Потому оставит человек отца своего

и мать свою, и прилепится к жене своей;

И будут два одна плоть.

(Священное писание)

1

Хотя «дни поздней осени бранят обыкновенно», но никто даже не представляет, до какой степени я боюсь и не люблю позднюю осень. Между тем, этот страх, соединённый с нелюбовью, преследует меня всю жизнь – с самого первого класса.

В школу я поступила в Анадыре. Жили мы тогда на Чукотке. Папа служил в армии. В тот год его полк перебазировался с Чукотского полуострова. Я проучилась в первом классе десять дней сентября, когда наша семья отправилась с папиным полком на «большую землю» – в Белоруссию.

После погрузки в порту наш океанский грузовой корабль пошёл из Анадырского залива через Берингово и Охотское моря к Японскому – в порт города Владивостока. Всё правильно – корабль шёл, а не плыл. Как грубо говорили моряки – только говно плавает, а корабль идёт. Грубость моряков объяснима – у них служба суровая и опасная.

Наше морское путешествие от Анадыря до Владивостока вместо обычных десяти дней растянулось на двенадцать. Задержка в пути произошла из-за осеннего тайфуна.

Получив радиосводку о приближении тайфуна со стороны Японского моря, капитан согласовал с руководством изменение маршрута: в обход тайфуна. Пассажиры шептались, что недавно опередившее нас судно волна расколола на две части, поэтому начальство стало таким сговорчивым. 

Полностью обойти тайфун нам не удалось.

Резко усилился ветер. По словам моряков, стало «свежо». Мы шли навстречу гневной стихии. В ожидании шторма всем велели привязать чемоданы и разные вещи, запретили выходить на палубу.

Как только вошли в зону шторма – мгновенно стемнело. Корабль медленно продвигался вперёд, поднимаясь на высоте волны и стремительно падая вниз. Его ещё качало, как маятник, из стороны в сторону, наклоняя то к левому, то к правому борту. В нашем отсеке тускло горел свет. Люди молча лежали на своих местах, никто не хотел стоять, ходить или общаться. Дети не играли. Время замедлилось. Пассажиры, измученные качкой, вроде как дремали. Многие ничего не ели. Некоторых тошнило. За счёт болтанки какие-то плохо привязанные алюминиевые кружки, ложки или чайники, громыхая, перекатывались от одного борта к другому. Дежурившие в отсеке военные периодически крепили отвязавшиеся лёгкие и тяжёлые предметы.

Мама и моя старшая сестра чувствовали себя плохо, ни с кем не разговаривали. Их укачало. Меня совсем не тошнило, но было скучно. Папа велел мне никого не беспокоить и лежать тихо, держась за поручень у изголовья, чтобы не свалиться с полки. Хотя такое вряд ли могло произойти, т.к. у пассажирских полок есть высокий бортик.

Помнится, что разгул морской стихии был особенно страшен в самом начале шторма. О бушующем море я старалась не думать, но перед глазами назойливо вставала картина «Девятый вал». Огромная волна, разбитый кораблик, мачта и маленькие человечки, которых вот-вот накроет волной. На морском языке им амба.

Картину я видела перед тем, как мы отправились на Чукотку, в ресторане Владивостока. «Девятый вал» – во всю стену с одной стороны зала, а «Утро в сосновом бору» с четырьмя мишками – на противоположной. Девятый вал – пожалуйста, нате вам, сейчас, а вот с медведями встретиться нам не довелось, и сосен на Чукотке не было. Там росли только кусты, трава, цветы и ягоды: брусника и голубика. Однако на Чукотку завозили «мишку косолапого» в виде конфет. У этих конфет фантик – как на картине «Утро в сосновом бору», только картинка маленькая и на голубом фоне.

Мама говорила, что на Чукотке снабжение замечательное. Разные качественные товары на Север привозились из Москвы и Ленинграда. С получки папа и мама всегда покупали тёплую одежду и разные вкусности: яичный порошок, порошко-

 

вые сливки, молоко, какао и сладкую сгущёнку. Иногда приносили круги из замороженного молока. Красная рыба кета в бочке на крыльце магазина стояла почти без присмотра. Казалось, что из-за копеечной её цены рыбу брали бесплатно или в нагрузку к чему-то. Как хорошо, что мы будем на «большой земле», там надоевшую кету можно совсем не есть. Другой еды полно. На Чукотке пельмени и котлеты мама делала из оленины. Иного мяса не было. Вместо обычной картошки была противная сушёная картошка, но мы её ели редко. Лакомства и семечки заменял арахис. Дома мы его жарили, как семечки, очищая от скорлупы. Иногда покупали шоколадные конфеты, на Чукотке я их распробовала. Стала собирать и копить фантики от шоколадных конфет. Некоторые из них очень красивые, как у «Чио-чио-сан» – фантик беленький, а на нежном фоне розочки и веера – всё в японском стиле. Изящно и мило. Платьице бы такой расцветки… Когда уезжали с Чукотки, все фантики пришлось выбросить. Жалко, конечно.

В дорогу мама взяла мешочек с конфетами, но шоколадных в нём нет. Я сто раз проверила. На корабль, как и в самолёт, нужно брать только кисленькие и леденцово-сосательные конфеты. Для поездки мама напекла из песочного теста домашнее печенье. Я помогала. Печенье получилось разной формы: круглое, в виде месяца, треугольника, звезды. Звезда – самое вкусное.

Во время шторма о чём только не передумаешь и не вспомнишь, пока делать нечего и играть нельзя. Леденцы погрызёшь, поспишь, любимые книжки с картинками мысленно перелистаешь, все песни, все стихи, что знаешь, повторишь – деваться некуда, надо лежать до конца шторма. Папа сказал, что капитан отдал приказ всем пассажирам и особенно детям: «С лежачих мест – не вставать!» Если ребёнок окажется непослушным, то его отца могут наказать и «на губу посадить», а ещё страшнее – могут с погон «звёздочки снять» – в звании понизить, а это почти как «жуткий трибунал». Папа дежурил в трюме корабля, где оборудование и солдаты. Он не был с нами почти весь шторм.

Край свирепого тайфуна трепал наш корабль почти сутки. После шторма стало светло, качка уменьшилась. Люди за-

 

двигались, зашевелились. Я очень хотела посмотреть на большие волны, просилась наверх подышать. Папа сжалился. В приоткрытую им металлическую дверь я выглянула на палубу. Видимости вдаль никакой – только невысокие волны ритмично захлёстывали палубу и скатывались в море. Ветер поутих, но не прекратился. Ещё как «свежо»! Желание выходить на палубу у меня пропало.

Позднее все говорили, что шторм, в котором оказалось наше судно, был восемь баллов и ещё хорошо, что мы не попали в центр тайфуна. Хвалили капитана за мудрое решение.

Дальнейшие вопросы у меня возникали только о штормах. А бывает десятый вал или девятый – последний, как на картине Айвазовского? А одиннадцатый, а двенадцатый вал бывает?

После шторма страшно хотелось увидеть землю. Ступить на неё…

Однажды на нашем корабле все высыпали на палубу – получилось, как будто «свистать всех наверх». В этот день море было спокойным, но нас стала сопровождать стая акул-касаток. Они плыли рядом с кораблём, то по правому, то по левому борту, думая, что наш корабль – кит, выпрыгивали из воды. Так они плыли около часа, а потом, запыхавшись, отстали.

Как выглядели Курилы, я не знаю. В это время я спала.

Когда судно было в нейтральных водах, то все пассажиры об этом знали. Папа говорил, что в нейтральных водах надо вести себя тихо и спокойно, чтобы никого не провоцировать.

Землю мы увидели за три дня до прибытия во Владивосток. Сначала была видна узкая чёрная полоска, а потом полоска превратилась в чёрно-коричневые гористые очертания.

Из Владивостока в белорусский городок Пружаны Брестской области наша семья ехала с папиным полком долго. В товарном вагоне на нарах мы пересекли весь Советский Союз с востока на запад. Окон в товарняке нет, дверь во время движения закрыта, поэтому страну я видела мало, в основном во время стоянок. Перед отправлением нашего поезда от станций всегда многократно раздавалось: «По вагонам! По вагонам! По вагонам!».

Так получилось, что всю первую четверть первого класса я была в пути. Букваря у меня не было. Послевоенный ребё-

нок. Нас, родившихся в первые годы после Победной весны, в стране оказалось очень много. И с каждым годом всё прибывало. Учебников не хватало. Так было в русской школе, в которой я училась в Белоруссии. В нашем классе по одному букварю учились сразу два-три первоклассника.

Сомневаюсь, что в школах, где преподавание велось на белорусском языке, с учебниками было лучше. Я очень желала белорусам добра, потому что мама мне объяснила, как много тягот и лишений перенесли они во время войны. Вся Белоруссия сражалась и была партизанским краем. Фашисты сжигали целые деревни с людьми. Живьём в домах горели женщины, старики, дети. Во время войны каждый четвёртый белорус погиб.

В Пружанах я пришла учиться в школу только во второй четверти и, хотя буквы знала, но читать и писать не умела. Остаться на второй год не боялась: такая мысль мне в голову не приходила. Училась я очень тяжело. Мой день начинался в 7 утра. После уроков в школе делала уроки дома за вторую четверть, а потом и за первую, пытаясь догнать одноклассников. Заканчивала учёбу в 10 вечера. Анна Степановна, моя первая учительница, мне сочувствовала. Она давала специальные задания и прикрепила меня к однокласснице Нине Ивановой, у которой был букварь.

За букварём я ходила почти на другой конец Пружан. Иванову я считала девочкой зажиточной, так как у неё был не только свой букварь и родители, но, вдобавок ко всему, с ней жили две её бабушки. Все домашние любили умную Нину. Уроки она готовила быстро. Сделав домашнее задание, она играла в куклы. У Нининой куклы была одежда, кукольная кровать и премиленькое одеялко с беленьким пододеяльником, подушкой кукле служила подушечка от иголок. Я тоже хотела играть и Нина мне позволяла, но не хватало времени. Нина никогда меня не обманывала и всегда в пять вечера давала мне букварь. Позанимавшись час, я должна была вернуть его ей.

Я страшно мучилась над чтением. Например, в букваре написано: МУ-ХА. Читаю МЭУ-ХЭА. Потом думаю, что такое МЭУХЭА? Ужас! Ничего не понимаю. Спрашиваю домашних, что такое МЭУХЭА? Они тоже не сразу понимают, что это.

Сердятся на меня из-за непонимания. А старшая сестра стала даже меня дразнить: «Ты, МЭУХЭА, молчи, когда старшие разговаривают».

Наступила поздняя осень. Мама говорила, что Белоруссия – край дождей, лесов и болот, поэтому лето прохладное, а осенью дожди льют непрерывно. Грязь, слякоть, темень. 30-го ноября наш класс должен был писать первый диктант. Милая, добрая Анна Степановна разрешила мне писать диктант вместе со всеми. Я очень гордилась таким доверием. Я много трудилась и считала, что к диктанту должна собраться, как партизан Полесья к решительному и последнему бою – тщательно и с верой в победу. Для первого диктанта я приобрела тетрадь с хорошей белой глянцевой бумагой. На такой бумаге всё написанное выглядит красиво. Что ещё нужно для успеха? На обложке красовалась типографская надпись на белорусском языке – «СШЫТАК», что означает «тетрадь». Я мечтала наполнить «СШЫТАК» только оценками «4» и «5». «Белорусы – «сябры» дорогие, спасибо за белую бумагу, я вас не подведу и не посрамлю земли русской!» – думала я. Всё так, только знаний, опыта и умения при письме у меня было маловато, а вернее, совсем недостаточно.

Перед диктантом Анна Степановна ещё раз напомнила, когда писать заглавную букву, а когда строчную, и начала диктовать.

Я безумно старалась, но не поспевала за детьми. С одной стороны – я, плохо соображающая, что и как должна выводить моя рука на тетрадном листке, а с другой стороны – бумага на парте, блестящая, белая-пребелая, само совершенство. Ах да, ещё эта Лида.

Девочку из диктанта звали Лида. При письме я часто путала буквы «б» и «д», поэтому написала не Лида, а Либа, причём с маленькой буквы: «либа». Трудолюбивая девочка из диктанта что-то «мыла». В букве «м» я не дописала один крючок. Второпях вместо «ы» написала «и» и, забыв сделать пропуск между словами, прилепила к первому слову второе. Получилось уже не просто «либа», а необычное, новое слово «либали». Посмотрев на свою писанину, ничего не могла понять и испугалась. Тут же позабыла сразу все письменные буквы. Стало холодно спине, «схватило» живот.

Проходившая между рядами первоклашек Анна Степановна просматривала начало диктанта. Увидев моё творение, она решила, что дальше рисковать не следует, ведь продолжив, я могла написать ещё неизвестно что… Посему, с тактичного разрешения учительницы, моя письменная работа завершилась. В конце диктанта я поставила очень заметную точку.

На первой странице белой-пребелой глянцевой бумаги «СШЫТАК» в качестве диктанта содержалось лишь одно только что сочинённое мною слово, совсем свежее – «либали» с жирной точкой. Все остальные ученики – кто с ошибками, кто без – написали «Лида мыла полку». Контрольную работу хуже моей даже представить невозможно. «Сябры» не могли спасти меня. Амба. Сражение проиграно, и девочка Лида из диктанта праздновала победу. Эту особу с полкой, как свой позор, я возненавидела навсегда. Слова «Лида мыла полку», вобрав мои страдания из-за неудачи, приобрели для меня значение невероятно грустной крылатой фразы.

Память на всю жизнь сохранила непреодолимый ужас бытия поздней осени. Тридцатое ноября стало для меня днём «чёрной метки», когда страх холодит живот и спину, а волосы встают дыбом и «амбы» не избежать.

 

2

 

Со скоростью света летят дни. Пасмурное утро. Слякоть и грязь, чего ещё можно ожидать от поздней осени в третьем тысячелетии? 30-е ноября. Пока на кухне закипал чайник, я читала стихи саратовского поэта Игоря Шведова. Только я успела прочесть понравившиеся мне строки, как мой взрослый сынок сообщил мне, что решил жениться на Лиде. И сегодня они пойдут подавать заявление в ЗАГС.

– Бабушка уже знает об этом, – легко сказал сын и добавил: – Мы были у бабули вчера вечером. Пили чай. Опрокинули варенье в шкафчике. Я помогал Лидочке, а Лида мыла…

– Полку? – упавшим голосом уточнила я.

– Да, вроде того… Точно. Лида мыла полку! Мама, ты… что застыла? Почему молчишь?

Молчу… оттого… Зачем эта ненавистная фраза «Лида мыла полку» проскользнула к нам на кухню?

Снова я беспомощна. Сейчас мне сорок семь, а тогда было семь. Вернулось прошлое, а говорят, что время не возвращается.

День в день. Две точки.

Между двумя точками на плоскости можно провести прямую линию, и притом только одну – в школе доказывали… Доказательство верно. Придраться не к чему. Самый короткий отрезок между двумя точками – прямая линия… Линия жизни и судьбы между двумя ноябрьскими днями оказалась такой короткой… Короче некуда… Куда делись сорок лет?.. Заявление в ЗАГС…

«Лида мыла полку». Переговоры бесполезны. Как спастись? Откупиться… Я решительно всё готова отдать этой Лиде – о, только не сына.

Я не бедная, у меня есть золотое кольцо, серьги, мутоновая новая шуба, настоящий английский столовый сервиз, не то серебряные, не то мельхиоровые ножи и вилки… Неважно… Ей ничего не надо. Ей совсем не нужна моя жизнь. Взамен она ничего от меня не возьмёт. Ей нужен только мой сынок.

Ну, почему я должна отдать этой Лиде самое дорогое, что у меня есть, – моего сына? Моё сокровище. С первого дня его жизни и каждый день я думала о нём, я не пропустила ни одного дня. Ради него я столько сделала в своей жизни и хорошего, и не очень, и даже совсем плохого и стыдного. Столько гор свернула. При этом я ни разу не предала его. Или нет, вру – один раз предала, когда ему был почти месяц.

В то утро я ездила к руководителю моего диплома. Когда вернулась, малыш-крепыш был очень голодный и от нетерпения стал захлёбываться моим молоком, захлебнувшись, он жутко засипел. Я испугалась. Я не могла положить кроху на животик, он ещё не держал голову. В этот же момент на кухне произошло что-то страшное. Там начала задыхаться мама. В тот период, после облучения опухоли в горле, маме трудно было глотать. Внезапно у неё возник спазм, она, бедная, не могла вдохнуть воздух. Я рванулась к маме, оставив сипящего малыша в кроватке. Если он задохнётся и погибнет, то ничего не поймёт – слишком мал. А мама… Я кинулась спасать маму. Я бросила и предала его. Тогда, правда, всё обошлось, но кошмар момента выбора – в душе остался.

Позднее я подумала, что женщины всё-таки счастливее мужчин. Что значит мать для любого человека, мужчина-сын способен понять и почувствовать скорее только тогда, когда его матери уже нет в живых. И это осознание трагично и тяжело. Молодая женщина, став матерью, сама на своём опыте может понять, что такое материнство и что значит мама. Такая возможность – большое счастье для дочери. Одна из немногих женских привилегий. Божественный подарок – шанс успеть проявить свою благодарность и любовь к матери при её жизни.

И что же теперь мой взрослый сын?

– До вечера, мам! – торопливо сказал мне сынуля, уходя подавать заявление на брак с Лидой.

Прошла неделя. В отчаянье я всю неделю тупо ревела. Если кто-то был дома, то включала воду в ванной, чтобы домашние меня не слышали, под шум воды рыдала в голос или просто тихо купалась в воде и слезах.

– До свадьбы осталось три недели. Завтра идём знакомиться с новой роднёй. Не вздумай выкинуть какое-нибудь колено или что-то изобрести, – грубо и резко сказал муж, значит, сам переживает, и продолжил:

– Сын любит эту девочку. И он будет счастлив с ней, а не с нами. Смирись с этим. Не будь злой свекровью.

Муж предал меня. «Муж – это предатель», – вспомнила я слова подруги. И этого предателя я столько лет любила… «Смирись»! Ещё чего! И не подумаю. «Свекровь»? Это его мамаша – свекровь и бабуля, а я нет.

Давно нет моей первой учительницы, родителей. Кто посочувствует мне?

Подумать только, я отдаю даже не орган для пересадки за деньги. Я отдаю свою жизнь бесплатно – за просто так. Сынуля – это вся моя жизнь. Смысл любой жизни – в любви. Сынок… Я всегда любила даже всё то, что любил мой мальчик. Неужели теперь я должна полюбить безжалостную и бездушную, как автомат Калашникова, Лиду с полкой? Моё счастье, мой сынок, куда и к кому уходит? Такой парень! Смириться… Как?

Редкое имя. Ни одной Лиды раньше не встречала. Разве что в фильме у Гайдая о приключениях Шурика вроде есть

 

девушка Лида. С ней Шурик смешно готовился к экзаменам и тоже, как и мой сынок, влюбился в эту Лиду. Есть стихотворение: «Хорошая девочка Лида, но, чем же она хороша?» Поэт Смеляков не понимает, что в ней хорошего, поэтому дальше: «Спросите об этом мальчишку». И ответ: «Он с именем этим ложится и с именем этим встаёт». Значит секс, что ли? Или значит, – что-то в ней есть. Может быть, и мне дано это «узреть»?

Стоп! Так и быть, поступлю, как у математиков в доказательстве от противного. Я сама посочувствую чистоплотной девочке Лиде. Не такая уж я закоренелая эгоистка и способна к пониманию, хотя у меня, конечно, были ошибки. Мне ещё повезло, ведь если судьба улыбнулась, то человеку даётся зрелость или старость, как специальная тетрадка в школе – для работы над ошибками.

В жизни у меня было столько ошибок…Мне теперь их исправлять и исправлять… Чтобы успеть всё выправить, необходимо жить долго. С юности помнится, когда у соседа Славки была свадьба, моя мама была среди гостей. После свадьбы я расспрашивала маму:

– Мать невесты, отдавая дочку замуж, плакала?

Мама отвечала:

– Плакала.

– Я так и думала… Дочку, конечно, жалко отдавать в люди, родное дитя. А как мать жениха – Галина Ивановна? – допытывалась я у мамы.

– И она тоже плакала, – отвечала мама.

– Галина Ивановна? Не может быть! Прослезилась? Не верю. Притворялась. Чего сына жалеть? Мужикам в семье, в жизни – легко. Чего из-за них казниться? Ну, точно, Галина Ивановна притворялась! – безапелляционно рассуждала я в двадцать лет.

–Ты что? Глупость ты говоришь! Как же мать может сына не жалеть, ведь он для неё – ребёнок. Вот будет у тебя сын, тогда всё поймёшь, – отвечала мне мама.

Прошло три года после этого разговора. Выйдя замуж, я ждала малыша. Своё мнение не изменила. Я не эгоистична. Как другие женщины, дочку – для себя – не ждала. Не хотела для себя. Пусть будет сын, и тогда ребёнку будет хорошо.

Нужен только сын. Мальчику легче. Девочке так трудно в жизни. Дочку так жалко. Я сойду с ума от сострадания к ней. Только сын. Иначе – «рехнусь». Как я ошибалась. Теперь знаю, что мальчик – это тоже ребёнок и его так же жалко до слёз. Девочку свою я мысленно щадила и любила всегда, даже если реально её у меня никогда не было. Разве могу я забыть эти свои мысли?.. Пытаюсь согласиться с судьбой и с домашними…

Признаю. Лида с полкой победила меня и тогда, давным-давно и сейчас. Свадьба будет 30 декабря. Получается, что перед Новым годом завершится ещё одна «ирония судьбы», только наша – с Лидой, с полкой и без участия режиссера Эльдара Рязанова. Как любая женщина в душе, из-за женской солидарности, я жалею, а коль сочувствую, то, возможно, полюблю эту молодую женщину, которую любит мой сын. У неё будет наша фамилия. Лида становится нашей – нашей дочкой.

Пожалуй, полное имя – Лидия – звучит женственно. Особенно, если произносить медленно: Л и д и я. Получается даже красиво. Л и д и я. Надеюсь, что когда-нибудь я смогу…

До Нового года три недели. Муж прав. Пора идти свататься.

Пусть только судьба будет милосердна… к сыну…

Юрий Дудаков

г. Саратов

 

МАКАРЫЧ

 

После выхода из тоннеля начинаются дачные участки товарищества «Обувная фабрика». Митькина мама, овдовевшая в сорок три года, одна воспитывала сына.

«Шалопай», – так отзывались о нём соседи, хорошо знавшие его и Людмилу Николаевну. Но для неё её «шалопай» был дороже всех богатств мира. Это он, с ватагой ребятишек, львиной маской напугал Макарыча и тот пообещал отомстить мальчишке, как выражался Макарыч, за «поруганную честь».

В период созревания овощных культур мать сотни раз напоминала сыну, чтобы поставил чучело на грядки.

– Митька, а Митька, ты погляди, что птицы натворили. Поклевали почти всю вишню. Сынок, когда же ты сделаешь чучело?

Митьке надоели причитания матери и он, собрав ватагу своих друзей, направился к железной дороге, вдоль которой росли лесопосадки. Он засунул топорик за ремень брюк и отправился в путь с ватагой. Шли, не торопясь. Митька был неплохим рассказчиком, поэтому смех и веселье витали над головами ребят.

– Митя, эй, Мить, – обратилась Нюра к рассказчику, – ты взгляни на камыш. Там, у родника, что-то лежит.

Семён, шустрый мальчишка сказал:

– Я щас…

И по откосу оврага сбежал вниз.

– Ну что там? – интересовались наперебой ребята.

– Ничего особенного. Кажись, чучело из камыша.

– Так это же то, что мне нужно! – воскликнул Митька, и сбежал вниз, к роднику. – Эх ты, вот это да! Это то, что мне нужно для огорода.

Ребята знали, что Людмила Николаевна жаловалась соседям на отсутствие чучела на их огороде, поэтому не удивились той радости, которая появилась на лице их друга. Митька обратился к друзьям с просьбой:

– Давайте отнесём чучело к нам на огород, а потом вернёмся на «железку».

Смеясь, ребята подхватили чучело и, придерживая руками так, чтобы оно не развалилось, вернулись к Митькиному участку, выкопали яму. Затем принесли трёхметровое брёвнышко, которое валялось возле дачки, и, опустив один конец в яму, утрамбовали кирпичами и землёй. Прислонив чучело к брёвнышку, обмотали шпагатом низ, где должны быть ноги, и для прочности обвязали стальной проволокой.

Поглядев на свою работу и получив полное удовлетворение, со спокойной совестью отправились к посадкам. Митя, одухотворённый тем, что мама будет довольна его работой, бежал впереди всех, увлекая за собой ребят. Их ждала игра в «казаки-разбойники».

Людмила Николаевна находилась у соседки, недалеко от своей дачки. Около часа она разговаривала со своей подругой, а когда вернулась, не поверила своим глазам. От радости даже подпрыгнула и не сдержала восторга:

– Ай да умница! – подумала она о сыне, подошла к чучелу и провела ладонью по связанным камышам. На неё нахлынуло вдохновение и захотелось работать. Вскоре мотыга заиграла в её руках, и махала она ею без устали вплоть до обеда. Слегка подуставшая, она подумала, что скоро должен вернуться сынок, которого надо накормить, поэтому надо заканчивать прополку и варить суп. Людмила Николаевна подошла к чучелу и прислонила к нему мотыгу.

Обхватив его руками и прижавшись щекой, прикрыла глаза. И вдруг ей показалось, что чья-то рука стала гладить ей спину и плечи. Где-то рядом раздались глухие стоны. Женщина отскочила в сторону. Тишина!

– Может, я перегрелась на солнце, – сказала она сама себе и отправилась к подружке за лекарством.

– Что случилось? – поинтересовалась подруга.

– Соня, ничего не могу понять. У меня, кажется, начались галлюцинации.

Выслушав рассказ Людмилы Николаевны, Софья Анисимовна, решила составить ей компанию, и они вместе направились на огород, к чучелу. Увидев чудо, сделанное руками «шалопая» Митьки, она еле сдержала слёзы умиления. Подо-

шла и провела ладонью по камышам. Раздался стон, и чучело схватило её за руку и произнесло что-то нечленораздельное. Правда слов этих Софья Анисимовна вряд ли слышала, так как, сжавшись «калачиком», возлегла у подножия чучела.

Людмила Николаевна со словами: «Чур меня, чур меня!» бегала по всем участкам, призывая людей на помощь. Когда собрался народ, Митькина мама повела его на свой огород. Мужчины, понимая, что произошло что-то неприятное, вооружились лопатами и вилами. Подходили с опаской, держа «оружие» на изготовку.

Первым ступил за черту огорода Никитич, который не верил ни в Бога, ни в чёрта. Подойдя к чучелу, он хотел вилами проверить его внутренность.

– Эй, мил человек, развяжи меня и дай попить, – взмолилось камышовое чудо, и наступила тишина. Никитич, где стоял, там и сел, вытаращив глаза. Остальные сгрудились за пределами дачи и боялись шелохнуться. Некоторые из мужчин решили подойти к чучелу со стороны спины и метнуть в него вилы. Наконец осмелился Геннадий и шагнул за порог калитки. С опаской приближаясь к чучелу, он услышал нецензурное слово, после которого произнёс имя «Маша».

У Геннадия не осталось ни капли сомнения: это человек. Он подбежал к чучелу, сбросил с его головы колпак, сделанный из камыша, и все ахнули, узнав Макарыча. Геннадий размотал проволоку, освободил от верёвок руки бедолаги, который опустился на землю и хриплым голосом повторял только: «Пить, пить…»

– Макарыч, ты же обещал не наряжаться в эту дурацкую одежду! Сколько же можно тебе говорить об этом? – возмущался Геннадий. – Тебя ведь могли заколоть вилами. Как ты оказался на этом огороде?

– Не помню, – всхлипнул Макарыч. – У меня стали чесаться пятки, на них появились трещинки. Я спустился в овраг и нарезал камыша.

– А камыш-то тебе зачем?

– Я не хотел, чтобы меня видели у родника, а то все сбегутся лечиться и мне может места не хватить.

– А зачем ты в чучело-то нарядился? – не унимался Геннадий.

Макарыч пояснил, что у него редкое заболевание: неожиданно наступает «окостенение» тела и он находится в бессознательном состоянии сутки, а порой и более. Жаркая погода и ледяная вода превратили Макарыча в «чучело». А как он оказался на огороде рассказал «шалопай» Митька.

Евгений Саблин

г. Саратов

 

ПОЧТИ НЕКРАСОВСКИЙ СЮЖЕТ

 

В деревне, в горячую летнюю пору, где стадо прогонят и пыль до небес, гляжу, поднимается медленно в гору тягач гусеничный, буксирует лес. Не встать и не крикнуть засохшею глоткой, жарища такая, весь мокрый платок. В кабинке горячей, под стать сковородке, мальчишка рулит – мужичок с ноготок…

Вот так бы, почти по Некрасову, я мог пересказать свои впечатления о встречах со своими сверстниками в начале далёких, теперь пятидесятых годов, в маленькой деревеньке, где война выкосила мужчин-кормильцев. В мастерской, на кузнице и на бригадном дворе хозяйничали инвалиды, измученные женщины и ещё – мальчишки. Если лет столько, сколько пальцев на руках, – это уже сила в колхозном производстве.

Я давно рвался в деревню к тётке. И когда на попутной машине доехал до Тёплого, в груди застучал молоточек радости. Все школьные каникулы мне, третьекласснику, разрешили пробыть под надзором тёти Даши с её сыновьями Васькой и Витькой, которые на три года старше меня.

– Пойдём к братушке, – с ходу позвал меня Васька.

С узелком, а в нём лепёшка и сыр, мы пришли к краю наполовину вспаханного поля. Из-за бугра выполз трактор. За рычагами стального богатыря сидел Витька. Я глазам не поверил: коротышка, от горшка два вершка. Такие за школьной партой падежи учат, а он… Ух ты! Такой машиной управляет. Трактор с прицепленным к нему плугом остановился, хотя мотор продолжал рычать.

– Полезай в кабинку, – подтолкнул меня Васька.

Сам он уселся на плуг, сменил немыслимо грязного от пыли такого же пацана-прицепщика.

Витька молодец. Он вторую неделю втихаря подменяет МТС-овского тракториста, своего желтушного дядю. Больной может проваляться в палате до поздней осени, а зябь надо вспахать в августе.

Закон запрещал детский труд. Но что закон! В конторских бумагах мёртвые души. Числятся одни – работают другие, кому ещё рано подходить к технике.

Как я визжал от радости, когда Витька дал мне поуправлять, подёргать за рычаги. У гусеничного трактора не как у машины: дёрнешь на себя рулевую колонку, и бегущая гусеница с одной стороны замрёт, зато с другого бока такая же продолжает бежать и трактор делает поворот.

Я то и дело оглядывался назад. Васька вертел рукояткой, заглубляя плуг. Его лемеха, отполированные трением до блеска, вгрызались в землю, отделяя пласт, будто ломоть хлеба от краюхи.

– Васька не свалится под плуг?

Витька посерьёзнел и что-то сказал. В шуме мотора я не расслышал. Лишь когда под утро шли со смены, в доме у вдовы Егоровны сквозь стекло был виден огонь лампады: женщина молилась под образами.

– За упокой Петьки своего молится. Невзначай, вот, запахали хлопца.

Трагедия случилась месяцем раньше. Тринадцатилетний прицепщик Петька умаялся, отошёл вздремнуть на ещё невспаханную часть поля. Скукожился, лёжа живым комочком на промасленной фуфайке, уставший и оглохший от тракторного гула. В свете тусклых фар он показался трактористу кучкой соломы…

Страшная картина открылась только утром. Голосило всё село. Но и после ничего не изменилось, дети продолжали заменять взрослых на опасной работе. Надо же выбираться из нужды.

Витьке за лето начислили много трудодней. Но на каждый выдали только по полтора килограмма зерна.

– Проживём как-нибудь, – грустно успокаивала себя тётя Даша.

Ваське тоже причитались трудодни за работу прицепщиком. Их записали на мать. Васька гордился тем, что научился водить трактор, а в уборочную успел поработать на соломокопнителе, которые прицеплялись к комбайнам «Сталинец-6».

На зиму Ваську забрали в город мои родственники, говоря: «Пусть поучится в нормальной школе». Но горожанин из него не вышел. Учился на «колы» и «двойки», экзамены весной не сдал.

– Не надо быть таким лентяем, – пристыдила Ваську учительница.

Мальчишка стоял, потупившись, шмыгал носом.

Мне хотелось громко закричать: «Это неправда! Васька не лентяй! Он всё может!»

Мимо дружной ватагой шли городские сверстники. Они тоже учились неважно, срывались с уроков, курили, а некоторые подворовывали. Послевоенная беспризорщина и безотцовщина! Не всем детям войны удалось выкарабкаться, стать достойными людьми. Нередко улица, их главный воспитатель, вела в криминальный тупик.

Моих сельских ровесников тяжёлый труд рано сделал взрослыми, закалил. Подростки умели пахать и сеять, слесарить и плотничать, водить гурты – зарабатывать на жизнь. Но ещё долго предстояло им жить в нищете.

Васька отличился на севе и уборке урожая. Появились первые деньги, паренёк поехал в Саратов, чтобы купить что-нибудь из одежды. Туда же ехал и я с больной мамой. В областном тубдиспансере её ежегодно обследовали, чтобы подтвердить инвалидность.

Нашего геройского Ваську не пустили в гостиницу «Московская».

– Без паспорта к нам нельзя, – недовольно буркнул швейцар сквозь свои прямо-таки будёновские усы.

Регистраторша повертела в руках Васькину справку из сельсовета. В ней чёрным по белому было написано, что Васька не какой-нибудь проходимец, а работник сельхозартели имени Ленина. Колхозник, проще говоря. Паспортов им по закону не полагалось.

– Вот и ступай в свой Дом колхозника, – сказали ему.

Это гостиничное заведение походило на пристанище для бездомных. Ваську не сразу заселили, а сперва дали талон в душ и на санобработку. И лишь потом вместе с такими же, как он, будто арестантов, привели в пропахшие карболкой комнаты без удобств. На столе хозяйничали тараканы.

Не порадовала Ваську встреча с областным центром. Давка в очередях и автобусах, отвратительная еда в столовке, грязь в Доме колхозника.

– Никогда в городе жить не буду, – сказал он при возвращении.

Но жизнь непредсказуема. Так случилось, что оба брата стали горожанами и нужными людьми на производстве. Сельская жизнь рано приучила их к труду, сделала самостоятельными. Парни отслужили в армии, а после влились в ряды строителей Балаковской ГЭС и АЭС. Сыновья их выросли, стали кадровыми военными, а внуки собирают из детского конструктора ракету, чтобы лететь на Луну.

 

 

 

ПОЭЗИЯ

 

Ольга Комарова

г. Королёв Московской области

 

СИНЬ – ХВАЛЫНЬ

 

Заклинаешь меня: – Не стынь!

Пусть болота московские зыбки…

Синь-Хвалынь! Прикаспийская синь!

Ты цветов голубых охапка.

И в глазах моих снова возник

Городок средне-русской печали…

Как победно гудел грузовик!

Как таинственно горы молчали…

 

Мой Хвалынск… Златовейный песок

И взволнованной Волги сиянье…

Пристань, трап из смолистых досок

И Сосновый вдали островок,

Монастырских пещер окликанье…

В тишине среди гор меловых,

Там, где сосны присели на лапах,

Родники призывали святых,

И ветра поднимали крылатых.

 

…Черемшаны цветут взабытьи,

Словно в яблоке – звонкое семя.

Горы вы! Меловые мои!

Все вы – братцы, хранящие время.

На закате хмелеют сады,

Зажигаются звёзды в затоне…

В ослепительных взлётах воды

Накупаются Красные Кони…

 

 

ГОРОДОК НА ЮРУ

 

Городок на юру, где росли мы босые,

Средь несжатых полей, на простылом ветру,

Ты последний оплот, ты надежда России,

Ты мой крест и судьба – городок на юру.

 

Заколоченный дом да скрипучие ставни,

Тихий шелест осин вспомню, коль не помру –

Этот берег крутой, эти жёлтые плавни,

Сквозь белесый рассвет – городок на юру.

 

Как тебя мне назвать, место русских селений?

Все названья твои наизусть соберу:

Воскресенск, Духовницк иль – волной сновидений –

Мой родимый Хвалынск – городок на юру.

 

Наша Волга-река это помнит поныне –

Как горел Сталинград, умирал на миру,

Как спасали детей с Украины, с Хатыни,

Как приютом теплел городок на юру.

 

Я, наверно, смогу снова кланяться людям,

Незнакомым дворам и родному двору –

Здесь вся память моя, всё, что было и будет,

Здесь отчизна моя – городок на юру.

 

Я увижу опять сквозь застывшие звоны

Позабытые дни, маму, папу, сестру…

Гой ты Волга-река, где твои плотогоны?

Атаманы твои, городок на юру?

 

Где девчонки твои, что зубами сверкали?

Где припевки в лугах, где гульба ввечеру?

Где осётры в волнах, что всю сеть обрывали,

Городок на юру, городок на юру?

 

Я приеду к тебе, ты меня не прогонишь,

Может быть, и родню всю сюда соберу.

Ты меня от беды гибкой веткой заслонишь,

Ты меня не отдашь, городок на юру.

ПУТЬ НИКОЛАЯ РУБЦОВА

 

В метельном крошеве промыслил,

В разломах ледяных – возник