О прошлой и сегодняшней жизни

ТОРГОВКИ ЖИВОЙ ПТИЦЫ

МАНЕ ГОМЕЛЬСКОЙ И ЕЁ СЕМЬЕ

 

Это была женщина лет пятидесяти с пышными формами, небольшого роста, весёлого нрава, с круглым лицом, черты которого когда-то сводили с ума всех молодых студентов и даже их преподавателей. Потому что Мария Архиповна Иванова – так звучала в девичестве её фамилия – была ещё до Революции известной певицей, в самом роскошном ресторане города «Боярском». Ах, будь в Зуеве какая-нибудь частная оперетта, Маша Иванова, несомненно, стала бы в ней примадонной! Её звонкий голос звучал чисто и певуче, а радостный смех звенел колокольчиками под дугами тёмных бровей. Сама же она была тонка, изящна, с густыми русыми волосами ниже плеч, с ангельским лицом – модель для живописца, и только!

Ей делали предложения не только студенты и преподаватели, но даже Главный брандмейстер Зуева, господин Плясунов, а ещё Главный полицмейстер, вдовец и буян господин Полевой-Луговой.

Её жизнь только-только сыграла свою увертюру, и, казалось, вот-вот поднимется занавес, и начнётся сюжет, полный любви и славы, но... Как известно, человек предполагает для себя многое – и то, и сё, и пятое, и десятое, забывая, что Господь имеет на каждого из нас свои виды, нежели те, что мы сами себе придумываем…

И однажды произошло невообразимое. В один из «ресторанных вечеров» Маша «пустила петуха». Это сравнение, скажете вы, больше подходит к певцам-мужчинам, и будете правы. Но ведь и у женщин, хоть и редко, тоже бывает, что ломается голос – то ли от усталости, то ли от обиды, что мало его хвалят, то ли сорвался он с высоты или же простудился, словом, был голос – и пропал! Как эхо... Такой вот прискорбный факт.

И что с ней должно было произойти потом – стало понятно без слов. Кому была нужна безголосая певица, без успеха и славы? Никому. Так думала Маша, потрясённая случившимся. Но, к счастью, ошиблась. Да, от неё отказались все её вчерашние поклонники, но не отказался один, который любил её по-настоящему. Любил не певичку Марию Иванову, а именно саму Машу-Манечку. И таким человеком оказался резник Шая Гомельский.

Был он тогда молодым человеком, тихим и набожным, с детства знавшиим, что такое тяжелый труд. А жил как раз напротив дома, где Маша снимала комнату.

Узнав о её несчастьи, Шая пришел к ней вечером в гости – в строгом пиджаке, выглаженной белой рубашке, в новой шляпе, лакированных ботинках, которые тут же запылись, пока он переходил улицу, с охапкой персидской сирени и с коробкой шоколадных конфет «Сакай», в японской лаковой шкатулке подмышкой.

Всеми забытая Маша Иванова уже было поставила на своей судьбе жирный крест, как вдруг прямо перед её заплаканными глазами появился могендовид, висевший на шее у Шаи. Выслушав его робкое признание в любви и конкретное предложение выйти за него замуж, бедная, несчастная и одинокая Мария воспрянула духом и тут же выставила на стол закуску, которую ещё по привычке покупала в ресторане. Конечно, молодые люди выпили, их чувства разогрелись, мысли разволновались, желания сблизились, словом, домой Шая вернулся лишь на следующее утро – невыспавшимся, но зато безумно счастливым.

Через неделю они поженились, к изумлению не только её бывших женихов, но и всего города. И что особенного она нашла в резнике – понять не мог никто. Ну, представьте себе! – Шая был некрасив, худощав, немного горбился, чуть картавил, и всё же для Маши Ивановой стал самым желанным человеком в жизни. Вот что делает с людьми любовь!

Свадьбу сыграли на два дома. Сначала их благословил батюшка Иеримей, которому Шая пожертвовал на ремонт церкви тысячу рублей – иначе тот отказывался соединить в браке православную девицу с иноверцем, а после их благословил и реб Шлойма, которому было абсолютно всё равно – кто, с кем и на ком женится. Подари синагоге праздничную менору – и женись хоть, на чертовке, прости Господи!

Так Мария Иванова стала по документам Маней Гомельской, а Шая – Шурой, или Александром Израилевичем.

Но, как известно, еврея бьют не по паспорту, а по морде, и наш Шая-Шура, конечно же, после такого поступка, был бит много раз – и своими, и чужими. Одни называли его «жидовской мордой», другие «выкрестом». Но он мужественно вытерпел все оскорбления, называя их «ударами судьбы».

Впрочем, скоро Судьба изменила своё решение, и все в городе успокоились, что Маня и Шура муж и жена. А двух главных женихов вообще за это время похоронили. Господин брандмейстер сгорел на одном из пожаров – говорят, был пьян в доску, а доски, как известно, горят хорошо. А господин полицмейстер был, якобы, убит в драке – на самом же деле, это было убийство из ревности − муж одной из женщин, с которой страж порядка крутил роман, рассчитался с ним ударом ножа. Посмертно полицмейстер был награжден властями города медалью «За ревностное служение».

Но самое интересное случилось с Маней потом. После того, как она «пустила петуха» и вышла замуж за резника, ей пришла в голову счастливая мысль заняться новым делом – разводить живую птицу и продавать на рынке. И оказалось, что её работа, вкупе с профессией мужа, положила начало неиссякаемому семейному бизнесу – она птиц продаёт, он птиц режет, превращая тем самым обычную базарную курицу в самую, что ни есть, кошерную.

Прошли годы, как пишут в романах. Мария Архиповна Гомельская превратилась из восторженной русской девицы в шумливую пожилую еврейку, из весёлой хохотушки – в крикливую и грубую бабу, попасться на язык которой считалось большой неудачей. Ибо если кого Маня зацепит, то, как паровоз, идущий с горки, раздавит − без вариантов. Горожане это знали и никогда с ней не спорили. А вот гости Зуева, не знавшие Маню, иногда позволяли себе говорить с ней надменно и свысока, мол, что с такой цацкаться – торговка и есть торговка, и было это их большой ошибкой.

В рыночных рядах сразу же становилось тихо, как во МХАТе, все устремляли в птичий ряд свои взгляды и принимались следить за скандальным Маниным спектаклем.

После слов покупательницы или покупателя, сказанных с издёвкой: «наверное, эта курица по возрасту из Ветхого Завета», Маня, опершись о прилавок и голосом, которому могла бы позавидовать народная артистка СССР Ольга Леонардова Книппер-Чехова, отвечала:

Вариант № 1.

МАНЯ (с едкой улыбкой, если покупательница женщина). Вы ошибаетесь! По «ветхости» вы её перещеголяли!..

Вариант № 2.

МАНЯ (если перед ней был покупатель-мужчина). Из Ветхого Завета, говорите? Откуда вы это взяли? Наверно, дружили с её петухом?..

…После этих слов возникала перепалка, а затем Маня, как трагическая актриса Сара Бернар, протягивала руки ко всему Рынку за помощью:

– Соседи! Вы видели, как закидывают грязью и обливают помоями тихую богобоязненную женшину?! Как насмехаются над плодами её труда?! Разве для этого нас создал Бог, шобы над нами издевались? Нет! Зуб за зуб, око за око! Как они со мной поступили, так и вы поступите с ними! Амэн!

После такого монолога, произнесённого драматическим голосом, покупатели, которые «жестоко» обошлись с птичницей Маней, не могли купить ни у одного продавца на рынке, включая сознательных крестьян из колхозных коммун, даже стакана семечек. Им ничего другого не оставалось, как с позором бежать из продуктовых рядов под радостное улюлюканье торговцев.

Так бы и дальше веселить Мане публику, если б не трагическое событие, что случилось в её семье.

Был у них с мужем единственный сын Илюша – Эля, как называл его Шура, что, собственно, одно и тоже. Мальчик любил рисовать, и когда вырос, то превратился в неплохого художника. Не Исаак Левитан, конечно, но всё же… Для души писал пейзажи и натюрморты, а для заработка – портреты вождей, агицнплакаты (как шутил Лазарь Наумович) и революционные лозунги. Советская власть его поощряла, часто давала новые заказы, чтобы «пролетарский художник» Илья Гомельский не бедствовал. С каждым новым заказом Эля понимал, что художник он, может быть, и неплохой, но вот чтобы стать художником хорошим – ему было необходимо обязательно окончить художественный институт. Однако такового в Зуеве сроду не было, и Эля-Илюша собрался ехать в Ленинград, чтобы поступить в Институт пролетарского изобразительного искусства. До Революции он назывался Императорской Академией художеств, которая была открыта при Екатерине Второй по предложению графа Шувалова.

Шура Гомельский не поощрял художественные устремления сына.

– Кому нужны эти нарисованные деревья? – не понимал он. – Разве под ними можно отдохнуть в тени?.. А нарисованные яблоки в хрустальной вазе? Их, что, можно съесть? А сама ваза? Её, что, можно продать? А на этом автомобиле разве можно куда-нибудь доехать?..

Не одобряя профессию сына, Александр Израилевич все же не запрещал ему рисовать, хотя для верующего еврея профессия художника была запретной. Тем более, Эле уже было двадцать пять лет. И если вспомнить возраст гениального живописца Фёдора Васильева, который прожил всего двадцать три года, оставив после себя несколько сотен картин и тысячи рисунков, то тревогу Ильи Гомельского понять можно. Он так настойчиво стремился поступить в Художественный институт, что его отец стал говорить с тем же убеждением совсем другие слова.

– В конце концов, – говорил Шая, противореча себе, – мой Эля будет учиться не где-нибудь, а в бывшей Императорской Академии художеств. И чем чёрт не шутит, может и он, в конце концов, станет академиком. Как вам? Звучит?.. «Академик Илья Гомельский»! А скажите, пожалуйста, чей ещё сын может стать академиком? Копшеровича? Зальцмана? А может быть, Фельдмана? Ой, не смешите меня! Они могут держать пальцами только кисточку для бритья!..

Маня же была категорически против.

Только вчера её охламон (так она ласково называла Илюшу) бегал цыпленком, а сегодня – посмотрите на него! – здоровый гусь! Так и норовит жениться. Конечно, если очень хочется, то мать не против – будет кому хозяйство вести. Пока она торгует на рынке, нужно и птицу покормить, и в доме прибраться, и есть приготовить. Пусть женится, пусть! Но сперва получи профессию, чтобы приносить пользу себе и людям. Её сын хочет работать с красками и кистями? – на здоровье! Только для этого Академия ему нужна так же, как петуху математика. Каждому своё. А её Илюше нужны лишь краски, кисти и вёдра. И вот он уже маляр. Ну? Как вам такая работа? Цимэс, и только! Если пройтись по городу и подсчитать, сколько в нём некрашеных заборов – так сразу можно стать Морганом, шобы каждое утро тебя все приветствовали: «Гуттен, Морган!». А сколько в парке некрашеных скамеек! А крыш! На всю жизнь хватит! И красить можно не в три слоя, а в один. Тут тебе экономия кистей и красок, это, во-первых. А в-третьих, пока последнюю крышу докрасишь – с первой краску дождями смоет. И начинай сначала! И это во-вторых… Зато денежки − золотым дождём прольются!.. А он за своё:: «академия»! Отец Мани не был академиком. И Шайки отец не был академиком. И деды их тоже не было академиками. И шо?.. Худо-бедно прожили эту паскудную жизнь! И Илюша не хуже её проживёт.

Так рассуждала Маня. Ах, если бы она знала, чтобудет с ним завтра – сама бы собрала его в Ленинград и проводила к поезду.

Илюша вырос парнем умным, тонким, начитанным. Он знал историю живописи лучше, чем многие зуевские живописцы, состоящие в Союзе художников, и любил вовсе не их работы с производственными и сельскохозяйственными темами, а полотна импрессионистов. Он выписывал разные художественные журналы, покупал антикварные открытки с бедным и тусклым красочным цветом, но интуитивно видел и раздолье красок, и живую плоть сюжетов. Он боготворил Ван-Гога, Гогена, Ренуара, Монэ, Дега, Писарро, Модильяни (последние двое тоже, оказывается, были евреями!). А Илья, к тому же, был человеком открытым, импульсивным, говорил, что думал, не отдавая себе отчет, в каком государстве живёт. И однажды в сквере к нему подошли двое мужчин в чёрных блестящих плащах и тёмно-синих шляпах, надвинутых на глаза. И Эли-Илюши Гомельского не стало. Он исчез, как исчезали такие же, как и он, молодые и талантливые.

Узнав об этом, Маня кинулась спасать сына. Она бросилась в ноги всем начальникам из НКВД – бывшим её ресторанным поклонникам, но всё было тщетно. Время течёт, как вода из неисправного крана на кухне, и всё меняется, как в глазке калейдоскопа. Когда-то восторженные молодые люди стали теперь молчаливыми и забывчивыми. Да и сама юная певица Маша Иванова превратилась в пожилую торговку Маню Гомельскую. Эта торговка не отвечала вкусам бывших поклонников, и каждый раз её гнали с мраморных порогов.

А потом они с Шурой узнали, что их сын расстрелян за пропаганду западного искусства. Той же ночью Шая поседел, а Маня тронулась умом.

Нет, она продолжала работать на Рынке, но в какие-то моменты была сама не своя. Могла ответить покупателем не грубостью, а внезапным пением какой-нибудь арии, а их она знала много. Бывшая ресторанная певичка вскакивала на прилавок и, танцуя на нём, вульгарно и неуклюже, исполняла вокальный номер хриплым простуженным голосом.

Но рынок всё равно её боготворил, аплодировал ей, и Мане казалось, что выступает она в театре перед избранной публикой.

Она кланялась во все стороны, улыбалась и посылала сквозь слёзы воздушные поцелуи…

 

…– Добрый день, Маня! – поздоровалась с ней Берта Ильинична.

– Здравствуй, Бэтя! – улыбнулась Гомельская. – А это у нас хто? Неужели Евка? Ой, готэню! Как выросла, шоб она была здорова!

Живя столько лет с еврейским мужем, Маня превратилась в местечковую еврейку. Она так же тянула слова, и даже немного картавила, как её Шая.

– Ой, как же бистро растут дети! – продолжала Маня. – Представляешь, мой охламон только вчера был цыплёнком, а сегодня, одно слово – индюк! Так и норовит жениться… Шо-то хотите купить? Может, уточку для духовки? Или петушка для холодца? Как раз для вас у меня есть один такой кандидат. Алтер фарцер, не при ребенке будь сказано!.. Это старпёр, Евочка-деточка!.. Не слушай тётю Маню… Ой, Готеню! Сколько он мне крови попортил, нет слов! У самого – ни перьев, ни голоса! А топтал бедных курочек с таким рвением, с утра до ночи! Мой Шаечка даже имя ему дал – Мопассан! Говорит, шо якобы был такой французский писатель, который любил… ну… не при твоей Евочке будь сказано… Не слушай, Евочке!... Ну, ты сама понимаешь! И, главное, не помню, сколько лет этому алтеру, хоть убей! Так шо холодец будет крепкий. Возьмёте?

– Нет, Маня, – вежливо отказалась бабушка Берта, чтобы её не обидеть. – Пару дней назад я у тебя уже покупала петуха и кур – Евке на день рождения. Сегодня мне надо подсолнечное масло. Завтра мои едут за город на всё лето.

– Ну, хорошо им отдохнуть! – ответила Маня и тут же переключилась на нового покупателя. – Молодой человек! Шо вы стоите, как часы на башне горисполкома?! Взгляните сюда! Видите? Я хочу вас познакомить с одной юной цыпкой! Нет, с этой! Пошупайте её, пошупайте! Сколько жира, а? Настояшая еврейская курица! Так она ешо и носится! Каждый день по яйцу! Шо, вам мало? Тогда купите двух цыпок! Такой красивый мушина имеет на это право!

Ева прыснула в ладонь, на что бабушка решительно взяла её за руку и силком потащила в ягодные ряды.

– Идём, куплю тебе крыжовник!

После крыжовника она купила несколько стаканов жареных семечек – их любили в доме щёлкать все, и ещё трехлитровую бутыль постного масла, прозрачного как слеза и пахнущего, как подсолнух в пору цветения.

 

…Анна, не садясь в кресло, прочла акт судебно-медицинской экспертизы НВКД – таким сильным было её волнение.

Прочла и выдохнула из себя напряжение. Слава Богу! Вскрытие, проводимое полковником-патологоанатомом Никитиным Р. М. показало её правоту – у больного Рожкина В. П. оказалась последняя стадия рака, и он был неоперабелен. Рак с метастазами, которыми был поражён даже мозг.

Анна положила акт на стол и, наконец, села в своё кресло. Ноги были ещё холодны и противно гудели.

– Всё прочли? – спросил её следователь, взяв бумаги назад.

– Да, всё, – кивнула она.

– Вот и славно! А портрет, Анна Павловна, я посоветовал бы вам перевесить, – сказал Борис Фёдорович, пряча папиросные листы в портфель.

– Куда перевесить?.. Какой портрет? – не поняла Анна. – Зачем?

– Портрет товарища Сталина, – не поднимая голоса, объяснил Товкач. – Негоже сидеть к нему спиной.

Её вновь затрясло, как от озноба.

– Хорошо… Я перевешу... Сегодня же…

– Ну, тогда дело в шляпе, – ответил следователь, и по его гладко выбритому лицу вновь разлилась приторная улыбка.

– Какое дело? Какая шляпа? – вновь заволновалась Анна.

– Так говорят, когда всё в порядке… Вам надо хорошенько подтянуть русский язык, – заметил Товкач. – Всё-таки в России живёте…

– Я подтяну, – пообещала ему Анна.

– Вот и славно! И не забудьте подлечить нервы. Ну, я пойду... Дела, знаете…

И стал одеваться.

Держа шляпу в одной руке, а портфель в другой, он сказал с придыханием:

– Вы очень красивая женщина, Анна!.. Из-за таких как вы когда-то стрелялись…

И, оставив её, изумлённую, в ступоре, следователь вышел в коридор и мягко затворил за собой дверь. Анна тут же бросилась за ним следом, сама не зная почему, и стоя в распахнутой двери, увидела его уже в самом конце коридора, и тут же вновь подумала, что сходит с ума – он всё ещё держал в одной руке шляпу, но портфеля во второй руке у него опять не было!

Дойдя до конца коридора, следователь повернул влево и навсегда исчез из её жизни.

 

…Когда мужчины вернулись домой, бабушка с Евой были ещё на рынке. Пока папа сбегал в сарай, который стоял на заднем дворе, в длинном ряду других сараев, и принёс штук пять больших картонных коробок для сборов, Лёвка разложил пакеты с едой, чтобы было ясно, куда и что складывать.

Помимо продуктов нужно было сложить в коробки одежду, игры, мелкие вещи, словом, работы предстояло много, и её необходимо было сделать сегодня, потому что завтра утром, с приездом Степана, будет уже некогда.

Особенно много дел был у Лёвки. Правда, он давно решил, что именно из вещей, игр и книг возьмёт с собой на лето к бабушке Нине, но всё это надо было ещё упаковать.

Во-первых, не забыть альбом и краски. За городом, куда голову ни поверни – везде пейзаж! Во-вторых, деревянный кабриолет, любимую игрушку Лёвки, которую смастерил ему столяр Равиль.

Столяр жил во дворе по соседству, в двухэтажном деревянном доме на четыре семьи. В квартире Равиля была большая мастерская, пропитанная запахом соснового леса, который смешивался с ароматом мясных щей, что варила его жена, тётя Наташа. Равиль помогал всем соседям во дворе – кому что-то прибить, кому что-то сколотить или починить. Детям он смастерил качели, песочницу и футбольные ворота.

В-третьих, решил Лёвка, нужно не забыть сачок для ловли жуков и бабочек, а у бабушки Берты попросить коробку булавок, которыми можно будет крепить насекомых к листам картона. В прошлом году лето было прохладным, и насекомых в саду было мало – одни дикие невоспитанные комары, которые с противным писком танцевали «Комаринскую», или с воинствующим гудом нападали, словно истребители, норовя уколоть, ужалить, укусить, и вдоволь напиться крови. Они словно сами просились в коллекцию: «Не зззабудьте о нассс! Возззьмите нассс!» Но кому нужна коллекция комаров?

И не забыть об увеличительном стекле! Без него что-то собирать и рассматривать не было смысла. И о разных небольших коробочках. Каждая из них пригодится для чего-нибудь путного. В одну можно класть ракушки и небольшие голыши какой-нибудь невероятной формы, в другую червей для рыбалки, в третью гнутые гвозди, чтобы потом распрямлять их молотком, четвёртую коробочку можно набить доверху гайками, винтами и шурупами, которые валяются по всему участку. А ещё в них можно хранить какие-нибудь интересные фото, вырезанные из старых газет и журналов. Да мало ли, интересных вещей и предметов хранят в себе коробки!

И, конечно же, книги! После сказок, Лёвка любил фантастическую повесть Яна Лари «Приключения Карика и Вали». В ней обыкновенные советские дети, брат и сестра, а также профессор Иван Гермогенович Енотов становятся крошечными существами и попадают в незнакомую страну, полную невиданных растений и чудовищных зверей. Это была книга о том, как увидеть привычный мир другими глазами.

 

…Пока они с папой занимались сборами, с рынка вернулись бабушка Берта с Евой. Вместе они быстро сложили в коробки оставшееся. А там время подошло к обеду, и наступили дневные «чёрствые именины», во время которых все поделились друг с другом новостями.

Ева показала папе с Лёвкой подарок домового – чудесный аквариум с Золотой Рыбкой.

– А можно и мне что-нибудь у неё попросить? – с восхищением спросил Лёвка. У него уже в голове вертелось сто желаний, которые обязательно нужно было исполнить!

– Что-нибудь не стоит, – отсоветовал папа и добавил: – Когда придумаешь что-нибудь путное – тогда Ева за тебя и попросит. Правда, дочка?

– Правда, – ответила Ева. – Только Золотая Рыбка исполняет всего одно желание в году. А нас в доме шестеро! Придётся выстроиться в очередь на «пятилетку» вперёд. А если о ней узнают ребята во дворе и наши троюродные родственники? Представляете, что будет?

– Не надо было её брать! – недовольно сказала бабушка Берта. – Одна морока с этими золотыми рыбками! Всего одно желание в году! Удавиться можно от такой щедрости!

– Давайте этот вопрос оставим на осень, – дипломатично ответил папа. – А сами пока отдохнём.

После дневных «чёрствых именин» дети с бабушкой отдыхали, а папа работал у себя в кабинете – в свободные часы он переводил с немецкого стихи средневекового поэта барона Алекса фон Беккера:

Я мчусь, коня пришпорив,

Несусь куда-то вдаль,

Вдоль берега и моря,

Где скука и печаль.

И холодно, и немо

Глядит с высот луна.

О, где вы, фрау Эмма?

В ответ же тишина!..

 

Папа писал о какой-то средневековой даме, а мысли его были об Анне.

«О, где ты, моя Хана?.. – думал он. – Где она, ответь, Господи, – шептал папа, хотя и не верил в Бога. – Пусть же с ней всё будет хорошо! Пусть будет она жива, и ни один волосок не упадёт с её головы! Пусть цела и невредима вернётся она домой!.. Сделай так, Боже!..».

Так думал папа-коммунист, член ВКП(б), вспоминая слова из молитв своей мамы − бабушки Нины, не стыдясь перед самим собой своих мыслей и не смеясь над ними.

И Бог услышал его просьбу. Наверное, потому, что шла она от самого сердца. А когда слова идут от сердца – всё на свете сбывается. Сразу после того, как Куся прокуковала семь раз, мама вернулась домой.

Один звонок обычный, два коротких и один длинный – «дзыынь-дзынь-дзынь-дзыыыынь!.. Так всегда звонила мама, и все бросились открывать ей дверь. Первым это успел сделать папа.

ва видела, как они крепко обнялись, словно не виделись целую жизнь! Обнялись и расцеловались. Даже бабушка Берта на сей раз без комментариев неслышно и деликатно прошла на кухню. И впервые этот поцелуй взрослых был для Евы счастливым и приятным.

 

…Когда накрыли праздничный стол на вечерние «чёрствые именины», пришёл с работы дедушка. Вообще-то он приходил поздно, когда дети уже спали, но сегодня решил побыть с семьёй. Эти редкие минуты, когда все, от мала до велика собирались за столом под большим оранжевым абажуром, когда все улыбались и любили друг друга – и были, наверное, простым человеческим счастьем. Ведь счастье – это когда все дома. А «сложное счастье» кто-нибудь встречал? Оно и не нужно, потому что среди близких не должно быть никаких сложностей.

 

…Дети легли в постель на час раньше обычного – ведь завтра им нужно было вставать, не когда хочется, а когда надо. А надо было подняться в шесть утра, и успеть позавтракать, потому что уже в семь заедет Стёпа на машине.

После того как дедушка, бабушка и мама пожелали им спокойной ночи, в детскую вошёл папа.

– Спокойной ночи! – сказал и он детям.

– Спокойной ночи, папочка, – ответила Ева.

– Пап, расскажи нам сказку, – попросил Лёвка.

– Хорошо, – сказал папа.

У него была замечательная черта характера – он никогда не отказывал своим детям в том, что было для них интересно. Не отнекивался, как другой родитель, мол, занят, устал, или сделаю это завтра, а сразу же включался в работу.

– О чём же вам рассказать? – поинтересовался он.

– О чём угодно, – попросила Ева.

Лёвка был с ней согласен.

– Ну, тогда слушайте…

Папа подошёл к окну и, глядя на зажжённые окна большого дома напротив, стал рассказывать…

СКАЗОЧНЫЙ СЛУЧАЙ

ИЛИ ВСТРЕЧА

СКАЗОЧНИКА С ВОЛШЕБНИКОМ

 

– Жил-был на свете Сказочник, – начал папа, – который не верил во всё то, что сам же и придумывал.

 

– Разве так бывает? – удивился Лёвка.

– Всё бывает на свете, – ответил папа. – И птицы, которые не летают, и земляника, величиной с арбуз, и дома, которые носят на себе! А он – просто человек, для которого волшебство − только работа. Как сапожник без сапог – другим шьёт, а сам ходит босиком.

– И что с ним было дальше? – спросила Ева, почти засыпая.

– А дальше случилось вот что… – сказал папа и продолжил…

 

– Однажды повстречал он Волшебника, который предложил работать вместе – то есть Сказочник будет сочинять свои чудесные истории, а Волшебник – воплощать их в жизнь. Потому что, если фантазию не превратить в реальность, – добавил он, – грош ей цена! Вот и твои фантазии, – сказал он Сказочнику, – пока лишь только слова. А слово, как эхо – прозвучит и растает. А с помощью моего волшебства все твои истории обретут плоть и кровь.

 

Лёвка тут же спросил:

– Это, как в песне: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью?..».

– Почти что, – ответил папа и продолжил…

 

На слова Волшебника Сказочник вот что ему ответил:

– Спасибо, говорит, за ваше предложение, господин Волшебник, но дело как раз в том, что не каждую фантазию можно и нужно воплощать в жизнь. А вдруг у меня в тот день было плохое настроение? Представляете, какие страшилки я могу насочинить?.. Или вы случайно что-то пропустите, или не услышите, не поймёте – и тогда, к примеру, слово «пить» превратиться в слово «бить», или «убить»! Нет-нет, совместная наша работа очень опасна. Благодарю вас ещё раз за столь интересное предложение, но давайте будем заниматься каждый своим делом и отвечать за него сами…

Так ответил Сказочник, понимая, как важно бережно относиться к любому Слову, чтобы не потерять истинный его смысл.

 

– А что Волшебник?.. – сонным голосом спросил Лёвка.

 

– Волшебник мрачно выслушал Сказочника, потом со всей силы на него дунул – и тут же развеял в пыль.

 

– «…Мы рождены, – забормотал Лёвка, – чтоб Сказку сделать пылью!..».

Ева уже спала. Папа присел к Лёвке на краешек кровати и громко зашептал сыну прямо в ухо:

– Слушай меня внимательно, сынок!.. Никогда!.. Слышишь?! Никогда и нигде!.. Не говори больше этого!.. И тем более, никому не пой!..

– Почему? – спросил Лёвка, с трудом приоткрывая один глаз.

– Потому что злой Волшебник может забрать тебя с собой, раз ты согласен с его колдовством!.. Ты меня понял? – спросил папа тихо-тихо. И была в его вопросе отчаянная просьба и какая-то тревога.

– Понял… – так же тихо ответил Лёвка и шмыгнул носом. – А я теперь буду каждый день маленьким мужчиной!

– Спокойной ночи, товарищ мужчина! – улыбнулся ему папа. Он поднялся и поправил край его одеяла.

Лёвка повернулся на другой бок и добавил, уже засыпая:

– А ещё я попрошу бабушку Нину… постричь меня под «польку»… Нет! «Под поляка»…

 

…Папа выключил свет в детской и вышел в коридор. Там Павел Маркович перевязывал коробки толстым шпагатом. Папа стал ему помогать. Закончив работу, дедушка вышел во двор с небольшой лестницей-стремянкой и закрыл все окна флигеля ставнями, как он это делал каждый вечер в любую погоду – зимой и летом.

Спустя полчаса в доме уже спали.

Лишь Айка, словно чувствуя завтрашний отъезд, никак не могла найти себе место. Она немного полежала на полу, потом с тяжёлым животом запрыгнула на подоконник, с него спрыгнула на стул, потом снова на пол, затем попила воды и, наконец, уснула. Ей снились подросшие котята, которые шумно и весело играли друг с другом, как умеют играть только дети…

Лёвке снился военный поход к Тихому Океану…

Еве – новая кукла Маша, которая выходила замуж за Шурку…

Маме снилось, будто она едет в поезде. За окном мелькают берёзы, и светит солнце. А в другом окне, с другой стороны вагона, стучит в стекло сильный дождь и кружатся вслед за поездом осенние листья…

Папе приснился поэт Алекс фон Беккер, с которым он прогуливался в одном из берлинских парков. Папа читал ему свой перевод о фрау Эмме, а тот, молча слушал и улыбался…

Бабушке Берте снилась фаршированная рыба, которая танцевала на собственном хвосте весёлый танец «фрейлехс»…

А дедушка Павел видел себя вновь на полях Гражданской войны – скачущем на красавце-жеребце, с саблей в руке…

Только домовому Гершелю совсем не спалось. Болела нога, которой он стукнулся о край бочки, когда «Наполеоном» залихватски прыгнул в люк подвала. Ныло сердце от невесёлых дум: вскоре он вновь останется один в доме. Ах, как же домовой не любил своё одиночество! Не с кем поговорить, некому спеть песенку. Горе одному, даже если ты – домовой!..

 

Жила-была Страшилка:

Не врач и не училка –

Обычная мучилка,

Каких полно в лесу.

В прыщах, угрях, коросте –

Она, давясь от злости,

Ходить любила в гости

И ковырять в носу.

Но птицы все в округе

Не подались в подруги.

И звери все в округе

Не подались в друзья.

С мучилкой не дружили,

Завидев, – обходили.

Такие хамы были,

Что и сказать нельзя!

Несла она подмышкой

В подарок: гроба крышку,

Засушеную мышку

И разное тряпьё.

Но рыбы, птицы, звери –

Захлопывали двери,

Пугались и зверели.

Не звери, а – зверьё!

Вся под дождём промокнув,

Она стучалась в окна,

Пугала, умоляла,

Просилась на постой.

И плакала мучилка,

В свой череп тыча вилкой.

Ах, бедная Страшилка

С ужасною судьбой!

Помаявшись немного,

Потёршись у порога,

Отправилась в дорогу –

Куда глаза глядят.

Ах, бедная Страшилка!

Несчастная мучилка!

Неужто не вернётся

Она уже назад?!..

БРОНЗОВАЯ МЕНОРА

 

Четвёртая Свеча.

ТРУДНЫЙ ДЕНЬ ПЕРЕЕЗДА

Мы едем, едем, едем

В далёкие края,

Хорошие соседи,

Счастливые друзья!

Нам весело живётся,

Мы песенку поём.

И в песенке поётся

О том, как мы живём.

Красота! Красота!

Мы везём с собой кота,

Чижика, собаку,

Петьку-забияку,

Обезьяну, попугая –

Вот компания какая!

Сергей МИХАЛКОВ

«Песенка друзей», 1937

 

На следующее утро встали рано.

Но бабушка с дедушкой поднялись раньше всех и успели вынести в палисадник почти всё – чемоданы, коробки с продуктами, две большие плетёные корзины и подаренный Еве велосипед – ну как без него за городом! В одну корзину бабушка Берта сложила провизию в дорогу – всё те же нескончаемые блюда со Дня рождения – мало ли что случится, а есть будет нечего! Во второй корзине надрывно мяукала Айка, отчаянно царапаясь изнутри о прутья – она не любила, когда ограничивали её свободу. С ней поступали так каждый год, когда выезжали за город, но на этот раз, Айке было тяжелее всего – сидеть взаперти с полным животом котят. Ева жалела кошку и, как могла, успокаивала – и её, и себя, что ехать совсем недолго, чуть больше часа.

День 17 июня выдался тёплым, солнечным, на небе ни облачка. И это было здорово, учитывая открытый кузов грузовика!

На кухне всех уже поджидал горячий завтрак. Даже мама к нему присоединилась, хотя с утра никогда не ела – выпьет чашку кофе, вот и вся еда. А обедала уже в больнице.

– Наверное, это нервы, – объяснила всем мама свой проснувшийся за долгие годы аппетит.

Хотя нервы здесь были ни при чём – на столе лежали такие вкусности, что отказаться от них не смог бы даже самый сытый на свете человек.

Позавтракали молча и быстро.

Допив какао с молоком, Лёвка побежал во двор караулить грузовик. Ждать его долго не пришлось – минут через пять из «проходняшки» появилась Стёпина машина. Стекло кабины было опущено, и Лёвка крикнул:

– Эгей! Мы здесь!

Степан услышал и помахал рукой в ответ.

Пока он разворачивался, а потом задним ходом подъезжал к палисаднику, Лёвка успел оповестить всех в доме о его приезде. Папа и дедушка вышли на крыльцо. А Лёвка, предвкушая поездку за город, прыгал от радости вокруг клумбы в палисаднике на одной ноге и пел одну из своих любимых песен: «Мы едем, едем, едем в далёкие края!». Остальные любимые песни у него были военные.

Грузовик, фырча по-деловому, остановился кузовом у калитки. Степан вышел из кабины.

– С добрым утром, Пал Маркович! – приветствовал он своего директора.

– Здравствуй, Стёпа! Заправился?

– Спасибо, позавтракал, – простодушно ответил Степан.

– На здоровье, конечно! Но я спросил о машине. Бак залил?

– А-а-а! – дошло, наконец, до Стёпы. – Бак полный.

Он вошёл в палисадник и, к огорчению папы, пожал его руку так же, как и вчера, будто с вечера ничего не ел. Потом протянул руку Лёвке. Затем окинул прищуренным взглядом собранные в палисаднике вещи и тоном опытного вокзального грузчика спросил:

– Это весь багаж?

– Весь, – ответил папа.

– Тогда будем грузиться, – и стал со скрежетом открывать угловые замки заднего борта кузова.

Когда борт с грохотом упал, провиснув со скрипом на петлях, Лёвка увидел в кузове, вдоль всех бортов, деревянные скамьи, на которых лежали сложенные вдвое старые ватные одеяла, чтобы сидеть было с комфортом.

Вещи из палисадника мужчины стали выносить втроём.

– Вы полезайте наверх, – сказал папа Степану, – а мы будем подавать.

Стёпа не стал возражать, легко запрыгнул в кузов и стал принимать из рук папы и дедушки коробки, аккуратно ставя их вдоль боковых скамеек. Не забыли и о велосипеде Евы. Не прошло и десяти минут, как все вещи были в кузове.

На крыльцо вышли женщины. В руках мама держала зелёную сумку, с которой всегда ходила на работу.

– Уже?! – удивилась бабушка столь быстрой погрузке, и тут же забеспокоилась: – А корзину с едой взяли?

– Взяли. Во-он, стоит, – показал рукой дедушка.

– И Айку не забыли? – спросила Ева.

– Не забыли, – успокоил дочь папа. – Будете с Лёвкой охранять её по очереди.

– Я не буду, – ответил Лёвка. – Я в кабине поеду.

– Никаких кабин! – категорически возразила бабушка Берта. – Сядешь рядом с папой. Как привязанный!

– Я не пленник! – с вызовом сказал ей Лёвка и, на всякий случай, напомнил: – И давно не маленький, к твоему сведению!

– Он, действительно, уже здорово подрос, Берта Ильинична! – согласился с сыном папа. – Так что разрешим ему ехать в кабине. – И тут же строго приказал сыну: – Только, чур, не мешать дяде Степану вести машину лишними разговорами и ненужными вопросами.