное, тем, что подобные случаи дают представление о королевском дворе. Итак, продолжим прерванное повествование.