Коммерческий прием («обучение на коммерческой основе»)

Механизм, посредством которого студент, не имеющий знаний и способностей, получает официальную бумагу (с печатью) о том, что знания и способности у него имеются. Точно такую же, как у однокурсников, которые по-настоящему учились. К. п. не имеет ни малейшего отношения к коррупции. Это прекрасное средство реформирования традиционных ВУЗов и факультетов изнутри.

А подготовленные таким образом специалисты станут проводниками модернизации во всех остальных отраслях.

Концентры

Яркое проявление «демократизации системы образования». Чтобы «кухаркины дети», которые не пойдут в старшие классы, успели получить, пусть примитивное, но формально завершенное представление о каждом «предмете», в школе велено два раза подряд проходить одно и то же. Например, история Отечества от Рюрика до Аллы Пугачевой заканчивается в 9 классе («первый концентр»), а в 10-м начинается по новой, с того же Рюрика («второй концентр»).

Но это не механическое повторение. В «первом концентре» преподается убогий примитив: минимум фактов, не говоря уже об их осмыслении. Зато потом, в старших классах - «проблемный подход», т. е. абстрактно-теоретическое пустословие, оторванное от какого бы то ни было конкретного материала[13].

В результате историю как «науку» не будут изучать нигде.

Модернизация

То же, что и образовательная реформа.

Иногда по незнанию ассоциируется с т. н. «прогрессом». В результате за М. выдают, например, деятельность Ж. И. Алферова, который с раннего возраста вовлекает юных жителей Санкт-Петербурга в свою «науку» (т. н. «Алферовский лицей»[14]. Однако эта деятельность не только не соответствует задачам М., но прямо реакционна, поскольку ограничивает свободный выбор школьниками «той или иной системы ценностей». Может быть, дети, предоставленные сами себе, предпочли бы стать не физиками, а уголовниками или наркоманами?

Модульный курс

По определению видного реформатора профессора А. П. Логунова, это

«совокупность образовательных задач, решаемая либо через несколько видов работы, либо через несколько близких, но разных предметов».

Если не поняли, у того же автора приводится конкретный пример:

«вы, желая быть специалистом по античности, выбираете курс по истории античных причесок».

Желая быть химиком - курс «Кремнистые соединения»[15]. Излишней информацией о том, кто такой Александр Македонский и где вообще находятся страны, изучаемые историками античности - в Австралии или в Южной Америке? - «модульный» историк может себя не обременять.

М. к. обеспечивают подготовку идеального специалиста (см.), устойчивого к синдрому Оппенгеймера - Сахарова.

Наука (уст.)

В связи с этим понятием, доставшимся нам от тоталитарного прошлого, надлежит заучить такие полезные для карьеры реформатора формулировки, как:

«развенчание всесильности рационализма в целом и науки в частности…»; «подлинный путь познания - не столько достижение объективного знания о предмете, сколько путь к самопознанию и свободе…»; «гуманизация, гуманитаризация и демократизация современной школы требует освободить умы школьников от оков императивного мышления, включить в содержание образования альтернативные суждения»[16]

и т. п.

Вопреки распространенному заблуждению, реформаторы не устанавливают какой-либо цензуры, препятствующей знакомству с Н. С точки зрения образовательной реформы астрономия ничем не хуже астрологии, и должна иметь точно такие же права. Единственное условие - чтобы Н. было не слишком много, и она не претендовала на особый статус «объективного знания».

Как отмечено в популярном учебнике для педагогических ВУЗов,

«постмодернистские веяния проникли в святая святых рационализма - науку. Она расширила арсенал средств понимания мира, признала силу и мудрость за архаическими и мистическими представлениями о природе… Уже сейчас признается, что в пространство научного знания следует впустить, помимо социально-культурного контекста (научная парадигма, мировоззренческие установки, категории культуры и т. д.) еще и другие, менее строгие и определенные факторы, такие как страсть, веру, надежду, волю, воображение и т. д.… Можно с уверенностью сказать, что в сфере интеллектуально-познавательной деятельности намечается поворот к сближению науки с религией, ослаблению противоположности между субъектом и объектом, духом и материей, уменьшению агрессивности исследователя по отношению к природе, примирению сознательного и бессознательного, рассудка и души»[17].

Постиндустриальное общество

См. Р. Брэдбери, «451 градус по Фаренгейту»; Р. Шекли, «Паломничество на Землю»; бр. Стругацкие, «Хищные вещи века»; И. А. Ефремов, «Час Быка» или др. антиутопии, на выбор. В условиях вариативности вы имеете право выбирать.

Предмет (уст.)

В тоталитарном обществе - форма, в которой «науки» принудительно внедрялись в сознание школьников. Например: физика, история, литература. Постепенно выводятся из употребления, на смену им приходят модульные и интегративные курсы.

Предметники

Специалисты, знающие и любящие свой «предмет» (см.). Наиболее опасные противники образовательных реформ [18]. От коммунистов отличаются в худшую сторону тем, что маскируют свою тоталитарную сущность «объективностью» и «беспартийностью», это затрудняет наклеивание на них политических ярлыков и порою даже вынуждает вступать в дискуссии по существу вопроса.

Просвещение (уст.).

См. «Реформы образовательные», а также:

Московский сборник. Издание К.П. Победоносцева, пятое, дополненное. М: Синодальная типография, 1901[19]. Характерная цитата - в Приложение 3.

Просвещение сексуальное.

Не путать с научным, медицинским просвещением, которое дает детям необходимые знания о нормальных отношениях между мужчиной и женщиной. Реформаторы видят важнейшую задачу С. п. в том, чтобы как можно раньше ознакомить ребенка с широким разнообразием половых извращений, пробудить к ним интерес и приучить к тому, что это вовсе не извращения, а «разновидности нормы».

«В Кембридже, шт. Массачусетс, первоклашкам читают сказку про девочку, у которой были две мамы-лесбиянки. В третьем классе ведут беседу о браке двух гомосексуалистов...»[20].

Профильное обучение

Специализация в старших классах. Некоторые полагают, что в этом направлении реформ нет ничего нового, поскольку и в советской школе прекрасно работали 9-10-е классы с математическим, медико-биологическим, физическим и т. п. «уклоном». Но после того, как специалисты рассмотрели внимательно то, что предлагает современный Минобраз, обнаружился радикальный разрыв с тоталитарным прошлым:

«уровень подготовки в профильной школе практически низведен до уровня обычной»[21].

А в обычной постепенно низводится до уровня церковно-приходской.

Религия

Эффективное средство от самостоятельного мышления.

К сожалению, многие специалисты, работающие в сфере Р., склонны преувеличивать и абсолютизировать ее значение, что приводит к ненужным конфликтам. Например, из-за этого было надолго отложена интеграция России в мировую систему сексуального просвещения (см.)

С точки зрения реформаторов, Р. реализует свой позитивный потенциал только в рамках вариативности, наряду с такими воспитательными институтами, как реклама, масс-медиа, шоу-бизнес. Идеальной является такая ситуация, при которой школьный молебен плавно переходит в коллективный просмотр концерта Бориса Моисеева или телесериала «Бригада», и все это вместе гармонично укладывается в сознании как подрастающего поколения, так и учителей.

Реформы образовательные

Комплекс мероприятий, направленных на обеспечение постиндустриального общества (см.) достойным человеческим материалом.

На эту тему в Горбачев - фонде была проведена специальная конференция. Впечатления очевидца:

«…Школа должна отвечать требованиям пост-индустриального общества.

Что бы это значило? Ответ я получил от А. А. Пинского - директора московской школы, причастного к разработке реформ. Он пояснил, что львиная часть населения в таком обществе занята не в сфере производства, а в сфере обслуживания - зачем этой части знать про «амфотерные гидроксиды», «районирование по Баранскому» и т. п. - Помилуйте, а как же нам при таком образовании восстановить промышленность, да еще на более высоком технологическом уровне? - А зачем, - ответил мне г-н Пинский, - как ни старайся, все равно мы не будем конкурентоспособны, и следует исходить из международного разделения труда»[22].

Свободная школа

Школа, где детей простонародья ничему не учат, чтобы не нарушать их прав.

«Вместо того, чтобы идти на урок, дети могут по своему желанию поиграть, посидеть в кабинете изобразительного искусства, построить в лесу шалаш или даже заскочить в город...» «Учитель не может сказать, что ученик плохо написал контрольную - ведь тот может обидеться... Нарушивший правила политической корректности учитель моментально теряет не только работу, но и право преподавания в школе. Результаты не замедлили сказаться: 25 % выпускников средней школы функционально безграмотны, т.е. не умеют толком ни читать, ни писать...»[23].

Но это не большая потеря - ведь, по мнению реформаторов, «свобода может быть целью образования»[24].

Методика С. ш. позволяет добиваться удивительных результатов. В США и Канаде нормальные дети обучаются вместе с глубокими олигофренами, - и показывают не меньшие успехи![25].

Специалисты

Побочный продукт образовательных реформ, необходимы для разработки и обслуживания сложных технологий в разных сферах, включая управление свободными гражданами постиндустриального общества.

К сожалению, чем выше квалификация С., тем более они склонны к избыточной интеллектуальной активности за пределами своей специальности (синдром Оппенгеймера - Сахарова).

Идеальный С. - тот, кто знает всё о 16-й хромосоме, смутно догадывается о существовании 15-й и совершенно убежден, что Шекспир - это ассистент Бэза Лурмана.

Ставка

В бюджетных отраслях - научно установленная норма выработки без ущерба для здоровья работника и для качества его работы. Если учитель, чтобы не голодать, вынужден работать на полторы ставки, это значит, что проведенные им уроки уже реформированы в полтора раза - без всяких дополнительных усилий Министерства образования.

Тарифная сетка (ЕТС)

Система, по которой «предприимчивые» господа («2-3 %») милостиво оделяют «бюджетное» население средствами существования.

По мнению консервативных предметников, на эти деньги невозможно существовать. Однако, резонно возражают реформаторы, низшие разряды ЕТС (единой тарифной сетки работников бюджетной сферы) получают не учителя, а школьные уборщицы, а молодой учитель уже через пять-семь лет может подняться до 12 разряда, да и на ставку (см.) мало кто работает - чаще на полторы, а то и больше. В результате со всеми подработками (репетиторство, факультативы етс) набирается средняя месячная зарплата, вполне сопоставимая, например, со стоимостью составления искового заявления в суд[26]. Или с теми гонорарами, которые реформаторы в столичных СМИ выписывают друг другу за несколько страниц болтовни о реформах.

Согласитесь, для бюджетников это непозволительная роскошь.

Тесты

В образовании - дешевый и простой механизм формальной отчетности в тех случаях, когда реальное наличие знаний безразлично или даже нежелательно.

«Как звали коня Александра Македонского? А - Буцефал; Б - Децибел; В - Задолбал». См. также «Как выиграть миллион», «Поле чудес» и другие телевизионные игры на деньги.

Т. положены в основу единого экзамена [27].

Учебники

Как и ВУЗы, подразделяются на «традиционные» и «нового поколения». Авторы «Справочно-методического пособия для учителей...» насчитали между ними 25 различий[28]. Так дотошно в Средние века дифференцировали правильно верующих и еретиков. Чтобы не утомлять читателя изысканными классификациями, рекомендуем ознакомиться с парой образцовых учебных пособий «нового поколения». Ни с какими другими учебниками вы их уже никогда не перепутаете[29].

* * *

Просьба не воспринимать наш реформаторский словарь как пародию: использованные в нем источники, в том числе и официальные документы, - стопроцентно подлинные. Нарочно такого ни один пародист не придумает.

 

Медленная смерть университета

Несколько лет назад мне показали большой и весьма передовой в техническом отношении азиатский университет. Экскурсию проводил его гордый ректор. Как и подобает столь важным персонам, он передвигался в сопровождении двоих крепких молодых телохранителей в чёрных костюмах и тёмных очках; вероятно, под куртками у них были автоматы Калашникова. Восхищаясь новой замечательной бизнес-школой и самым современным институтом управленческих исследований, ректор сделал паузу, ожидая, что тут я вставлю пару слов грубой лести. Вместо этого я заметил, что, кажется, на территории его кампуса не ведётся никаких критических исследований. Он посмотрел на меня с таким удивлением, как будто я спросил, сколько степеней доктора философии они ежегодно присваивают за танцы на шесте, и сухо ответил: «Мы учтём Ваше замечание». Затем он достал из кармана маленький образчик передовых технологий, легким взмахом открыл его и произнёс несколько резких слов по-корейски — возможно, это был приказ «Убейте его». Прибыл лимузин размером с площадку для игры в крикет, охрана погрузила в него ректора, и машина уехала. Наблюдая, как она исчезает из поля зрения, я задумался, когда же приведут в исполнение мой смертный приговор.

Это случилось в Южной Корее, но могло произойти практически в любой точке планеты. От Кейптауна до Рейкьявика, от Сиднея до Сан-Паулу неуклонно разворачивается событие, такое же значимое в своём роде, как кубинская революция или вторжение в Ирак: медленная смерть университета как центра гуманитарной критики. Университеты, имеющие в Великобритании 800-летнюю историю, традиционно высмеивали как башни из слоновой кости, и в этих обвинениях всегда была доля правды. Однако дистанция, которую они устанавливали между собой и обществом, могла быть как пагубной, так и благотворной: она давала возможность размышлять о ценностях, целях и интересах общественного порядка, настолько слившихся с сиюминутными практическими задачами, что это почти лишало его способности к самокритике. Во всём мире эта критическая дистанция сегодня сократилась почти до нуля, а институты, произведшие на свет Эразма и Джона Мильтона, Эйнштейна и «Монти Пайтон», капитулировали перед беспощадными приоритетами глобального капитализма.

Многое из того, о чём я пишу, будет знакомо американским читателям. Ведь именно Стэнфорд и Массачусетский технологический институт создали саму модель приносящего доход университета. Но то, что происходит с высшим образованием в Великобритании, можно назвать американизацией без выгод — по крайней мере, без выгод американского частного образовательного сектора.

С этим столкнулись даже такие классические институты английской аристократии, как Оксфорд и Кембридж, чьи колледжи всегда были в какой-то степени изолированы от влияния широких экономических сил благодаря тем щедрым пожертвованиям, которые они получали веками. Несколько лет назад я оставил кафедру в Оксфордском университете (событие почти столь же редкое, как землетрясение в Эдинбурге), когда осознал, что от меня ожидают, что я буду вести себя скорее не как учёный, а как гендиректор.

Когда я впервые пришёл в Оксфорд 30 лет назад, на подобную профессионализацию посмотрели бы с патрицианским презрением. Те мои коллеги, которые действительно беспокоились о получении степени доктора философии, предпочитали порой обращение «мистер», а не «доктор», так как последнее указывало на род занятий, не приличествующий джентльмену. Издание книг считалось довольно вульгарным. В порядке вещей было напечатать одну краткую статью о синтаксисе португальского или гастрономических привычках древнего Карфагена примерно раз в десять лет. Было время, когда тьюторы[1] могли даже не беспокоиться о том, чтобы согласовать со своими студентами время встреч. Вместо этого студенты, когда у них возникало желание выпить стаканчик хереса и завязать интеллектуальную беседу о Джейн Остин или функции поджелудочной железы, должны были просто заглянуть в комнату тьютора.

Сегодня «Оксбридж» по большей части сохраняет свою корпоративную этику. «Доны», главы колледжей, решают, как инвестировать деньги колледжа, какие цветы посадить в саду, чьи портреты повесить в профессорской, и как лучше объяснить своим ученикам, почему на винный погреб они тратят больше, чем на библиотеку. Все важные решения члены учёного совета принимают в полном составе, и всё, от финансовых и академических дел до управленческой рутины, утверждают избранные комитеты учёных, несущие ответственность перед всем учёным советом. В последние годы эта замечательная система самоуправления вынуждена была противостоять ряду централизационных меоприятий университетской администрации — вроде тех, что заставили меня уволиться, — но в общем и целом она крепко держалась. И именно потому, что колледжи «Оксбриджа» — это по большей части не соответствующие духу времени институты, они обладают небольшим перевесом, который позволяет им служить в качестве модели децентрализованной демократии, несмотря на те возмутительные привилегии, которыми они продолжают наслаждаться.

В других университетах Великобритании сложилась совсем иная ситуация. Вместо самоуправления учёных здесь господствует иерархия: разветвлённая и запутанная сеть бюрократии, младшие преподаватели — рабочие лошадки — и проректоры, которые ведут себя так, как будто руководят «Дженерал Моторс». Старшие преподаватели стали теперь старшими менеджерами, кругом слышны разговоры об аудите и бухгалтерском учёте. На книги — это отжившее, унылое явление дотехнологической эпохи — всё чаще смотрят с неодобрением. По крайней мере один британский университет ограничил количество книжных полок, которые преподаватели могут иметь в своих кабинетах, чтобы воспрепятствовать созданию «личных библиотек». Корзины для бумаг стали такой же редкостью, как интеллектуалы в «Движении чаепития»[2], так как бумага ушла в прошлое.

Мещане, сидящие в креслах администраторов, покрывают кампусы глупыми логотипами и издают варварские, безграмотно написанные приказы. Один проректор из Северной Ирландии присвоил себе единственную общественную комнату кампуса, которую делили между собой сотрудники и студенты, чтобы превратить её в закрытый обеденный зал, где он мог бы развлекать местных важных персон и предпринимателей. Когда студенты отказались покидать это помещение в знак протеста, он приказал своим охранникам разгромить единственный находившийся рядом туалет. Британские проректоры годами разрушали собственные университеты, но редко настолько буквально. В том же кампусе охрана гоняла студентов, если видела, что они слоняются без дела. Университет без этих взлохмаченных непредсказуемых существ был бы идеален.

В центре развала образования оказались припёртые к стенке гуманитарии. Британское государство продолжает давать университетские гранты на точные науки, медицину, инженерное дело и прочее, но оно перестало тратить хоть сколько-нибудь существенные средства на гуманитарные дисциплины. Нет сомнений, что если ситуация не изменится, в ближайшие годы будут закрыты целые гуманитарные факультеты. Если филологические факультеты и выживут, то, возможно, лишь для того, чтобы учить студентов с отделения бизнеса расставлять точки с запятой — что весьма далеко от того, к чему стремились Нортроп Фрай и Лайонел Триллинг[3]. Гуманитарные факультеты теперь должны держаться в основном за счёт средств, получаемых от платного обучения; это означает, что небольшие учреждения, практически полностью зависящие от этого источника дохода, были успешно приватизированы втайне от общественности. Частные университеты, которым Великобритания так долго сопротивлялась, подбираются всё ближе. А правительство премьер-министра Дэвида Кэмерона курировало резкий скачок расценок за обучение, и теперь студенты, зависящие от кредитов и обременённые долгами, по понятным причинам требуют высоких стандартов преподавания и более индивидуального подхода за свои деньги, в то время как гуманитарные факультеты сажают на скудный финансовый паёк.

Кроме того, в какой-то момент в британских университетах обучение стало менее важным делом, чем научные исследования. Деньги приносят именно исследования, а не курсы по истории экспрессионизма или Реформации. Раз в несколько лет британское государство проводит тщательную инспекцию каждого университета на месте, изучая в мельчайших подробностях результаты научных исследований каждой кафедры. Именно на этом основании предоставляются государственные субсидии. Таким образом, у учёных теперь всё меньше стимулов посвятить себя преподаванию, но много причин писать ради самого письма, штампуя абсолютно бессмысленные статьи, основывая бесчисленные онлайн-журналы, пункутально подавая на внешние исследовательские гранты вне зависимости от реальной нужды в них и получая противоестественное удовольствие, добавляя всё новые строчки в своё резюме.

В любом случае, огромный рост бюрократии в британском высшем образовании, вызванный расцветом управленческой идеологии и жёсткими требованиями государственной аттестации, означает, что у учёных теперь остаётся гораздо меньше времени на подготовку к занятиям, даже если они ещё кажутся им достойным делом — что в последние годы представляется весьма сомнительным. Государственные инспекторы начисляют баллы за статьи с непроходимыми дебрями сносок, но популярный учебник, предназначенный для студентов и широкого круга читателей, обладает для них небольшой ценностью. Учёные, повышающие свой преподавательский статус, скорее всего возьмут отпуск, отнимая время от самого преподавания, чтобы потратить его на дальнейшие исследования.

Они бы заработали ещё больше баллов, если бы вообще ушли из науки и приказали долго жить, сохранив своим финансовым хозяевам столь неохотно выдаваемое жалование и позволив бюрократам развернуть свою деятельность среди и без того перегруженных преподавателей. Многие учёные в Великобритании уже осознали, как страстно их учреждение хотело бы, чтобы все они уволились, кроме немногих известных имён, способных привлечь побольше новых клиентов. Вот и выходит, что нет недостатка в преподавателях, стремящихся уйти на пенсию досрочно, учитывая, что несколько десятилетий назад британская наука была весьма желанным местом работы, но теперь стала невыносимым местом для многих, кто занят в этой сфере. Впрочем, высыпая на рану ещё немного соли, власти собираются урезать и преподавательские пенсии.

***

По мере того, как преподаватели становятся менеджерами, студенты превращаются в потребителей. Университеты ставят друг другу подножки, пытаясь сохранить средства в бесстыдной борьбе. Как только студенты оказываются в их руках, вузы начинают давить на преподавателей, чтобы те не ставили плохих оценок, ведь это риск потерять деньги. Общая идея состоит в том, что провал студента — это вина педагога, точно так же как в больницах ответственность за смерть пациента возлагают на медицинский персонал. Одним из результатов этой погони за студенческими кошельками стало увеличение количества курсов, разработанных с учётом того, что модно сегодня у 20-летних. В моей дисциплине, английской филологии, модны вампиры, а не поэты викторианской эпохи, сексуальность, а не Шелли, фанатские журналы, а не Фуко, современный мир, а не средневековье. Вот сколь сильно стало влияние глубинных политических и экономических сил на составление учебных планов. Любой филологический факультет, который сосредоточит свои усилия на англо-саксонской литературе XVIII века, будет рубить сук, на котором сидит.

Жадные до денег, некоторые британские университеты позволяют сегодня студентам, никак не проявившим себя в бакалавриате, поступить в магистратуру, а иностранные студенты (вынужденные, как правило, платить втридорога) могут оказаться в докторантуре, не владея уверенно английским языком. Долгое время презиравшие курс литературного мастерства как вульгарное американское занятие, факультеты английской филологии вынуждены теперь нанимать от отчаяния второсортных писателей или слабых поэтов, чтобы привлечь графоманские орды потенциальных Пинчонов[4]. Их цинично обчищают до нитки, прекрасно понимая, что шанс напечатать в лондонском издательстве чей-то первый роман или томик стихов, пожалуй, меньше, чем шанс проснуться и понять, что вы превратились в гигантского жука.

Конечно, образование должно реагировать на потребности общества. Но это не значит, что стоит полностью подчинять себя нуждам современного капитализма. В действительности, бросив вызов этой отчуждённой модели обучения, можно удовлетворить нужды общества гораздо лучше. Средневековые университеты великолепно служили широким слоям общества, но они делали это, выпуская священников, юристов, теологов и чиновников, помогавших укрепить церковь и государство, а не хмурясь при виде любой интеллектуальной деятельности, не сулящей быстрой прибыли.

Но времена изменились. Для британского государства все финансируемые им научные исследования должны быть теперь частью так называемой экономики знаний, и их влияние на общество должно стать измеримым. Это влияние проще оценить для авиационных инженеров, чем для историков античности. В игре с такими правилами скорее победят фармацевты, чем феноменологи. Те, кто не привлекает выгодные гранты от частного бизнеса или не может заинтересовать больше количество студентов, переживают состояние хронического кризиса. Научные заслуги зависят от того, сколько денег вы способны заработать, в то время как хорошее образование приравнивается к трудоустройству. Не лучшее время для палеографов или нумизматов — специалистов, даже смысл названия чьих профессий мы вскоре перестанем понимать, не говоря уже о том, чтобы работать ими.

Последствия этого снижения роли гуманитарного образования могут ощутить все, вплоть до средней школы, где изучение языков в катится под откос, изучение истории ограничивается лишь новой историей, а изучение классики в целом ограничено частными учреждениями вроде Итона. (Борис Джонсон, известный итонец и мэр Лондона, постоянно вставляет в свои публичные заявления отсылки к Горацию). Действительно, философы всегда могут открыть на углу службу помощи, отвечающую на вопросы о смысле жизни, а лингвисты — установить пункты своих услуг в самых оживлённых местах, где может потребоваться что-то перевести. В общем, идея состоит в том, что университеты должны оправдывать своё существование, помогая бизнесу. Если воспользоваться холодной формулировкой правительственного отчёта, они должны работать как «консультирующие организации». В действительности сами вузы стали высокодоходной отраслью, в которой работают отели, концертные и спортивные залы, точки общественного питания и прочее.

***

Если гуманитарные науки чахнут на корню, то это из-за того, что они послушны капиталистическим силам и при этом лишены средств к существованию. (В британском высшем образовании отсутствует традиция частных пожертвований, принятая в Соединённых Штатах, главным образом потому, что в Америке гораздо больше миллионеров, чем в Великобритании.) Кроме того, мы говорим об обществе, в котором, в отличие от Соединённых Штатов, образование традиционно не рассматривается как товар, который можно покупать и продавать. В самом деле, большинство студентов в сегодняшней Великобритании, вероятно, убеждено, что образование должно быть бесплатным, как в Шотландии; хотя здесь очевидна степень личной заинтересованности, это мнение также достаточно справедливо. Обучение молодых людей, как и защиту их от серийных убийц, следует рассматривать в качестве социальной ответственности, а не как повод для получения прибыли.

Сам я, будучи получателем государственной стипендии, семь лет учился в Кембридже совершенно бесплатно. Да, рабская зависимость от государства в столь нежном возрасте сделала меня мягкотелым и деморализованным, я не стою твёрдо на ногах и не смогу защитить свою семью с оружием в руках, если будет такая необходимость. В моей малодушной зависимости от государства я дошел до того, что знаю, как вызвать пожарных, вместо того чтобы тушить пожар своими мозолистыми руками. Но, несмотря на эту слабину, я готов отдать мужественную независимость за семь бесплатных лет в Кембридже.

Да, когда я учился, студентами были лишь 5% населения Великобритании, и кое-кто утверждает, что сегодня, когда эта цифра достигла 50%, такая духовная щедрость стала нам просто не по карману. Тем не менее, допустим, Германия, предоставляет бесплатное образование значительному количеству своих студентов. Если британское правительство всерьёз хочет снять с плеч молодого поколения невыносимо тяжкое бремя, оно могло бы сделать это за счёт повышения налогов для некоторых богатых до неприличия граждан и взыскания миллиардов, которые ежегодно исчезают из-за уклонения от уплаты налогов. Это также возродило бы почётное прошлое университета как одного из немногих мест в современном обществе (другое — искусство), где преобладающие идеологии могут подвергаться пристальному изучению. Что если ценность гуманитарных наук состоит не в умении приспосабливаться к доминирующим идеям, а в способности им противостоять? Приспособление как таковое не имеет ценности. В былые времена деятели искусства были гораздо более, чем в современную эпоху, встроены в общество, но, помимо прочего, это значило, что они часто становились идеологами, агентами политической власти, защитниками существовавшего положения. Современный деятель искусства, напротив, не находит в социальном порядке столь безопасной ниши, но именно по этой причине он отказывается принимать как должное почтительность к авторитетам.

Однако пока не создана лучшая система, я решил разделить участь твердолобых мещан и грубых искателей выгоды. К моему стыду, я теперь вынужден спрашивать старшекурсников в начале семестра, могут они позволить себе мое великолепное понимание литературных произведений в лучшем виде, или им придется ограничиться добротным, но менее блестящим анализом.

Устанавливать цену в зависимости от степени погружения в текст — неприятное занятие и, возможно, не лучший способ создать дружелюбные отношения со студентами; но оно логически следует из нынешнего академического климата. Кое-кто сетует, что этот климат создаёт индивидуальные различия между студентами, но хочу заметить, что те, кто не в состоянии заплатить за мои наиболее проницательные изыскания, могут свободно перейти на бартерную основу. Свежая выпечка, бочонки домашнего пива, вязаные свитера и прочная обувь ручной работы — всё подойдёт. В конце концов, в жизни есть вещи поважнее денег.

«Доктрина шока» в образовании

В своём январском интервью министр образования Соединенных Штатов, Арне Дункан, заявил:

«Разрешите мне быть предельно откровенным. Я считаю, что лучшим из того, что случилось с системой образования в Новом Орлеане, стал ураган «Катрина». Прежняя система образования представляла собой сущее бедствие, и ураган «Катрина» оказался необходим, чтобы разбудить общество и заставить его признать: “Мы должны улучшить эту систему“.»

Тем не менее, если и существует наиболее пугающий пример того, каким станет образование в будущем, то он неразрывно связан с последствиями «Катрины». История использования бедствия как способа «протолкнуть» самую крупную и скорую схему приватизации системы общественного образования из всех, когда–либо предпринятых, получила широкую известность благодаря бестселлеру Наоми Кляйн «Доктрина шока».

Три месяца спустя после обрушившегося на город урагана рыночный фундаменталист Милтон Фридман написал в «Уолл Стрит Джорнал»: «В Новом Орлеане разрушено большинство школьных зданий, как и жилищ детей, обучавшихся в этих школах. Теперь эти дети разбросаны по всей стране. Это трагедия. Но это также и новая возможность для радикальной перестройки системы образования». Как отмечает Кляйн:

«Смелая идея Фридмана заключалась в том, что не стоит тратить миллиарды долларов на восстановление и усовершенствование прежней системы государственных школ Нового Орлеана; вместо этого правительство должно снабдить семьи ваучерами, чтобы можно было их использовать для поддержки частных учебных заведений, нередко приносящих прибыль, которые будут получать государственные субсидии. Крайне важно, писал Фридман, чтобы это фундаментальное изменение было не временной мерой, но "устойчивой реформой".

Группа правых идеологов горячо поддержала предложения Фридмана, и они повели наступление на город, который недавно подвергся атаке стихий. Администрация Джорджа Буша поддержала их планы, выделив десятки миллионов долларов на то, чтобы превратить школы Нового Орлеана в частные школы – организации, использующие общественные средства, которыми руководят частные организации по своим собственным правилам.

Восстановление дамб и электрических сетей заняло немало времени, по сравнению с этим создание новой школьной системы Нового Орлеана происходило просто в военных темпах и с военной точностью. В течение 19 месяцев, когда большинство беднейших горожан были еще в изгнании, новоорлеанская система общедоступных школ почти полностью была заменена частными школами. До урагана "Катрина" школьный отдел занимался работой 123 государственных школ, теперь же их осталось всего четыре. До катастрофы существовало лишь семь частных школ, теперь их стало 31. Ранее учителей Нового Орлеана объединял сильный профсоюз, теперь же профсоюзный договор был расторгнут, и 4700 членов профсоюза вынуждены были покинуть город. Некоторых учителей помоложе снова наняли частные школы, уменьшив их зарплату; большинство же учителей остались без прежней работы»[1].