Калькутта: очередной город мирового значения

 

Низко нависшие муссонные тучи заволокли небо; казалось, наступил ноябрьский вечер. И снова я ехал в автобусе по насыпи, вдоль которой с обеих сторон вереницами тянулись подернутые ряской и пеной, затхлые водяные ямы. Ровная, точно заштилевшее море, и на его же уровне простиравшаяся местность изобиловала рикшами, рисовыми полями, громадными грудами бревен и кучами собранных плодов хлебного дерева. Все та же знакомая, красноречивая повесть о натуральном земледельческом хозяйстве: сельчане обитают преимущественно в бамбуковых лачугах, а леса нещадно сводятся. И все же не стоило забывать: именно эти земли – да еще китайские – в основном и питали капиталами Британскую Ост‑Индскую компанию, пришедшую на смену португальцам и голландцам, прежним владыкам индоокеанских побережий. Бенгальские богатства, обильно производившиеся и запасавшиеся многочисленным трудолюбивым населением, – такие основные товары, как рис, пряности, сахар и растительное масло, – составляли 50 % общего торгового оборота Ост‑Индской компании [1]. А ткацкое ремесло сделало Бенгалию истинной сокровищницей и для средневековых индостанских империй. Бенгалия – край, обладающий «богатством несказанным, безграничным», пишет Камоэнс в «Лузиадах» [2]. Там перекрещивалось немало торговых путей, тянувшихся по Аравийскому морю и Бенгальскому заливу. С незапамятных времен здесь вырубались леса и ширилось земледелие, а в Средние века распространился ислам – подобно тому как нынешнее сведение лесов и убогая урбанизация опять ведут к идеологическому и религиозному подъему. Мечети обычно возводили из кирпича: квадратные в основании, с единственным куполом, редкими украшениями из терракоты, напоминавшие, по словам ученого Ричарда М. Итона, о хижинах, крытых бамбуковыми стеблями, и о доисламских буддийских святилищах. Несмотря на то что многие мечети по‑настоящему прекрасны, Восточной Бенгалии присуща некая первобытная дикость, нечто исторически связанное с особой силой здешних муссонов, проносящихся над устьем Ганга [3].

Семь часов езды к юго‑западу от столицы, Дакки, – и автобус прибыл в город Бенаполь на бенгальско‑индийской границе. Пассажиров поджидали толпы носильщиков, нищих и рикш. Начали торговаться о цене. Я нанял рикшу, доставившего меня к самой пограничной черте, до которой было 800 м, за плату, в пересчете равнявшуюся 50 центам. Другой человек отвез туда же мой багаж на скрипучей деревянной двуколке, влекомой быком. Третий человек позаботился о моем паспорте. Дело было в том, что здесь пытались трудоустроить как можно больше местных жителей. Я раздал чаевые полудюжине добровольных помощников, и мне вручили – точнее сказать, продали – бланки для заполнения: в непроницаемой неразберихе имелась некая система. Несколько чиновников осторожно исследовали и паспорт и багаж. Создавалось впечатление, что иностранца, приехавшего в Калькутту (сейчас ее зовут Ко́лкатой) автобусом, а не прилетевшего на самолете, рассматривают как личность в некоторой степени подозрительную. Когда мой паспорт украсили штампом, я получил его назад в какой‑то грязной хибарке.

Часом позже, сквозь лязгающие, заржавленные ворота, я прошел в Индию, где ждала другая, столь же загаженная таможня. Наспех сколоченные домишки и тощие, истязаемые блохами дворняги, на которых я старался не наступать. Я заполнил положенные правилами бланки под открытым небом, примостившись на земле, рядом с юнцом, эти бланки выдавшим и деньги мои обменявшим на местные. Ни в той, ни в другой таможне я не видал ни одной женщины.

Сухопутные рубежи рассказывают о странах голую правду. Пересекая границу между Мексикой и Соединенными Штатами, делаешь несколько шагов и попадаешь из мира попрошаек, растрескавшихся тротуаров и заржавленных вывесок в спасительный, хранящий кокон современного градостроительства: то есть из третьего мира – прямиком в изнеженный и утонченный первый. И если здешняя граница не поведала мне ничего нового о Бангладеш – государстве, где власти бездействуют, а нищета лютует, то Индию выдала с головой: Индии предстоял еще долгий‑долгий путь во всемирно важные державы. Полнейшее сходство между увиденным по обе стороны границы потрясало – особенно учитывая то, как оглушительно трубят газеты, радио и телевидение о процветающей индийской экономике.

Стоило мне возвратиться в автобус, возобновить путешествие в Калькутту – и окружающую местность будто подменили. Правда, как и на бенгальской земле, все утопало в зелени, и всюду виднелись огромные поленницы, но и сельские, и городские жилища были крыты не железными листами, а черепицей. Во дворах тянулись бельевые веревки, на окнах стояли цветы в горшках, где‑то красовался изящный – пусть и слегка обветшалый – балкон, мелькало готическое окно или появлялась настоящая чайная лавка – признаки оседлости и домовитости. По сравнению со здешним краем неухоженные и необжитые бенгальские города казались трущобами. Я приметил женщин в джинсах и майках, обтягивающих тело: страна, где преобладала мусульманская нравственность, осталась позади. Попадались банкоматы и вывески на английском языке. В Бангладеш повсюду говорят по‑бенгальски, а в Индии уйма языков и наречий, поэтому английский служит lingua franca [42].

Спустя три часа автобус достиг предместий Калькутты.

 

«Попрошайничают в Индии повсюду, но нигде не попрошайничают столько, сколько в Калькутте», – замечает британский писатель Джеффри Мурхауз, повествуя о безногих и безруких нищих, словно сошедших с холста, написанного Брейгелем, и взывающих к милосердию вашему на каждом углу этого города, населяемого 14 млн человек, – города, само название которого отдает безнадежностью [4]. Слово «Калькутта» – производное от имени Кали (Каликаты) – индийской богини, приносившей болезни, смерть и разрушение. Роберт Клайв, упрочивший в середине XVIII в. британскую власть над Бенгалией, прозвал Калькутту «самым злодейским уголком Вселенной» [5], а Редьярд Киплинг окрестил ее «городом ужасной ночи». По словам лорда Керзона, сто лет назад бывшего вице‑королем Индии, «необъятные и неугомонные» трущобы Калькутты позорят британскую власть [6]. Что такое калькуттская нищета по нынешним временам, достоверно рассказывает Доминик Лапьер в знаменитом романе «Город радости» (1985) [7]. Именно в Калькутте провела мать Тереза почти всю жизнь, помогая тамошним беднякам и убеждаясь: не город, а земной ад.

Однако суждение, составляемое о всяком новом для нас месте, определяется тем, откуда мы в это место прибыли. Приехать в Калькутту из Дакки, столицы сопредельного государства Бангладеш, было все равно, что в годы холодной войны приехать в Западный Берлин из Восточного – я совершал подобное путешествие неоднократно. Исчезла унылая серость. Вместо заржавленных вывесок Дакки – изобилие гигантских, кричащих рекламных щитов, прославляющих «глобальную продукцию», сияющих по ночам, словно гигантские компьютерные экраны. В уличном движении Дакки преобладают рикши‑велосипедисты, в Калькутте – новейшие автомобили. По улицам снуют крепко сработанные, прыткие желтые такси. Это «амбассадоры», производимые индийской компанией Maruti и оснащенные каталитическими конвертерами. Встречается много по‑настоящему роскошных машин.

Но вот калькуттские рикши – истинный символ изощренной эксплуатации. Подобного не увидите и в Дакке. Человеческое существо едет в коляске, а другое человеческое существо, заставляющее эту коляску двигаться, не устроилось на велосипедном седле и не крутит педалей изо всех сил, но просто бежит – задыхаясь, перебирая босыми ногами во всю прыть, – бежит и влачит за собой коляску, словно лошадь или мул.

Калькутта может выглядеть непристойно. Однажды я покинул весьма изысканную – окна были сплошь залеплены коллекцией отслуживших свое кредитных карточек – городскую харчевню, где кухня была чисто эклектической – индийской и «глобальной» одновременно: там подавали кофейные коктейли «мокко» и местный сыр в маринаде. Я выбрался из помещения с кондиционированным воздухом на знойную и многолюдную улицу, двинулся вперед, стараясь не переступать через целые семьи, спящие вповалку на картонных листах, постеленных вдоль тротуара, чей асфальт преспокойно орошали мочой и мужчины, и женщины. За мной увязался какой‑то молодой человек. Я прошагал несколько кварталов – и не сумел избавиться от преследователя. Молодой человек поднес к моей физиономии бумажный лист, перечислявший его успехи в производстве документальных кинофильмов, и принялся умолять: наймите меня! «Понимаю, сэр: это невежливо, – говорил он, – да что же делать? Наверное, вы сердитесь. Я перестану надоедать, но только если дадите мне работу». Он был одет опрятно, хотя и бедно: желал произвести хорошее впечатление. В Соединенных Штатах вам заботливо бросают никчемные рекламные буклеты в почтовый ящик, назойливо звонят по телефону, предлагая покупать всякую всячину, однако там можно порвать подсунутую брошюру или бросить трубку. На улицах Калькутты вас беззастенчиво донимают лицом к лицу – примерно так же в Америке стучатся в дверь непрошеные коммивояжеры. Увернуться от приставаний невозможно.

Калькутта свидетельствует: нищета неприглядна донельзя. О нищем не скажешь избитых слов «беден, да честен». Подобная бедность оглушает человеческую природу; она бессмысленна и однообразна. Бедняки, подобно мертвецам, невидимы, пока не появляются перед нами «во всей мерзости», точно «трупы в разрытой могиле», – так пишет Вильям Т. Фольманн, автор книги «Бедные люди». Намеренными, тонко рассчитанными повторениями книга разъясняет: бедность уродлива и ничем не любопытна. В бедности нет никакой романтики, ее не оправдаешь ничем – бедность ужасна [8].

На особый, извращенный лад кастовое деление дает личности кое‑какие права и тем отчасти смягчает злополучье нищеты. «Индиец способен существовать лишь внутри своей касты и лишь благодаря ей. А вне своей касты он – пропащий человек; даже не человек, но изгой, полнейшее ничтожество», – говорит Мадлен Биардо, французский индолог середины XX в. Согласно индийской традиции, поясняет она, «человек ничего не значит сам по себе». Даже зажиточные семьи, владеющие просторными домами, склонны жаться друг к другу, обитать в одной и той же комнате, а остальные комнаты пустуют. «Страх играет значительную роль в этом стремлении сгрудиться вместе… безотчетный, безымянный страх; попросту говоря – боязнь оставаться наедине».

Хотя Биардо писала эти слова без малого 50 лет назад, она предвидела: кастовое деление, сосредоточенное в деревнях, не сможет сохраниться среди людей, выбирающихся оттуда и оседающих по большим городам, где недостаток жилой площади заставит патриархальные семьи «поредеть» [9]. Кастовая система разжижается, становление самодовлеющей личности отнюдь не завершилось – и пройдут еще долгие беспокойные десятилетия, пока новые, более радикальные виды общественного самоощущения – например индусский национализм или твердокаменный ислам – заполнят образовавшуюся пустоту.

Всепроникающая калькуттская нищета заставила хиппи застыть в ужасе. На всем протяжении 1960‑х и 1970‑х хиппи странствовали по Азии, но их пути пролегали поречьем Ганга на восток, в священный индийский город Бенарес (Варанаси), чтобы затем отклоняться к северу, в Катманду, столицу Непала – подальше от Калькутты. «С первого же взгляда, – пишет Мурхауз в книге “Калькутта без прикрас”, – этот город способен развеять любые романтические заблуждения насчет людского благородства и братской любви» [10].

Правда, мумбайские (бомбейские) трущобы еще хуже калькуттских – ибо там вчетверо больше обитателей, – однако мумбайские трущобы несколько строже отделены от зажиточных кварталов. А топография Калькутты не дает возможности увильнуть от бедноты: нищие и бродяги наводняют весь город равномерно.

Первые дни июньского муссона, когда удушливый зной чередуется с обломными ливнями, – самое подходящее время для того, чтобы сравнить оба разрозненных и неравных калькуттских мирка: в одном из них есть кондиционеры, а в другом – нет. Кондиционированный мирок принадлежит к уверенно идущей в гору всемирной цивилизации, а мирок, лишенный кондиционирования, – к жалкой повседневной действительности калькуттских улиц. Полтора миллиона горожан живут на расстоянии нескольких жалких метров от помещений, полных кондиционированного воздуха, и до конца дней своих не смогут проникнуть ни в одно из них. Порог изысканной кофейни, где угощают эспрессо, или уютного книжного магазина, торгующего недорогими изданиями классики, служит рубежом таким же внушительным, как и государственная граница.

В северных районах Калькутты вдоль тротуаров тянутся погонные километры навесов из мешковины или брезента. Под ними ютятся целыми семействами; старшие дети присматривают за младшими, пока матери идут в услужение, а отцы работают на стройках. Но хоть и безрадостны уличные сцены, а если вы отважитесь бродить среди бездомных, пройдете мимо этой вот приотворенной двери или нырнете под вон ту цепь, натянутую поперек мостовой, то обнаружите иную Калькутту: лабиринт прекрасных запущенных особняков, построенных в XVIII и XIX вв. тогдашними раджами и купцами. Стены поблекли от непогоды и времени, покрылись пятнами. Особняки умело сложены из кирпича в исламском, индусском и неоклассическом стилях; обрамленные колоннадами дворы густо увиты плющом, поросли иной зеленью. Крупнейший особняк – Мраморный дворец. Анфилады плохо освещенных залов, каждый из которых в период муссонов кажется жарко натопленной, изрядно прокоптившейся парильней, полны запыленными бельгийскими зеркалами, античными статуями, китайскими вазами, хрустальными канделябрами, кальянами и литографиями. Есть и четыре картины кисти Рубенса. Чудится, будто все в этом обширном дворце покрыто испариной… и что вся Калькутта являет собой странную свалку, где вопиющая бедность – лишь верхний слой залежалой гнили.

 

Участь бездомных, обитающих прямо на тротуарах, ужасна – и все же Калькутта становится городом всемирного значения. Эмигранты возвращаются домой, открывают супермаркеты, рестораны – и, разумеется, заставляют своих служащих работать согласно западным правилам и требованиям. В начале 2008‑го на юге Калькутты возник торговый центр – один из крупнейших в Индии, общей площадью около 84 тыс. кв. м. Еще 40 центров розничной торговли, таких же и поменьше, будут возведены к 2011 г. – и еще 20 сверхсовременных кинотеатров. Калькутта расширяется, распространяется к востоку. А в старом городе строятся высотные жилые дома – кондоминиумы класса люкс, гордо именуемые «Хайлэнд‑Парк», «Сильвер‑Спрингс» и т. п. «Если Британская империя и в самом деле начала глобализацию первой в мире, – сказал мне архитектор‑градостроитель Сантош Гхош, – значит, Калькутта, столица Британской Индии, с ее музеями и ботаническими садами, была готова сделаться городом всемирного значения, еще когда Сингапур и Куала‑Лумпур оставались простыми деревнями. А теперь Калькутта наверстывает упущенное».

Вернувшись в Калькутту зимой, я ощутил дух глобализации во вкусе, с которым Рождество – праздник, принесенный британцами и оставшийся на добрую память, – праздновали в этом индо‑мусульманском городе. По улицам тянулись цепочки цветных огней; повсюду стояли Санта‑Клаусы, вылепленные из глины и соломы теми же самыми ремесленниками, что производят несметные изваяния индийских божеств. Когда наступает сочельник, тысячи калькуттских обитателей, независимо от вероисповедания, собираются у собора Св. Павла, храма, воздвигнутого британцами в XIX в. Множество памятных досок, привинченных к стенам собора, увековечивают разнообразные военные походы и сражения, состоявшиеся за сотни лет имперского владычества на полуострове Индостан. Рождество сделалось во многом светским событием, и это – в сочетании с легкой ностальгией по временам британского правления – придает космополитический оттенок здешнему празднику.

Перемены в Калькутте поныне происходят медленнее, чем в Китае, но движутся в ту же сторону. Помимо снующей повсюду бедноты здесь всегда имелась и буржуазия – средний класс. Теперь этот средний класс более заметен, ибо сделался исступленно покупающим потребителем. Недавнее исследование, предпринятое McKinsey & Company, свидетельствует: затраты на покупки необязательные, совершенные индийскими потребителями «по усмотрению», составили в 2005 г. 52 % от расходов средней семьи (по сравнению с 39 % в 1995‑м), а к 2025 г. цифра может вырасти до 70 %. Шикха Мукерджи, руководитель неправительственной организации, всю свою жизнь проведшая в Калькутте, подмечает: мир богачей, нанимавших себе прислугу и располагавших спокойным досугом, исчез; теперь богатые классы ведут существование гораздо менее привольное, отчаянно суетливое, полное забот. Оттого и приобретается все больше дорогих автомобилей, создающих чуть ли не самые долгие дорожные заторы, в какие мне случалось попадать, разъезжая по развивающимся странам. Только в Джакарте возникают подобные «пробки»; в Каире, Тегеране и Бангкоке дела обстоят легче.

«Истоки перемен – отнюдь не в роскошных торговых центрах, а в людях, независимо ни от кого занимающихся мелкой работой, – продолжила Мукерджи. – Эти люди перешивают чужую одежду, чинят всякую всячину, ищут любых доходов. Я знаю портного, каждый день приходящего из отдаленных трущоб на окраине, ставящего швейную машинку на тротуаре, всегда в одном и том же месте, и ждущего клиентов. Он говорит, что даже скопил кое‑какие деньги. Вот вам настоящая сегодняшняя Калькутта». Действительно, существуют даже «бродячие харчевни», торгующие прямо на тротуарах лапшой и острыми индийскими блюдами. Само их умножение в последние годы говорит о том, что численность мелкой буржуазии – «низшего среднего класса» – растет, горожане выбираются из постыдной нищеты, работают, служат – и в обеденный перерыв ищут, где бы поесть подешевле.

 

«Сеалда была моим детским кошмаром», – сказал профессор Суканта Чаудхури о железнодорожной станции, где в конце 1940‑х, после пакистанского отпадения, приютились тысячи беженцев‑индусов, прибывших в Калькутту из мусульманской Восточной Бенгалии – разоренными дотла и бездомными. Даже ныне Сеалда производит впечатление гнетущее: узловая конечная станция принимает все поезда из индийского северо‑восточного захолустья, несметные орды выплескиваются на платформы и потоками разливаются среди столь же несметных орд, пристроившихся на чемоданах, узлах или прямо на вокзальном полу.

«Видите ли, – сказал другой профессор, седовласый англичанин, – большинство этих людей, не получавших помощи от государства, все‑таки худо‑бедно устроились, нашли себе пристанище. Они вовсе не вымерли и не пошли побираться. То же самое происходит и теперь». Для рабочего класса, поясняли профессор Чаудхури и другие, калькуттская улица не столько тупик, сколько перевалочный пункт, своего рода «вокзал» – примерное соответствие барачным поселкам в таких странах, как, например, Турция. Индия гораздо беднее Турции, оттого и живется на подобном «вокзале» гораздо хуже. «Если возвращаться сюда каждые десять лет, – замечает профессор Чаудхури, – нищета выглядит неизменной. Вы думаете: все остается по‑прежнему. Но люди на улицах будут совсем иными. Они приезжают из Уттар‑Прадеша, Бихара, Ориссы и Бангладеш – и даже не ищут крыши над головой: на улицах можно перехватить какой‑нибудь заработок, скопить немного денег – и двинуться дальше». Трущобы порождаются открывающимися возможностями не менее, чем нищетой. Если в калькуттских трущобах и налицо какая‑либо тенденция, то это стремление лихорадочно переселяться – совершать своеобразное восхождение по общественной лестнице. Люди покидают лачуги, наспех сооруженные из кутчи (глины) и джпури (картона и мешковины), в более приличные дома – пукка: цементные жилища, крытые листовым железом. Целые районы меняют облик, и Калькутта все меньше напоминает индийскую версию мрачнейших страниц, когда‑либо написанных Чарльзом Диккенсом. Она превращается в обычный оживленный город, где царит имущественное неравенство.

Однако неуверенность и беспокойство не покидали меня. Слишком легко и просто было рассматривать калькуттскую улицу лишь как некую промежуточную станцию по дороге к достатку и оседлости. Конечно, так оно иногда и бывает, но чересчур уж часто случается и обратное. Улица служила символом всей Индии: вступая в число великих – по крайней мере, полновесных региональных – держав, Индия остается нестабильным государством, где не переводится нищета и нет конца несчастьям.

Во многих отношениях Калькутта всегда была местом сурового и безжалостного общественного взаимодействия. Понятно, что моему западному взгляду любопытны и доступны были преимущественно внешние приметы ужасающей бедности, а вот Суниль Гангопадхьяй, автор книги «Тогдашние дни», исследует Калькутту XIX в. пристально, в манере Марселя Пруста. Он пишет, среди прочего:

«Жилища – большие, малые и средние – выросли повсюду, словно грибы, и дали приют новому поколению рабочих – бабу, которые недавно хлынули сюда из деревень. Ткачи, цирюльники, прачки и маслобои явились следом за бабу, чтобы заботиться об их ежедневных нуждах. Закон о постоянном землеустройстве ограбил многих сельских бедняков, оставил их безземельными не только в Бенгалии, но и в Ориссе, Бихаре – даже в далеком Уттар‑Прадеше. Эти обездоленные работники тысячами прибывали в окрестности города и готовы были браться за любую, самую холопскую работу…» [11].

 

Еще до недавних пор в Калькутте было немыслимо разминуться с беднейшими из бедных. Однако нынешняя «балканизация» – расслоение общественных классов, увеличивающееся по мере того, как возникают богатые пригороды и замкнутые поселки для избранных, – наконец‑то делает это возможным. Причем новые зажиточные классы, упорно стремящиеся все выше и выше, отгораживаются отнюдь не от уличного хулиганства: Калькутта – город хоть и нищий, но довольно тихий. Здесь роль играют другие, более глубокие соображения. Прежде богатство были вынуждены скрывать, но теперь нувориши хотят им похвастать – и, естественно, приходится оберегать нажитое, а прежде такой необходимости не замечалось. Поэтому состоятельные люди ускользают в защищенные общины, где можно выставить свой достаток напоказ. Возникли «поселки за семью замками» – и разом появилось множество частных охранников: их наличие само по себе служит нуворишу знаком общественного отличия.

Есть и другая причина, порождающая возникновение поселков для избранных. Беседуя со мной, профессор Чаудхури сказал: «Новые толстосумы боятся столкновений с уродством». Они хотят «освободить себя» от необходимости появляться на обычных улицах, желая встречать лишь им же подобных состоятельных людей. Испокон веку богатые индийцы вели себя так, словно беднота была незрима. Теперь обнаружился способ сделать ее невидимой в буквальном смысле этого слова.

Жизнь калькуттской улицы, от которой недавно разбогатевшие люди хотят отгородиться, – всего лишь сельское существование, перемещенное в самую гущу городского бытия. Женщины строятся в очередь возле уличных водоразборных колонок точно так же, как прежде выстраивались у деревенского колодца. Сельчане живут не дома, а снаружи, у соседей на виду, без малейшего шанса уединиться, без ванных комнат, без уборных, – все естественные потребности отправляются прилюдно. А поскольку бо́льшую часть года царит жара, уличные обитатели часто разгуливают полуголыми, на любые зовы природы отвечая незамедлительно и без малейшего стеснения.

Иными словами, чем меньше у нуворишей становится черт характера, присущих коренным индийцам, тем меньше они склонны терпеть индийскую деревенскую жизнь, какой она является взору на городских улицах. Но, пока уличные обитатели располагают возможностью подниматься по общественной лестнице, они будут по‑прежнему стекаться в Калькутту из близлежащих, истерзанных нищетой провинций – Ориссы и Бихара, – тем более что здешнее разворачиваемое строительство нуждается в дешевой рабочей силе.

Живя на улицах и в басти (трущобах), бедняки мозолят глаза правительству, мешают его намерениям создавать роскошные пригороды и охраняемые поселки, а также особые экономические зоны, в которые предположительно польются капиталовложения из юго‑восточных азиатских стран: Сингапура, Индонезии и др. Западнобенгальское правительство, пребывающее у власти уже три десятка лет, – самая долговечная в мире коммунистическая администрация, достигшая власти путем демократических выборов. И все же, чтобы склонить на свою сторону избирателей, недовольных государственным засильем в экономике, бенгальские коммунисты вынужденно двинулись по китайскому пути, затеяли приватизацию – и тут едва ли не опередили самих китайцев. Отчуждение земли под строительные участки, начавшееся в Западной Бенгалии, вызвало яростные протесты в Калькутте. Вспыхнул настоящий бунт: летели камни, разбивались ветровые стекла машин, сами машины горели; пришлось вызывать на выручку войска – один из редких случаев, когда военным удалось утихомиривать крупнейший индийский город.

Разумеется, в Китае землю экспроприировали бы гораздо легче. Китайский коммунистический режим способен действовать на оголтело капиталистический лад – там это воспринимается как естественное и должное. А в демократической Индии, особенно в Калькутте, – нет. Если история Дели была долгой и величественной уже к эпохе Великих Моголов, то Калькутта возникла только в конце XVII в., как торговый поселок, основанный британцами среди тропических болот, – и с тех самых пор являет собой рассадник общественных трений и столкновений. Дела ухудшила промышленная революция, для начала породившая изобилие ткацких и канатных фабрик, а в итоге сделавшая Западную Бенгалию неким индийским Руром: там сосредоточилась львиная доля сталеплавильных заводов. За последние десятилетия Калькутта превратилась в оплот и бастион профсоюзного движения и коммунизма. «Продолжающееся безразличие к судьбе калькуттской бедноты, – сказал мне В. Рамасвами, видный бизнесмен, работающий в Калькутте, руководитель и организатор первичных деловых ячеек, – закончится не чем иным, как бунтами, взрывами разрушительного насилия». Калькутта стремится стать городом всемирного значения, да только вся ее история подсказывает: события вряд ли будут развиваться мирно. Когда, например, власти Западной Бенгалии пытались в декабре 2006 г. упразднить рикш, определив этот вид транспорта как «позорный для человеческого достоинства», все городские рикши, а их насчитывалось 18 тыс., учинили яростный протест. Очевидно, Калькутта останется местом беспокойным.

 

В 2001 г. Калькутту официально переименовали в Колкату, согласно туземному бенгальскому произношению. Для поколений, с детства привыкших говорить и писать «Калькутта», новое имя звучит несуразно. Оно безлико, не вызывает раздумий ни о британском владычестве, ни о прискорбно знаменитой нищете города. Возможно, это к лучшему. Глобализация выплеснула на языковую поверхность множество речений сугубо местных и никому до того не известных. Не исключено, что слово «Колката» еще сможет привиться к иным языкам и наводить на мысли о новом – всемирном и собственно бенгальском – перевалочном пункте для грузов, доставляемых по морю из Восточной Индии, Бангладеш, Бирмы и Юго‑Западного Китая или отправляемых туда. Древние и средневековые купеческие пути возобновляются и крепнут. Калькутта медленно возвращает себе территории в глубине страны, утраченные в 1947 г., когда Индийский полуостров политически разделился и возник Восточный Пакистан (впоследствии Бангладеш). Кстати, как уже говорилось, Юго‑Западный Китай имеет выход к Индийскому океану только через Бенгальский залив. И, если по многочисленным разветвлениям Великого шелкового пути, шедшего из Китая, в Средние века вывозились на продажу чайный лист, лошади и фарфор, то ныне Бангладеш и Бирма располагают природным газом и способны продавать его Китаю с Индией. Индия может поставлять Китаю железную руду. Китай способен снабжать Индию любыми промышленными товарами. Невзирая на то что между этими двумя странами растет политическая напряженность, вызванная военно‑морскими вопросами, в области экономической вероятен союз Индии, Китая, Бангладеш и Бирмы: покупателей и продавцов природного газа.

«Думается, Калькутта снова станет нашими вратами в Юго‑Восточную Азию, особенно в Китай», – сказал мне архитектор‑градостроитель Монидип Чаттопадхьяй. Это единственный индийский город, где существуют обширные китайские кварталы, а в 2007 г. здесь открылось китайское консульство. Новый аэропорт позволит китайским паломникам‑буддистам добираться через Калькутту до Бодх‑Гайя, городка в провинции Бихар, – священного места, где Будда обрел Просветление. Возобновленные связи, особенно сухопутные, наконец откроют миру Северо‑Восточную Индию, раздираемую восстаниями, – область очень опасную, экономически неразвитую, значительно способствовавшую обнищанию самой Калькутты, которая ныне соседствует не с процветающими сельскими угодьями, а с опустошенным краем, чьи отчаявшиеся обитатели, не имея за душой ни гроша, перебираются на жительство в ближайший крупный город.

«А еще Калькутта могла бы стать индийским Гарвардом», – сказал Кингшук Чаттерджи, научный сотрудник Института азиатских исследований имени Абул‑Калам Азада. И пояснил: калькуттское начальное и среднее образование – лучшее в Индии. Бенгальцы занимают заметные должности в самых знаменитых университетах Мумбая и Дели. Нужно лишь одно, добавил мой собеседник: чтобы коммунисты и левые, правящие Западной Бенгалией, прекратили заполнять университетские кафедры своими ставленниками. Высокое качество образования позволяет предположить: в Калькутте со временем образуется еще одно средоточие индийских информационных технологий. Некий местный журналист восторженно воскликнул: «Забудьте о матери Терезе, думайте об информационных технологиях и молодых людях, у которых шелестят по карманам свободные деньги!»

 

Впрочем, Калькутта может и в самом деле оказаться процветающей, потому что – по крайней мере, сейчас – у нее вдоволь того, чего недостает иным индийским (и не только индийским) городам: пресной воды. Калькутта, подобно Дакке, раскинулась в необъятной речной дельте Бенгалии. Знать об этом понаслышке – одно, а вот увидеть и почувствовать, что это значит, – совсем иное. Если я прибыл в Калькутту из Бангладеш автобусом, то, на время покинув ее, возвратился в город по реке Хугли, крупному притоку Ганга. Приплывая куда‑либо на лодке или катере, видишь место своего назначения совершенно в особом свете – особенно Калькутту, чье существование поддерживается рекой, от которой неблагодарная Калькутта небрежно отворачивается. Здесь, в отличие от прочих индийских городов, расположенных на речном берегу, нет мощеных бульваров для прогулок – только гхаты [43]. Нет, разумеется, и всепроникающего, чарующего духа летучей соли и водорослей, как в Мумбае, стоящем близ волн Аравийского моря. Но… если бы не Хугли, не было бы и Калькутты.

При содействии Гаутамы Чакраборти, отлично разбиравшегося во всем относящемся к речным делам, я уплатил сумму, равную в пересчете 340 долларам, и нанял в Утрамских доках, что неподалеку от городского центра, 14‑метровое деревянное судно с маленьким экипажем. И ощутил себя путешественником во времени. Калькутту основали на берегу реки, постепенно сужающейся вверх по течению, чуть менее чем в 100 км от Бенгальского залива. Город рос, промышленная революция брала свое, шаг за шагом порт продвигался все ближе к морю, ища все бо́льших речных глубин, позволяющих принимать все более крупные суда. Теперь заброшенные, безлюдные городские набережные дышат запустением, а когда‑то на них кипела жизнь. Пальмы и баньяны сплошной зеленой стеной высятся на обоих берегах, резко выделяясь на фоне синего неба, закрывая далекие очертания крыш. Тут, стоя вровень с водным потоком, думаешь о прежней Калькутте, английской фактории – о временах, когда Бенгалия производила шелка больше всех – больше, чем Китай и Персия. Сотни парусников – среди них и американские шхуны, и другие суда, приплывшие за тридевять земель, и китайские джонки – поднимались по Хугли к этим причалам. У этих пристаней швартовались опиумные клиперы, корабли с высокими мачтами и длинными реями. Клиперы строили в XVIII и XIX вв., чтобы доставлять опиум, привозившийся по Гангу из Патны и Бихара, в Кантон и Гонконг, заходя по пути в Сингапур [12].

Первые португальские парусники двинулись вверх по течению Хугли в 1530 г. Промышляли они хлопком и тканями. Впоследствии вдоль реки возникла вереница португальских поселений – главным образом у портов Хугли и Хиджли. К 1628 г. из этих портов отплывало ежегодно до сотни португальских кораблей, груженных рисом, сливочным и растительным маслом, воском. Португальцы обосновались – правда, непрочно – и в приморской Бенгалии, основали факторию в порту Читтагонг, на востоке провинции. Вскоре, соперничая с португальцами, голландцы, датчане, французы и фламандцы начали получать из Дели, от могольских владык, разрешение вести торговлю в поречье Хугли. Потом на сцену вышли англичане, в частности Джоб Чарнок, служивший в этих краях старшим агентом Британской Ост‑Индской компании, – человек надежный и опытный, во многом усвоивший индийские обычаи, женившийся на туземной вдове, которую в последнюю минуту избавил от жестокого древнего обряда сати – сожжения на костре вместе с бренными останками мужа [13]. Череда неудач преследовала Джоба в низовьях и верховьях реки, где он пытался основать бенгальский оплот Ост‑Индской компании, что мог бы разрастись и в один прекрасный день сравняться с Мадрасом и Бомбеем. Наконец в 1690‑м Чарнок сумел создать факторию на речной излучине – там, где ныне стоит Калькутта: на восточном берегу, достаточно высоком и не затоплявшемся в половодье.

Калькутта, по сути, юный город – заметно моложе североамериканских поселений, заложенных европейцами: Квебека, Джеймстауна и Санта‑Фе. Она была и остается местом торговли – в чистом и беспримесном виде. Средние века наделили не только Европу, но и Азию – а также Индийский субконтинент – ощутимым, изящным городским величием, изобилием архитектурных и других материальных памятников; но в Калькутте ничего подобного не заметно. Даже противоестественный переизбыток нищеты и богатства отдает грубым духом Нового Света, не свойственным более крупным и древним индийским городам.