Материализм как ложная нравственная основа жизни.

I.

Когда человек говорит: "я есмь", то обыкновенно подразумевает, что он дышит и пользуется теми чувствами, которые ему даны для общения его с миром внешним. Он видит, слышит, осязает и, чувствуя свою связь со всем живущим, окружающим его, не сомневается в факте своего существования.

На первый взгляд кажется, что существует только один этот способ удостовериться в факте существования своего я, а именно, при помощи внешнего и органического ощущения своего тела. На самом же деле этот способ не есть самый непосредственный и достоверный, ибо не он дает человеку первую уверенность в том, что существует тот, кто интересуется знать о своем существовании, и прежде чем я узнаю о том, существует ли мое тело, я уже должен знать и знаю о том, что существует тот субъект, который хочет об этом узнать; и если мне и не удалось бы приобресть этого чувственного знания (хотя бы в силу патологических причин: иллюзии, галлюцинации, как известно, извращающих человеческие чувства), вследствие чего я остался бы при своем сомнении или даже при полном незнании того, существую я или нет, то все же я волей-неволей останусь при том знании, что есть тот субъект, который "сомневается" и "не знает", что этот субъект не кто иной, как я сам. Таким образом мне придется убедиться, что бесполезно удостоверяться при помощи внешних чувств в существовании того, о чем или о ком мне, несомненно известно еще раньше этого удостоверения, ибо некому было бы и предпринимать проверку, если бы не существовал тот, кто ее предпринимает.

"Cogito ergo sum": "мыслю — следовательно, существую", сказал еще философ Декарт. А выражаясь на языке вышеизложенных рассуждений и подразумевая под понятием "cogito" всякую духовную деятельность, а не одну только мысль, мы скажем: "Хочу удостовериться в факте существования своего я, — следовательно, уже существую", или "сомневаюсь в своем существовании, — следовательно, есмь".

Приведенными выше тремя латинскими словами Декарт произвел переворот в философии, ибо расширил сферу человеческого самосознания, перенесши центр его с тела на душу.

Прежде люди думали, что сказать: я или мое тело — одно и то же. Декарт же доказал, что сфера моего я шире сферы моего тела, что, сверх моего тела, есть еще нечто судящее о нем, объективирующее его, а главное, на вопросы "существую ли я?" дающее утвердительный ответ раньше, нежели успеют его дать результаты физического освидетельствования этого тела; ибо этим я, несомненно существующим, является не то, что свидетельствуется (т.е. объект тела), и даже не то, что будет свидетельствовать его (субъект внешнего опыта), а уже то, чтó ставит самый вопрос: "существую ли я" (субъект вопроса). Так что после Декарта люди поняли, что сфера внутреннего самосознания в человеке не покрывается целиком сферою внешнего его самоощущения, так как первая шире второй.

Если мы захотим проникнуть еще дальше в глубь человеческого субъекта, то не только увидим вместе с Декартом, что мое я и мое тело — не одно и то же, т.е. что субъект человека не материален, но увидим и больше, а именно, что даже понятия я и мое сознание тоже не тождественны, а что сфера моего я шире сферы даже моего самосознания, так что, сверх этого самосознающего, сознательного я, остается я, еще не затронутое сознанием, а следовательно, бессознательное.

Область этого бессознательного так широка, что мы не можем поставить ей и пределов нашим самосознанием, при помощи, которого для нас только постепенно освещаются темные стороны этой области. В этом мы убеждаемся, наблюдая беспрерывный рост внутреннего самосознания в прошлом, начиная с его полного отсутствия на первых ступенях биологической лестницы и кончая хотя бы настоящим моментом моего уже человеческого самосознания, — моментом, которым так же не исчерпывается эта область, как она не исчерпывалась всеми предшествующими, а равно не может быть исчерпана и всеми последующими моментами.

Также неисчерпаема и беспредельна и противоположная сфера внешнего, материального мира, которая все шире и шире открывается перед познающим ее субъектом по мере качественного и количественного развития органов его внешних чувств, которыми он соприкасается с этим внешним миром. Так что этот внешний мир в каждый данный момент является пред человеком не таковым, каков он есть на самом деле, — сущность видимого мира неизвестна человеку, — а таким, каким ему представляют его наличные органы чувств. Следовательно, если мы скажем вместе с Шопенгауэром, что внешний мир есть не что иное, как наше представление, т.е. лишь внешнее проявление нашего внутреннего мира, то во всяком случае меньше ошибемся, чем если бы мы сказали наоборот, а именно, что наш внутренний мир есть проявление внешнего, ибо поставили бы объект на место субъекта.

Совершенно обратное тому, что мы сказали о внешнем, материальном мире, не познаваемом нами в его сущности, можно сказать о человеческом субъекте: хотя он тоже не исчерпывает целиком своего предмета, однако не является пред человеком иным, чем он есть на самом деле, ибо, тогда как объективный мир есть только предмет наблюдения, он, субъект, есть заодно и наблюдатель и наблюдаемое. Можно уподобить его глазу, который видит весь мир посредственно (при помощи света или, например, очков), а себя самого не видит, а чувствует непосредственно, хотя и не исчерпывает ни всего мира, ни всего органа зрения, корни которого глубже, т.е. в мозгу и сознании. Итак, субъект познает самого себя непосредственно и поэтому всегда является перед самим собой в своей сущности, т.е. таким, какой он есть на самом деле; внешний же мир он познаёт посредственно, т.е. таким, каким его в состоянии представить наличные органы чувств.

Наше самосознающее я помещается, если можно так выразиться, как раз на пороге, отделяющем сущность мира от его проявления, — на пороге, имеющем свойство подвигаться все дальше и дальше в глубь этой сущности. Так что поскольку оно углубилось само в себя, т.е. подвинулось, подобно самосветящемуся предмету, в глубь своей сверхсознательной сущности и осветило ее светом своего сознания, постольку оно само стало этою сущностью, которая представляет себе и наблюдает весь объективный мир и осмысливает его своим разумом. Поскольку же оно не достигло этой глубины, постольку оно совершенно естественно считает себя только временным проявлением, только ограниченной частицей мертвой материи наравне со всем окружающим внешним, материальным миром.

II.

Главное препятствие к пониманию формулы Декарта, впервые открывающей доступ в сферу духовного самоопределения и обнаруживающей всю узость самоопределения материалистического, — препятствие, состоящее не в чем ином, как в трудности заглянуть по ту сторону порога материалистического миропонимания, совершенно подобно препятствию, на которое все мы наталкивались при первом шаге, который совершали за пределы геоцентрического миропонимания.

В самом деле, когда центр, и базис всего мира есть земля, та твердая, осязаемая земля, по которой мы все ходим, на которой живем, на которой все зиждется и благодаря незыблемости которой все держится, не колеблясь и не падая, — та основа, на которой мы строим наши понятия низа и верха, а следовательно, права, лева, переда, зада, — то все обстоит благополучно, т.е., существует так, как и быть должно. Но вдруг учитель космографии с серьезным видом нам сообщает, что земля есть шар, ни на что видимое не опирающейся и ни к чему твердому не прикасающийся.

Как? Разве могут твердые предметы утверждаться не на еще более твердых предметах, а как-то висеть в воздухе, не падая на... на что? куда?

Таковы первые и естественные недоумения и вопросы, возникающее на пороге геоцентрического и космического миропонимания.

И совершенно подобно им должны возникать у человека вопросы на пороге материалистического и духовного или религиозного миропонимания.

Как? Разве основа мирa не материя и разве весь видимый мир не что иное, как наше представление? Но если так, если весь видимый мир утвержден не сам в себе, т.е. существует не сам по себе, а, действительно, есть плод нашего преставления, — так как и в самом деле мы не знаем, каков он есть сам по себе, — то тогда ведь выходит, что не я в мирe, а мир во мне (не воздух на земле, а земля как-то на воздухе или в воздухе, т.е. в пространстве).

Ну, хорошо! мир во мне, т.е. мир есть мое представление. Ну, а я-то в чем или на чем?

(Не воздух на земле, а земля держится как-то в воздухе, ну, а воздух или пространство на чем держится?)

И вот тут-то на обоих порогах человек встречается впервые с началом абсолютности, бесконечности.

В первом случае ребенок (а в свое время и все человечество) решает, что так как пространство бесконечно, то поэтому и только поэтому не ему надо на чем-нибудь утверждаться, — оно само в себе устойчиво, т.е. абсолютно, — а, наоборот, оно должно утверждать или содержать в себе все остальное.

Во втором случае очнувшийся материалист решает, что так как его я не может утверждаться на своем же собственном представлении, то не в этом представлении нужно искать для него точки опоры, а, скорее, в нем самом; но так как и оно само не исчерпывает своего субъекта, как было сказано выше, то, следовательно, не только под ним, но и над ним раскрывается целый мир, в котором одном он и может искать твердой и незыблемой опоры для своего я вместе со всеми его представлениями.

Итак, если, с одной стороны, материальный мир, тот, что под нами, по своему свойству существует не сам по себе, а обусловлена осмыслен человеческим я, то, с другой стороны, и человеческое я тоже утверждено не само в себе, а в свою очередь обусловливается, осмысливается чем-то высшим.

И вот это низшее не я я называю материей, высшее — Богом.

Так что если, с одной стороны, корни существования всего материального скрыты не в самой материи, а глубже ее, т.е. в человеческом субъекте, то, с другой стороны, и корни нашего чувствующего и сознающего я в свою очередь скрыты не в нем самом, а глубже, т.е. в этом высшем, духовном Начале. И вот это-то Начало и есть то Целое, по отношению к которому мы представляем из себя как бы часть. Оно-то и есть та внутренняя сущность, которая призвала нас к своему внешнему проявлению, т.е. воплощению, тот Отец, по отношению к которому мы — сыновья, однородные Ему по существу. И хотя это "рождение свыше", это единство с Отцом не открыто нам явно, однако тайно, в глубине души, каждый из нас ощущает в себе живую связь с Ним. Теперь мы сопричастны Ему одной стороной нашего существа, после же смерти, т.е. после разрушения мирa, как вещественного представления, мир как сущность раскроется перед нами еще шире и глубже. И так как мир этот не имеет границ, то и раскрытию его и расширению, т.е. жизни, не может быть конца.

Вот на чем принужден утвердить очнувшийся материалист свое внутреннее я вместе с его представлением внешнего, материального мирa. Это ему так же необходимо, как необходимо мальчику утвердить земной шар в безграничном пространстве. И как мальчик уже не может утверждать землю на земле же или на 4-х китах, а утверждает ее в беспредельном пространстве, так и он уже не может утверждать свое духовное, нeмaтeриaльное я ни на материальном начале, ни в самом себе, а утверждает его в высшем, духовном Начале — Боге.

III.

Но мало еще признать, что земля в пространстве. Надо еще определить отношение ограниченного тела, т.е. нашей планеты, к неограниченному пространству или хоть к содержимому этого пространства, например, познать закон взаимного тяготения небесных тел.

Недостаточно также признать свое духовное я однородным с духовным Началом — Богом. Надо еще определить и установить, правильное, живое отношение к этому Началу, к Богу.

И вот первое отношение определяется астрономией, второе — религией.

Практические результаты, вытекающие из свойства первого отношения, известны всякому образованному человеку и упоминать о них здесь незачем, ибо всем, например, известны возможные результаты нарушения законов тяготения.

Практическим же результатом, вытекающим из самого свойства второго отношения, является наука о нравственности, дающая необходимое руководство того, как должно жить человеку.

Но что это значит, что наука о нравственности должна быть практическим результатом, вытекающим из самого свойства отношения человека к Богу?

Это значит, что основы для определения того, что такое зло, что добро, что греховно, что праведно, что безнравственно и что нравственно надо искать не в сфере нашего животного, матералистического миропонимания, а глубже, т.е. в сфере духовной. Так что на вопросы, почему, например, смотреть на женщину как на предмет чувственного наслаждения, гневаться на людей, насиловать и убивать их — греховно и безнравственно, а быть целомудренным, терпеть и прощать обиды, не противиться злу насилием, быть кротким и любящим — праведно и нравственно, мы получим не обычные ответы утилитаристов и материалистов, ссылающиеся на взаимную материальную выгоду и невыгоду, а полузабытый ответ Христа, состоящий в том, что такова воля Божия.

Люди, дающее первый ответ на вопрос, где искать смысл и цель бытия, ограничивают это искание узким кругом своего земного существования, превращая средство в цель и цель в средство; люди же, принявшие второй ответь, понимая вопрос глубже и уже зная, что корни человеческого существа утверждены не в нем самом и не в материи, имеют выход из заколдованного круга вверх. Не наша воля, а воля Божия является тогда критерием для определения смысла и цели человеческой жизни.

Люди, дающие первый ответь, как бы говорят: "питаемся для того, чтобы жить; живем для того, чтобы питаться". Но чувствуя в глубине души всю нелепость сказанного, — нелепость, состоящую в отсутствии выхода из беличьего колеса, они всю силу своего ума направляют на то, чтобы скрыть, замаскировать отсутствие этого выхода. Для этого все внимание толпы отвлекается в сторону, а именно в сторону выставленного стимула жизни; и так как этим стимулом названо питание, т.е. одна из материальных потребностей жизни, то и все старания употребляются на то, чтобы сделать эти потребности достойными жизни. И вот они развиваются, утончаются, разрабатываются, и смысл жизни уже сводится к развитию и культу этих потребностей, а нравственность — к внешнему регулированию, уравновешиванию их между людьми.

Люди, принявшие второй ответь, чувствуя и ясно сознавая нелепость и лицемерие ответа утилитаристов, видят, как я уже сказал, выход из заколдованного круга вверх, т.е. полагают всю основу нравственности в воле Божией. Воля же эта является выходом из круга потому, что на вопрос, почему такая, а не иная воля Бога, нет уже надобности искать ответа в том же знакомом заколдованном круге животного, материалистического миропонимания, а вне его, выше его.

На вопрос же о том, как узнавать эту Волю, допустив, что ее нельзя вывести эмпирически, я отвечаю, что она познается при помощи совести. Но так как духовное чувство совести часто ошибочно отождествляют с поверхностным чувством привычки, навыка к тем или иным, выгодным для себя, а потом и для большинства, поступкам, то необходимо указать различие того от другого.

Чувство привычки вырабатывается эмпирически и наследственно передается людьми друг другу из поколения в поколение. Совесть же есть то сокровеннейшее из чувств человека, которое, коренясь за порогом его сознания, служить поэтому сверхсознательным критерием для познания добра и зла. Ее можно уподобить тому испытываемому нами ощущению тяжести нашего тела, от которого зависит возникновение относительных понятий низа и верха, как известно, не существующих самостоятельно во вселенной. Она является как бы той призмой, которая, впервые пропуская через себя доселе невидимый луч Сущего и Абсолютного во всей непостижимой и потому мистической его цельности и неделимости и преломляя его на контрасты, кладет эти последние со всеми их оттенками на экране человеческих деяний и поступков в виде целого спектра восходящих степеней добра. По этим степеням люди представляются мне постоянно взбирающимися как по лестнице с быстротой, соответствующей их нравственным силам. Высшие ступени этой подымающей людей по пути истины лестницы, считая с той ступени, пребывание на которой уже осуждено либо совестью данного человека, либо судом действующего общественного мнения, без отклонения к тому, продолжают ли люди находиться на ней, или уже прошли ее, называются нами добром, а низшая — злом. Самая же верхняя ступень, которая только доступна в данный момент для человеческого зрения (т.е. в прямом смысле для разума), называется идеалом добра или истины, указывающим людям направление пути их следования.

Так как идеалы добра указывают людям путь, противоположный слепым побуждениям их животной природы, понятия же зла являются выражением требований этой последней и противоречат первым, то поэтому идеалы добра должны быть названы не иначе, как выразителями воли единой, общей, т.е. Божией, а понятия зла — указателями хотений многих, частных, т.е. человеческих.

Первые входят в сознание человека указанным путем откровения свыше; вторые же возникают в нем уже не путем откровения, а благодаря ему, т.е. рождаются в человеческом сознании в силу полярности духа, как контрасты идеалов добра.

Что понятия добра и зла суть действительно продукты полярности человеческого духа, а не абсолютно существуют как дуалистические начала Ормузда и Аримана, это видно из самого факта их подвижности, подобно условности пометки нуля на термометре. Подвижность же или, вернее, прогрессивность эта видна из того, что люди, для сознания которых еще не существует откровения свыше, считают высшим, т.е. добром, законы чисто человеческие, утилитарные, о чем будет еще сказано ниже, а низшим, т.е. злом, законы чисто животного существования, точно так же, как по отношению к животному царству высшими являются законы животного существования, а низшими законы прозябания растений и т. д.

IV.

Но бывает, что требования воли Божьей иногда и совпадают с требованиями утилитарных теорий, ибо в природе не может быть постоянной дисгармонии между внутренним и внешним, между содержанием и формой, между должным и существующим. И вот из такого временного совпадения утилитаристы уже делают заключение, что знание этих требований именно и добыто эмпирически. И лишь на том основании, что точка отправления до известной степени не помешала правильности вывода, ее сочли за истинную. Но достаточно вспомнить факт, совершенно подобный этому, из истории астрономии, а именно, что ложное положение о неподвижности земли не помешало правильности вычисления расстояний между небесными телами, чтобы понять всю неудовлетворительность подобных аргументаций.

Выводами утилитаризма еще можно бы было пользоваться на ряду с требованиями нравственных идеалов в том случае, если бы последние всегда совпадали с первыми; но так как, к счастью, это совпадете бывает не всегда, — иначе жизнь остановилась бы, застыв в своих отживших формах, — то и ввериться требованиям утилитаризма значило бы устроить Прокрустово ложе для требований идеалов, благодаря все новому и новому открытию которых и совершается обновление жизни, а с ним и расширение условного понятия пользы у утилитаристов.

В самом деле, как отдельной личности, так и всему человечеству, как известно, случается переживать целые переходные периоды от одного возраста к другому, целые эпохи, когда оба они, уже выросши из старых форм жизни, должны заменить их новыми, еще неведомыми. В эти критические моменты, в роде настоящего, ныне нами переживаемого, — подобно весеннему времени, когда разница между высотой температуры на солнце и в тени достигает максимума своего размера, — требования, предъявляемые к жизни со стороны вновь открываемых нравственных идеалов, зарождающих собою новое общественное мнение, до того резко расходятся с старым общественным мнением, с отжившими формами жизни, а следовательно, и с требованиями материального расчета, строящегося не иначе, как на осколках этих форм, что требования идеалов не могут не противоречить требованиям утилитарных теорий; а главное, практические результаты воплощения идеалов (новые формы жизни) до того не предусмотримы для утилитаристов, что деятельность идеалиста без натяжки может быть уподоблена деятельности полипа, строящего коралловый остров, не только не доступный в своем готовом виде для воображения его строителей, но даже и не нужный для них лично, как таковой.

И как пагубно было бы для полипов, если бы они задались какою-нибудь общею широкою целью, так же пагубно и для людей, что они пытаются сами себе ставить эти общие, широкие цели.

Ибо как полипам, какую бы они широкую и отдаленную цель ни придумали для своего существования, все же не додуматься до цели постройки острова, нужного в своем целом для существ высшего порядка, а лишь в процессе своей постройки служащего для удовлетворения трудовых наклонностей полипов, так и людям, какую бы они широкую и отдаленную цель ни придумали для своего существования и какими бы социальными терминами ее ни называли, все же не додуматься до той колоссальной цели, к которой ведет их воля Божья, — цели, известной в своем целом и нужной только Ему, а лишь в процессе её исполнения годной и прямо необходимой для удовлетворения духовных наклонностей человека.

Далее, как полипы не могли бы осуществить своей вымышленной цели, а лишь извратили бы свои естественные, выработанные самой природой для постройки кораллового острова наклонности, приурочивая и приспособляя их к этим узким целям, так и люди не могут выполнить своих вымышленных социальных целей, построенных на почве утилитарного расчета, а лишь извращают свои нравственные наклонности, созданные Самим Богом для выполнения Его неведомых для них планов, и приурочивают, приспособляют эти наклонности к своим искусственным, скороспелым целям.

И, наконец, как у полипов результатом подобного извращения природных наклонностей было бы лишь то, что коралловый остров не был бы построен, а вместо него было бы сооружено нечто нелепое и неожиданное для них сам их, так и у людей результатом их извращения своей доброй и мудрой природы является лишь то, что осуществление воли Божией отсрочивается, а взамен ее исполнения насаждаются на ниве жизни плевелы лжи и насилия.

Так разве не строить утилитаризм Прокрустова ложа для бесконечных идеалов, вложенных в душу человека Самим Богом ради познавания и осуществления Его воли, урезывая их сообразно с своими вымышленными, утилитарными планами?

Но пусть не подумают, что такой взгляд на жизнь требует для деятельности людей бессознательности полипов. Пример кораллового острова приведен здесь только для того, чтобы нагляднее показать, насколько, с одной стороны, идеальные требования превосходят по своей широте те искусственные цели общественной жизни, которые человек в состояние для себя поставить, и насколько, с другой стороны, те дурные инстинкты, которым человек допускает в себе подыматься и развиваться якобы ради быстроты выполнения своих планов, тоже перерастают эти цели. Так что и выполнение коренной цели отсрочено, и добрые наклонности, нужные для выполнения этой цели, извращены; в довершение же всего взамен искусственно придуманной цели, разлетевшейся как дым, заложен твердый фундамент для такого сооружения лжи и насилия, которого и не могло быть в проекте, но которое достойно своего материала, т.е. вполне соответствует дурным средствам, допущенным ради "благих целей".

Что же касается до сознательности, то идеализм не только не требует уничтожения этой сознательности, но, напротив, стремится расширить ее область, ибо на том новом поприще раскрытия все новых и новых идеалов жизни, на которое она переводится со старого, неизмеримо более серьезного и, главное, плодотворного труда, чем на старом, состоянием в постройке вымышленных проектов и теорий.

Итак, если уж такова судьба социальных сооружений, что им приходится по своим свойствам соответствовать не проектам и теориям, их изобретающим, а материалу, действительно их производящему, то не следует ли отсюда тот прямой вывод, что разумнее людям все свое сознание направлять не на составление проектов, а на обработку материала, помня лишь одно, что из хорошего материала не выйдет дурного здания, а из зла, еслибы и допущенного в виде паллиатива или компромисса, не выйдет добра, — одним словом, что цель не оправдывает средства.

До сих пор мы затронули четыре существенных, тесно связанных между собою вопроса, а именно: во-первых, вопрос о несомненном существовании в человеке его духовной сущности, отодвигающей на второй план материальную сторону его существа; во-вторых, о существовании мирoвой сущности, сыновнюю связь с которою человек констатирует в сверхсознательной глубине своей души, т.е. в той глубине ее, которая не исчерпана, а лишь постепенно и бесконечно исчерпывается его сознанием; в-третьих, вопрос о нравственных идеалах, как указателях воли Божией, коренящихся в духовном, а не в материальном начале человека, и, наконец, в-четвертых, о социально-утилитарных теориях, ненужность ибезосновность которых так ярко изобличается присутствием в человеке нравственных идеалов.

V.

Дальнейшие естественно представляющиеся вопросы следующие: "Если в основе всего мироздания лежит не материальная, а духовная сущность, а следовательно, и мы живы не матеpей, "не хлебом единым", а тою же внутреннею сущностью, называемою человеком в себе душою, то для чего тогда дано нам тело? Если весь смысл жизни человеческой не в теле, а в душе, не в отыскании и удовлетворении телесных потребностей, а в раскрытии нравственных идеалов, заставляющих человека пренебрегать своим телом — убивать его медленной смертью, то не лучше ли вместо того, чтобы умерщвлять его постепенно, убить его сразу?"

Тело у человека играет по отношению к его душе такую же роль, какую свеча по отношению к своему пламени, так что тело у человека существует для того же, для чего у свечи стеарин. И как весь смысл свечи не в стеарине, а в пламени, так и весь смысл человеческой жизни коренится не в теле, а в духе. Может быть и было бы лучше, если бы огонь мог проявлять себя, т.е. светить людям и согревать их, без затраты горючего материала, а как-нибудь иначе. Может быть и было бы лучше, если бы наша духовная сущность, проявляющаяся в нас в виде любви и разума, могла бы проявлять себя, т.е. осмысливать и улучшать нашу жизнь, без затраты нужного для нее материала, т.е. без самоотвержения и самопожертвования, а как-нибудь иначе... Но как нет на земле силы, которая проявлялась бы и развивалась без затраты соответствующего материала, так и известное нам отношение духа к материи, души к телу, остается неизменным и непоколебимым.

Но могут сказать, что мой пример свечи есть только сравнение, указывающее на данное отношение тела к душе, а не доказывающее его необходимость; что, пожалуй, еще можно допустить, чтобы тело играло роль материала, но по отношению к чему, еще неизвестно, ибо мало ли что, кроме любви к ближнему, служит причиной самопожертвования? Может быть, это слава, страсти или, наконец, желание освободить дух от оков тела?

Но как свеча или дрова могут уничтожаться от причин, не имеющих ничего общего с назначением этих предметов, например, могут быть истребляемы мышами или пожаром, гниением и т. п., так же и "плоть и кровь" человеческие, предназначенные Самим Богом в пищу пребывающему в них духу (Иоанн VI, 55, 56), духу любви к Богу и ближнему, тоже могут уничтожаться людьми под влиянием посторонних причин — страстей, пресыщения, скуки, — и таким образом человек будет умирать полуживотной, а не человеческой смертью. Что же касается до вопроса о самоубийстве, то, каким бы способом оно ни производилось, умышленным или неумышленным, все же оно сводится не к чему иному, как к преступному уничтожению или пренебрежению материалом, Самим Богом предназначенным в пищу для духа.

Высшая мудрость, неисповедимая для человека в своих начертаниях, завязала в нас узел земной нашей жизни и, не открыв тут же, для чего ей самой нужен этот узел, ясно и внятно для всякого вложила в наш разум и совесть знание способа его развязывать, т.е. знание истинного смысла жизни; а мы, вместо того, чтобы покорно и терпеливо исполнять эту Высшую волю, хотим разрубить узел, оправдываясь одним лишь незнанием его абсолютного смысла. Как будто незнание назначения предмета, выделываемого, например, рабочим на фабрике по точному указанию хозяина, может служить рабочему достаточным основанием для уничтожения этого предмета.

VI.

"Но, скажут, если смысл жизни в духе, а не в теле, в "слове", а не в "хлебе едином", если мне "на потребу" то "единое", что сводит до минимума мои хлопоты и заботы о материальных потребностях, даже до идеала "положения жизни за други своя", то не будет ли противоречить этому идеалу такое мое служение ближнему, которое выражалось бы в уходе за его телом, в снабжении его тела именно тем, чего я лишаю свое из любви и сострадания к этому ближнему? Одним словом, не будет ли таким служением нарушен всем известный закон взаимности: "не делай другому того, чего себе не желаешь?"

Нет, не будет; потому что если то благо, которого я желаю для себя, заключается прежде всего в любви и самоотвержении, то и то благо, которого я пожелаю для своего ближнего, должно заключаться в том же самом. Но так как духовное чувство любви и самоотвержения не может быть проявлено на деле иначе, как путем отречения от личного, материального блага, а также не может быть пробуждено в другом человеке иначе, как при помощи того же отречения от личного блага в его пользу, то, следовательно, снабжая тело ближнего тем, чего я лишаю свое, но не иначе, как из любви и сострадания к этому ближнему, я как раз делаю ему то же, чего желаю и себе, а именно — пробуждаю в нем своим поступком то же чувство любви и сострадания ко мне или другому, с каким я подошел к нему сам, — с тем же последствием отречения от своего имущества в пользу мою или какого-нибудь третьего лица.

Например, представьте себе, что вы встречаете человека, не следующего нравственному закону любви и самоотвержения, вникаете в причину неисполнения этого закона и замечаете, что эта причина сводится к страданию тела от неудовлетворительности пищи, одежды или жилища. Правда, другой человек при тех же условиях не испытывал бы этих страдании, так что неудовлетворительность внешних условий существования тут чисто относительного характера, но данный, встреченный вами, человек страдает, так как он слабее духом, чем этот другой, и вследствие этого злобится, ропщет на людей, завидует им, проклинает свою судьбу и потому пьянствует, бесчинствует, — словом, вместо радостей любви испытывает муки злобы. Чем поможете вы такому человеку? Вы скажете: тем, что откроете ему его духовные глаза, объясните ему условность его страданий? Это прекрасно. Ну, а если у вас у самих не достает духовных сил или, например, вы сами еще не приучили себя обходиться без того, без чего и он не обходится, не страдая? Тогда ведь ваши слова получат в его глазах оттенок лицемерия, лжи, и вы рискуете этим или озлобить его или заразить желанием иметь то же, что и вы. Когда же вы откажетесь от обладаемого вами имущества или хотя бы от его части в пользу этого человека, тогда если даже и заразите его, то не чем иным, как тем же желанием жертвы своим имуществом для другого.

Таким образом материальная помощь, оказываемая человеку не с целью удовлетворить и тем еще больше увеличить его чувственные вожделения, а с целью, любя его, заразить,. зажечь его тем же огнем любви, с которым я сам к нему подхожу, отнюдь не материальна по существу своему, несмотря на то, что материальна по внешности. И только такая материальная помощь, движимая любовью человека к человеку, единственно и может быть желательна в мире. Помощь же, устраиваемая людьми огульно, посредством целых учреждений или профессий, механически поддерживающих тела людей неизвестно для чего, не только материальна по внешности, но и по существу, ибо имеет в виду не жизнь духа, а лишь целость тела. А ведь жизнь человека нужна в миpe только как орудие исполнения воли Пославшего, и если я сумею исправить это испортившееся орудие, хотя бы при помощи материальных средств, то и должен это сделать.

Постараюсь свести все, что было сказано выше о назначении человеческого тела и о вытекающей отсюда необходимости материальной его поддержки, к двум основным положениям:

1) Тело человека есть необходимая пища, материал для деятельности духа и потому не подлежит умышленному уничтожению ради освобождения последнего.

2) Несмотря на то, что смысл человеческой жизни коренится в духе, а не в теле, и потому отодвигает материальные потребности на второй план, материальная поддержка тела тем не менее необходима при том условии, если она удовлетворяет материальные потребности человека не ради одной лишь сохранности его тела, а ради приведения этого тела в состояние исправного орудия, назначение которого — творить волю Пославшего.

VII.

Если мы резюмируем все сказанное выше, то увидим, что при обсуждении первых четырех вопросов — о душе, о мировой сущности, о нравственных идеалах и об утилитаризме — нам приходилось делать возражения на доводы чисто материалистического характера, доходящие в своих крайних выводах, как известно, до полного атеизма и неверия; давая же ответы на остальные вопросы — о назначении тела и смысле материальной помощи, — вызванные уже протестом против материализма, нам пришлось встретиться с противоположною крайностью, угрожающею уже пессимизмом и суеверием и являющеюся результатом неумелого отрицания материализма.

И вот смысл всего изложенного выше сводится не к отрицанию материи, порождающему собою.крайность упразднения материальной поддержки тела и даже доводящему до оправдания самоубийства, а к разрушению материализма, как системы. Система же эта вредна не потому, что признает материю, — дух так же немыслим без материи, как субъект без объекта, — а главным образом потому, что отводит ей первенствующее место. Так что вся задача нашего труда не в том, чтобы разрушить материю, без которой, как без матери (mater rerum), было бы немыслимо воплощение человека, а в том, чтобы, указав материи ее второстепенное место в сравнении с духом (отцом), тем показать несостоятельность материализма.

Мнимо заколдованный круг.

Объяснять жизнь человеческую не силою духа Божия, а материальною силою или хотя совместным действием обеих этих сил только потому, что духовная жизнь не может проявляться без материальной поддержки тела (посредством пищи, питья и воздуха), столь же неправильно, сколь неправильно объяснять движете паровоза не напором пара, а движением золотника, заведующего своевременным впусканием пара в цилиндр.

Действительно, пар не мог бы своевременно попадать из котла в цилиндр, если бы этим не заведывал золотник. Но ведь и золотник в свою очередь не мог бы двигаться, если бы это движете ему не передавалось от той самой ведущей оси, которая вращается вследствие напора того же пара.

Таков же мнимо заколдованный круг, в который часто попадают люди, поверхностно обсуждающие отношение души к телу. Выхода из этого мнимо заколдованного круга очень часто или совсем не видят и впадают в дуализм или же находят его в признании материи за единую основу жизни.