Штрихи к биографии и творчеству

Скупые биографические данные о замечательном русском поэте Николае Михайловиче Рубцове (родился 5 января 1936 года в посёлке Емецк Архангельской области – умер 19 января 1971 в Вологде) как нельзя более точно характеризуют советское время – разрушительное, сиротливое для миллионов, превратившее людей в мигрантов и бесприютных странников на собственной земле. Рубцов вырос как сирота. Отец, военный, ушёл на фронт, мать умерла в 1942 году, когда мальчику было 6 лет. С 20 октября 1943 года по 22 июля 1951-го воспитывался в детском доме села Никольского («Николы») Тотемского района Вологодской области. Здесь научился играть на гармошке и гитаре, начал писать стихи (не дошедшие до нас). После окончания семилетки поступил в лесотехнический техникум (города Тотьма Вологодской области), но не окончил его.

С детства Николай Рубцов мечтал о море, хотя был тщедушным юношей, небольшого роста и отнюдь не могучего здоровья. В 15 лет подавал документы в Рижское морское училище, куда не был принят. Но мечта о море не давала ему покоя. Добравшись до Архангельска, устроился кочегаром на рыболовецкое судно. В начале 1955 года переехал в Ленинград, где жил его младший брат, работал на заводе. 1955-1959 года служил на флоте. Здесь стал членом литературного объединения при газете Северного флота «На страже Заполярья». Начиная с 1957 года, его стихи печатались в этой газете и в альманахе «Полярное сияние». Осенью 1959-го Рубцов вернулся в Ленинград и поступил работать на Кировский (бывший Путиловский) завод. Состоял в литературном объединении при многотиражке «Кировец». В 1961 году стихи напечатаны в коллективном сборнике «Первая плавка» и газете «Вечерний Ленинград». Сдал экзамены за среднюю школу, поступил в Литературный институт, переехав в Москву (1962-1969). Хотя поэт незадолго до смерти сам предсказал свою кончину: «Я умру в крещенские морозы…», – гибель его

в расцвете сил была достаточно случайной. «В морозную крещенскую ночь, 19 января Николай Рубцов во время тяжкой ссоры был убит женщиной, которую собирался назвать женой» (В. Кожинов).

Первая всесоюзная публикация его стихов была в журнале «Октябрь», затем – подборки в «Молодой гвардии», «Юности» и других. В Северо-западном книжном издательстве вышел первый его сборник «Лирика» (1965). За ним – «Звезда полей» (1967). Этой книгой он защитил диплом в Литинституте. Необходимо назвать ещё две книги: «Душа хранит» (1969), «Сосен шум» (1970) – последнее прижизненное издание. Последующие книги являлись, по сути, разными вариантами «избранного», и все включали самые значительные стихи. Николай Рубцов – поэт истинно русской культуры, стихи его обладают органической художественностью. Художественность – отнюдь не стилистические завитки и словесные красоты, это ощущение всей глубины жизни. А у поэта – ещё прозрения и понимания состояния общества, страны, к которым все остальные люди придут спустя десятилетия, и умения это всё выразить. Так было в творчестве Рубцова. Он один из первых пророчески начал говорить о катастрофе, надвигавшейся на российскую деревню, которую мы разглядели, осознали лишь к восьмидесятым годам ХХ века. Он говорил о послевоенном запустении русской земли. Прежде всего, об оскудении людском, и как итоге этого – моральной и физической апатии сельского населения. В одном из ключевых в его творчестве стихотворений «Подорожники» он показал уголок русской опустевшей провинции:

Приуныли в поле колокольчики,

Для людей мечтают прозвенеть,

Но цветов певучие бутончики

Разве что послушает медведь.

В другом стихотворении:

С моста идёт дорога в гору,

А на горе – какая грусть! –

Лежат развалины собора,

Как будто спит былая Русь…

Какая жизнь отликовала,

Отгоревала, отошла!

И всё ж я слышу с перевала,

Как веет здесь, чем Русь жила.

В его стихах была «печаль по бесконечному раздолью, по безнадёжно брошенной земле…» На пути Рубцова, колесившего по обезлюдевшим сёлам северной русской провинции, встречались лишь горестные, болезные, безмолвные старики, вроде героя стихотворения «На ночлеге»:

Есть у нас старики по сёлам,

Что утратили будто речь:

Ты с рассказом к нему весёлым –

Он без звука к себе на печь…

 

И отправится в тот же угол,

Долго будет смотреть в окно

На поблекшие тр а вы л у га…

Хоть бы слово ещё одно!.. –

или одинокие женщины, как героиня стихотворения «Русский огонёк» («…смотрела, как глухонемая», «В тусклом взгляде жизни было мало», «…Совсем казалось, задремала»), утратившие некогда шумные больш и е с е мьи, оставшиеся лишь на фотографиях, «сиротским смыслом» осеняющих сонное пустое жилище. Эти жёлтые фотографии с лицами людей, которых уже нет, в стихотворении Рубцова выражали всенародное сиротство России, указывали на величину и глубину её людских утрат – потерь тридцатых, сороковых, пятидесятых годов. Женщины и старики ещё сторожат полуразвалившиеся низенькие избы, заросшие крапивой огороды, хранят семейные фотографии («близких всех душа не позабудет…»). Видя это и слыша «незримых певчих пенье хоровое», как реквием по ушедшим навеки русским душам, поэт имел право сказать о себе без хвастовства и лукавства: «я слышу печальные звуки, которых не слышит никто…»

Рубцов один из первых нарисовал жуткую картину затопления русского села с его окрестностями и погостом. Картина всего лишь привиделась ему в стихотворении «Седьмые сутки дождь не умолкает…», катастрофа ещё пока шла от стихии нерукотворного дождя. Пока…

Плывут стог а. Крутясь, несутся доски.

И погрузились медленно на дно.

На берегу забытые повозки,

И затонуло чёрное гумно.

И реками становятся дороги,

Озёра превращаются в моря,

И ломится вода через пороги,

Семейные срывая якоря…

На кладбище затоплены могилы,

Видны ещё оградные столбы,

Ворочаются, словно крокодилы,

Меж зарослей затопленных гробы…

Теперь мы знаем, что «видение» это пророческое. Искусственные «дожди» и рукотворные потоки затопили сотни русских деревень, кладбищ, лесов, лугов. И доныне «несутся» люди из села, «семейные срывая якоря». Поэт пророчески предостерегал современников также от нашествия на Русь нынешних «крестоносцев», «татар» и «монгол», страшных своим коварством, скрытой разрушительной силой:

Россия, Русь! Храни себя, храни!

Смотри, в лес а твои и д о лы

Со всех сторон нагрянули они,

Иных времён татары и монголы.

Несмотря на то, что Николая Рубцова называют поэтом есенинского уровня дарования, в его поэзии почти нет яркой цветной гаммы подобной есенинской и Павла Васильева. Его сельские пейзажи, хотя и не полностью чёрно-белые, но невесёлые, чаще осенне-зимние, ночные и предвечерние. Рубцов сам понимал, что стихи его грустны, хотя есть в них ирония, добродушный юмор, лёгкая сатира («Фальшивая колода» и другие). Он рисовал свой поэтический автопортрет как портрет человека, склонившего голову над письменным столом, «слагая о жизни грустные стихи».

Буйства красок Рубцов не захватил. Они ушли ещё до его рождения с весёлым многолюдьем русских деревень, с художественными промыслами, ремёслами, яркими сельскими праздниками. Между тем он с большой жадностью наслаждался родной природой, в то же время как бы прощаясь с ней навеки и выплёскивая в стихи всю тоску отлетающей души. Связывая свои идеалы с таинственной красотой русской природы, он чувствовал неизбежность её ухода (в таком виде, как её знал). Но самое страшное – разрушение сельского общества, преемственности поколений русских крестьян. Поэтому в его стихах часто сквозит ощущение трагичности бытия.

Рубцов жил в Москве, Ленинграде, Архангельске, Вологде, бывал в других городах («выстрадал, как заразу, любовь

к ближним городам!..»), но городское жительство оставалось для него временным, также как и полное суровой романтики плавание по морям. Душой он всегда летал над полями печальной отчизны. Всю широту его поэтической почвы выражали стихи трёх пространств: городов, морей, сельских просторов (отсюда идёт ощущение ёмкости его поэзии). Но самой значительной всё же оставалась сельская почва. Деревня для поэтов (и людей вообще) рубцовского поколения вовсе не являлась раем обетованным, тем не менее, туда, к прочности народных традиций, к извечному укладу, к почве тянуло сиротские души русских людей, так сильно (сам сирота!) выраженные Рубцовым. У поэта выявляется необычайная тоска по простому сельскому человеку «с душою светлою, как луч», по молчаливому, угрюмому, изверившемуся крестьянину, с которым он не потерял надежды разговориться, пробудить его доверие к себе, интерес к жизни. При всей прочувствованной ностальгии об утрачиваемой деревне – матери России всей, родине своей исконной, – поэзия Рубцова оптимистична и грусть её светла.

Он «воздавал земной красе почти молитвенным обрядом…» Но запустение тревожило, будоражило душу больше, чем красота сёл и окрестностей. Деревня в его стихах с почти всегда полуразрушенными, рушащимися домами («обветшалые… стропила», «лестница шаткая», «хуторок с позеленевшей крышей», «полусгнивший встретился овин»). Однако сельский простор притягивал, в том числе и тем, что здесь всё ещё жила престарелая и заброшенная «мать России целой – деревушка…», конкретнее – мать-изба. Деревушка и её изба – исток всего людского российского потока, колыбель и прародина самого закоренелого горожанина. Она, как магнитный полюс, как земная ось для русского человека («Ось»), притягивает, прикрепляет к земле и удерживает любящего странствовать лирического героя Рубцова от состояния перекати-поля, от состояния безродности и беспричастности ко всему.

Грустные стихи Николая Рубцова, преобладая в сборниках, всё же уравновешиваются сильными приливами счастливой благодарной любви к единственной по-настоящему дорогой матери – родине. Родина-мать может им гордиться:

её певчий сын увидел, запомнил и воспел каждую морщинку на её лице и каждый светлый луч. Родина в таком ракурсе – всё: и космос в образе «звезды полей» с небесной бездной над спящей ночной отчизной, и вечность, и конкретная мать-изба, и старуха у окна. Вечные люди живут в краю лесов, полей, озёр («мы про свои забыли годы»). Как ни поработали разного рода «машины» человеческого уничтожения на холмистой родине «покоя» Рубцова, всё же жизнь людская и природная продолжается.

Не верится, что 40 лет нет с нами Николая Михайловича Рубцова. Он прожил 35 лет, писал с явной зрелостью и того меньше, но и эта творческая зрелость, возможно, ещё не была достойна его исключительно высокого дара: теперь судить об этом трудно. Однако всё забывается перед подлинностью художественной глубины поэзии Николая Рубцова, перед самородностью, почти нерукотворностью его поэтического таланта, который растворился в простоте и безыскусности родного языка. Хотя эти «простота» и «безыскусность» лишь кажущиеся. Именно «элементарность» внешнего смысла сказанного Рубцовым заставляет заглянуть в суть, в глубь явлений. Поражает их целостный охват поэтом. Это и есть та особенная ценность художественной новизны Рубцова, благодаря которой поэзия его навсегда останется активным наследием великой русской классики.

Любовь Чиркова

г. Саратов