Лекция четвертая. Психоанализ в детском возрасте и воспитание

 

Вы проследили вместе со мной два этапа детского анализа. Эта, последняя, лекция нашего курса будет посвящена рассмотрению третьего и, быть может, самого важного этапа.

Позвольте мне еще раз сделать краткий обзор просчитанного курса. В первой части мы рассматривали введение в аналитическую работу с детьми. Мы можем сказать, что содержание ее, с точки зрения аналитической теории, совершенно индифферентно. Я описывала вам так пространно все эти мелкие, ребяческие и детские поступки, вроде вязания и игр, все эти приемы, с помощью которых мы добивались расположения ребенка, не потому, что я считаю их особенно важными для анализа; я преследовала совершенно иную цель: показать вам, каким недоступным объектом является ребенок, как мало применимы к нему даже зарекомендованные приемы научной терапии и как настойчиво он требует, чтобы к нему подходили, сообразуясь с его собственной детской индивидуальностью. Что бы мы ни начинали делать с ребенком, обучаем ли мы его арифметике или географии, воспитываем ли мы его или подвергаем анализу, — мы должны прежде всего установить с ним определенные эмоциональные взаимоотношения. Чем труднее работа, которая предстоит нам, тем прочнее должна быть эта связь. Подготовительный этап лечения, то есть создание такой связи, следует своим собственным правилам, которые определяются личностью ребенка и пока совершенно не зависят от аналитической терапии и техники. Вторая часть нашего курса была собственно аналитической; в ней я старалась дать вам обзор тех путей, которыми мы можем приблизиться к бессознательной сфере ребенка. Эта часть нашего курса, как я заметила, разочаровала вас, так как вам стало ясно, что как раз наиболее верные в большинстве случаев, специфические технические приемы, применяемые при анализе взрослых, не могут быть использованы для лечения ребенка, что мы должны отказаться от многих требований науки и добывать материал для анализа там, где мы можем его найти, аналогично тому, как мы поступаем в повседневной жизни при желании познакомиться с интимными переживаниями человека. Разочарование вызвано в данном случае, как мне кажется, еще одним моментом. Аналитики часто спрашивали у меня, не случалось ли мне подойти гораздо ближе, чем это получается при анализе взрослых, к процессам развития, которые имели место в течение первых двух лет жизни и на которые все настойчивее направляются наши аналитические изыскания, связанные с открытием бессознательного. Эти аналитики полагают, что ребенок стоит еще ближе к этому важному периоду, что вытеснение выражено у него еще не столь сильно и, стало быть, проще проникнуть сквозь материал, наслоившийся на эти ранние переживания, и что таким образом здесь откроются, может быть, неожиданные возможности для исследования. До сих пор я была вынуждена отвечать на этот вопрос отрицательно. Правда, материал, который предоставляет нам ребенок, как вы уже видели из приведенных мною примеров, ясен и понятен. Он дает нам ключ к пониманию содержания детских неврозов; я оставляю за собой право дать их описание в другом месте. Этот материал служит нам веским подтверждением множества таких фактов, о которых мы до сих пор говорили лишь на основании выводов, сделанных из анализа взрослых. Однако мой опыт, наработанный с помощью описанной здесь техники, подсказывает, что мы не можем перешагнуть за тот период, когда у ребенка появляется речевая способность, то есть когда его мышление приравнивается к нашему. Теоретически это ограничение наших возможностей, на мой взгляд, нетрудно понять. Все, что мы узнаем относительно этого доисторического» периода при анализе взрослых пациентов, добывается с помощью свободных ассоциаций и толкования реакций переноса, то есть с помощью тех двух технических приемов, которые неприменимы при детском анализе. Но, кроме того, наше положение в данном случае можно сравнить с положением этнолога, который тщетно пытался бы получить у первобытного народа ключ к пониманию доисторического времени более кратким путем, чем при изучении культурного народа. Напротив, при изучении первобытного народа он был бы лишен такого источника, как сказания и мифы, которые позволяют ему при изучении культурного народа сделать определенные выводы о доисторических временах. Точно так же и у маленького ребенка нет еще реактивных образований и покрывающих воспоминаний, которые возникают лишь во время латентного периода и из которых проведенный впоследствии анализ может добыть скрытый за ними материал. Таким образом, вместо того, чтобы иметь какие-нибудь преимущества перед анализом со взрослыми пациентами, детский анализ оказывается менее благодарным и в получении бессознательного материала.

Теперь я перехожу к третьей и последней части нашего курса, посвященной использованию аналитического материала, который был получен после тщательно проведенного подготовительного этапа с помощью описанных здесь прямых и косвенных методов. После всех сделанных выводов вы готовы к тому, чтобы услышать от меня нечто новое и отступающее от классических правил анализа.

Рассмотрим еще раз более подробно аналогичную ситуацию со взрослым пациентом. Его невроз разыгрывается, как мы знаем, в пределах его психических инстанций между тремя факторами: между его бессознательными влечениями, его эго и суперэго, которое является представителем этических и эстетических требований общества. Задача анализа заключается в том, чтобы путем вывода в сознание бессознательных влечений устранить конфликт, существующий между этими тремя инстанциями. Импульсы, находившиеся до сих пор в вытесненном состоянии, не подвергались вследствие этого воздействию суперэго. Анализ освобождает их и делает доступными влиянию суперэго, которое определяет теперь их дальнейшую судьбу. Место вытеснения занимает теперь сознательная критика, осуждение одних влечений, в то время как другие частично сублимируются, отклоняются от сексуальных целей, частично же допускаются к удовлетворению. Этот новый благоприятный исход связан с тем, что эго пациента, начиная с того момента, когда было осуществлено первоначальное вытеснение, вплоть до того времени, когда анализ выполнил свою освободительную работу, проделало весь путь этического и интеллектуального развития, и таким образом эго пациента может принимать теперь совсем иные решения, чем те, которые принимались им раньше. Влечения должны подвергнуться теперь различным ограничениям, а суперэго должно отказаться от некоторых своих преувеличенных притязаний. На общем поле сознательной работы осуществляется теперь синтез между обеими инстанциями.

Сравните теперь эту ситуацию с ситуацией с ребенком. Конечно, невроз ребенка тоже разыгрывается в пределах психических инстанций; и в данном случае он тоже определяется тремя силами: влечениями, эго и суперэго. Но мы уже дважды сталкивались с обстоятельствами, подготовившими нас к тому, что при анализе ребенка внешний мир является хотя и неудобным для анализа, но органически важным фактором и оказывает очень сильное влияние на внутренние соотношения: во-первых, при рассмотрении начальной ситуации детского анализа мы были вынуждены считаться с тем, что такой важный момент, как сознание болезни, существует не у самого ребенка, а у окружающих его лиц, и во-вторых, при описании ситуации переноса выяснилось, что аналитику приходится делить любовь и ненависть ребенка с его фактическими объектами. Таким образом, нас не должно удивлять, что внешний мир оказывает гораздо более сильное влияние на механизм инфантильного невроза и на течение анализа, чем у взрослого пациента.

Мы сказали ранее, что суперэго взрослого индивида является представителем моральных требований общества, в котором живет человек. Мы знаем, что суперэго обязано своим происхождением отождествлению ребенка с первыми и самыми важными объектами привязанности — с родителями, на которых опять-таки общество возложило задачу внушить ребенку общеобязательные этические требования и добиться требуемого обществом ограничения влечений. Таким образом, требование, которое имело первоначально личный характер и исходило от родителей, становится лишь в ходе прогресса (от объектной любви к родителям до отождествления с ними) эго-идеалом, независимым от внешнего мира и его прототипов.

У ребенка же о такой независимости не может быть и речи. Освобождение от привязанности к любимым объектам произойдет лишь в далеком будущем, отождествление же при продолжающейся объектной любви в детском возрасте и воспитание происходит очень медленно и частично. Тем не менее в этот ранний период суперэго существует, и многие отношения между ним и эго аналогичны отношениям, существующим в более позднем возрасте. Однако не следует упускать из виду постоянную смену взаимоотношений между суперэго и объектами, которым оно обязано своим возникновением; мы можем сравнить их с отношениями, имеющими место в двух сообщающихся сосудах. Если усиливаются хорошие отношения с родителями во внешнем мире, то одновременно усиливаются и притязания суперэго и энергия, с которой оно их предъявляет. Если эти отношения ухудшаются, то одновременно слабеет и суперэго.

Приведем в качестве первого примера совсем маленького ребенка. Если матери или няне удается приучить маленького ребенка после первого года жизни отправлять вовремя естественные надобности, то у нас получается такое впечатление, что ребенок соблюдает это требование чистоплотности не только из боязни или любви к матери или няне, но что у него самого возникает определенное отношение к этому требованию, что он сам радуется своей опрятности и огорчается, если с ним случается промах в этом отношении. Правда, мы всегда замечаем, что последующая разлука с человеком, который научил ребенка соблюдать опрятность (временная разлука с матерью или смена няни), ставит под угрозу это завоевание. Ребенок становится опять неопрятным, таким же, каким он был до того, как его научили соблюдать опрятность; он снова начинает соблюдать ее лишь тогда, когда возвращается его мать или когда у него возникает привязанность к новой няне. Тем не менее впечатление, что ребенок предъявлял уже сам к себе требование соблюдать опрятность, не было ошибочным. Это требование существует, но оно только тогда значимо для ребенка, если авторитетное лицо существует как объект во внешнем мире. Если ребенок теряет связь с объектом, он утрачивает также и радость от исполнения этого требования.

В начале латентного периода соотношения продолжают оставаться такими же. При анализе взрослых мы часто получаем подтверждение того, какие опасные последствия для моральной сферы и структуры личности ребенка может иметь каждое нарушение его привязанности к родителям. Если ребенок теряет своих родителей в силу неких причин и если они теряют для него ценность как объекты, вследствие, скажем, душевного заболевания или совершенного им преступного действия, то он подвергается вместе с тем и опасности потерять или обесценить свое частично уже созданное суперэго. Из-за этого он не может уже противопоставить своим влечениям, требующим удовлетворения, активных внутренних сил. Таким образом можно было бы, пожалуй, объяснить возникновение некоторых асоциальных типов и психопатических личностей.

Для характеристики этих соотношений, существующих еще и в конце латентного периода, я приведу пример, позаимствованный мною из анализа мальчика, находящегося в периоде, предшествующем половой зрелости. Однажды в начале лечения я спросила его по какому-то поводу, не бывает ли у него каких-нибудь дурных мыслей. Он ответил: «Если я нахожусь, например, один дома и в доме есть фрукты. Родители ушли и не дали мне попробовать этих фруктов. Тогда я все время думаю о том, что теперь я мог бы попробовать их. Но я стараюсь думать о чем-нибудь другом, потому что я не хочу красть». Я спросила его, всегда ли он может устоять против таких мыслей. Он ответил мне утвердительно, он никогда еще ничего не украл. «А если твое желание станет очень сильным, — спросила я, — что ты тогда сделаешь?». «Я все-таки ничего не возьму, — ответил он торжествующе, — потому что я боюсь отца». Вы видите, что его суперэго достигло большой независимости, которая сказывается в его стремлении не прослыть вором. Когда же искушение становится слишком сильным, он должен призвать на помощь то лицо (то есть отца), которому обязано своим существованием это требование и от которого исходят предостережения и угрозы наказания. Другой ребенок, находясь в таком же положении, вспомнил бы, вероятно, о своей любви к матери.

Эта слабость и зависимость требований детского эго-идеала, о которых я здесь говорю, вполне согласуются также с другим наблюдением, которое может быть сделано в любом случае при более близком ознакомлении с ним; ребенок имеет двойную мораль: одну, предназначенную для мира взрослых, и другую — для себя и своих сверстников. Мы знаем, например, что у ребенка в определенном возрасте появляется чувство стыда, то есть он избегает показываться голым и отправлять свои естественные нужды в присутствии незнакомых взрослых людей, а впоследствии также и в присутствии близких ему людей. Но мы знаем также, что эти же дети без всякого стыда раздеваются в присутствии других детей и что не всегда удается запретить им ходить вместе с другими детьми в уборную. К своему удивлению, мы можем установить также, что дети брезгают некоторыми вещами только в присутствии взрослых, то есть как бы под их давлением, в то время как эта реакция не проявляется, когда они находятся в одиночестве или в обществе сверстников. Я вспоминаю десятилетнего мальчика, который во время прогулки оживленно воскликнул, указывая на кучу коровьего помета: «Посмотри, какая странная вещь...». Мгновение спустя он заметил свою ошибку и густо покраснел. Затем он извинился передо мною: он сразу не заметил, что это такое, в противном случае он никогда не сказал бы этого. Однако я знаю, что он охотно говорит со своими товарищами, не краснея, об экскрементальных процессах. Этот же мальчик однажды уверял меня, что, когда он находится один, он может трогать руками свой собственный кал, не испытывая при этом брезгливого чувства. Если при этом присутствует кто-нибудь из взрослых, то ему даже трудно говорить об этом.

Следовательно, стыд и отвращение, эти два важнейших реактивных образования, назначение которых заключается в том, чтобы не допустить к удовлетворению анальные эксгибиционистические стремления, нуждаются даже после своего возникновения во взрослом объекте для своего укрепления и активности.

Эти замечания относительно зависимости детского суперэго и двойной морали ребенка в вопросах, связанных со стыдом и отвращением, приводят нас к важнейшему различию между детским анализом и анализом взрослого пациента. Детский анализ вообще не является приватным делом, касающимся исключительно двух людей, аналитика и его пациента. Поскольку детское суперэго еще не стало безличным представителем исходящих от внешнего мира требований, поскольку оно еще органически связано с внешним миром, постольку существующие в этом внешнем мире объекты играют важную роль во время самого анализа и особенно последнего этапа, когда речь идет об использовании влечений, освобожденных от вытеснения.

Вернемся еще раз к сравнению со взрослым невротиком. Мы сказали, что при анализе его нам приходится считаться с его влечениями, его эго и суперэго; если обстоятельства складываются благоприятно, нам не нужно беспокоиться о судьбе побуждений, исходящих из бессознательной сферы. Они подпадают под влияние суперэго, которое несет ответственность за их дальнейшую судьбу.

Кому же мы предоставим решение этого вопроса при детском анализе? Принимая во внимание все вышеприведенные выводы и сохраняя последовательность, мы могли бы сказать: лицам, воспитывающим ребенка, с которыми его суперэго связано еще очень тесно, то есть в большинстве случаев родителям ребенка.

Не забывайте, с какими трудностями связано такое положение вещей. Эти же самые родители или воспитатели предъявляли к ребенку чрезмерные требования и привели его вследствие этого к чрезмерному вытеснению и неврозу. В данном случае между образованием невроза и освобождением от него с помощью анализа нет такого большого промежутка времени, как у взрослого пациента, эго которого проходит в течение этого периода все стадии своего развития; таким образом, у взрослого пациента то эго, которое приняло первое решение, и то эго, которое предпринимает теперь проверку его, не являются уже больше идентичными. Родители, которые способствовали заболеванию ребенка и которые должны способствовать теперь его выздоровлению, являются фактически теми же самыми людьми с теми же самыми взглядами. Лишь в самом благоприятном случае, будучи научены горьким опытом (болезнью ребенка), они готовы смягчить теперь свои требования. Таким образом, было бы опасно предоставить им решение судьбы освобожденных с помощью анализа влечений. Слишком велико опасение, что ребенок вынужден будет еще раз пойти по пути вытеснения, который опять приведет его к неврозу. При таком положении вещей было бы целесообразнее вовсе отказаться от длительной и трудной освободительной аналитической работы.

Каков же выход из создавшегося положения? Допустимо ли преждевременно объявить ребенка совершеннолетним потому лишь, что он одержим неврозом и должен быть подвергнут анализу, и предоставить ему самому решение важного вопроса, как ему поступить с освобожденными от вытеснения влечениями? Я не знаю, какими этическими инстанциями он руководствовался бы, с помощью каких критериев или практических соображений он смог бы найти выход из этого трудного положения. Я полагаю, что если бы оставить его одного и лишить его какой бы то ни было помощи извне, он нашел бы лишь один-единственный кратчайший и удобный путь: путь непосредственного удовлетворения. Однако из аналитической теории и практики мы знаем, что именно в целях предохранения от невроза нельзя допустить, чтобы ребенок испытал действительное удовлетворение на какой-либо ступени неизбежной перверсивной сексуальности. В противном случае фиксация на испытанном однажды удовольствии станет препятствием для дальнейшего нормального развития, и стремление к повторению этого переживания станет опасным стимулом для регрессии с более поздних ступеней развития.

Я вижу только один выход из этого затруднительного положения. Аналитик сам должен требовать, чтоб ему была предоставлена свобода действий для руководства ребенком в этом важнейшем вопросе. Под его влиянием ребенок должен научиться вести себя по отношению к своим влечениям, в конечном итоге по его усмотрению будет решен вопрос о том, какую часть инфантильных сексуальных побуждений следует подавить или отбросить вследствие несовместимости их с культурными установками, какие влечения могут быть допущены к непосредственному удовлетворению и какие должны подвергнуться сублимированию. В последнем случае воспитание должно прийти на помощь ребенку всеми имеющимися в его распоряжении средствами. Короче говоря, аналитик должен суметь занять во время анализа ребенка место его эго-идеала, он не должен начинать свою освободительную аналитическую работу до тех пор, пока не будет уверен в том, что он окончательно овладел этой психической инстанцией ребенка. И здесь-то для аналитика очень важно играть роль сильной личности, о чем мы уже говорили вначале при введении в детский анализ. Только в том случае, если ребенок чувствует, что авторитет аналитика выше, чем авторитет его родителей, он согласится уступить наивысшee место в своей эмоциональной жизни этому новому объекту, занявшему место рядом с его родителями. Если родители ребенка, как я уже упоминала раньше, научены чему-нибудь вследствие болезни ребенка и выражают готовность приспособиться к требованиям аналитика, то в данном случае оказывается возможным произвести действительное разделение аналитической и воспитательной работы между аналитическими сеансами и домашней обстановкой или скорее даже установить совместное действие обоих факторов. Воспитание ребенка не только не прекращается по окончании анализа, но полностью вновь переходит непосредственно из рук аналитика в руки родителей, обогативших теперь свой опыт и разум.

Но если родители, пользуясь своим влиянием, затрудняют работу аналитика, то ребенок, эмоциональная привязанность которого направлена и на аналитика, и на родителей, попадает в такое же положение, что и в случае неудачного брака, где он становится объектом I раздора. Тогда нам нечего будет удивляться, если в результате такого положения появятся все те отрицательные последствия при формировании характера ребенка, которые наблюдаются при неудачно сложившейся семейной жизни. Там ребенок пользуется конфликтом между отцом и матерью, здесь — между аналитиком и родителями, чтобы избавиться — как в первом, так и во втором случае — от всяких требований. Это положение становится опасным, если ребенок, у которого возникает сопротивление, сумеет так восстановить своих родителей против аналитика, что они потребуют прекращения анализа. Аналитик теряет ребенка в крайне неблагоприятный момент, когда у ребенка существует сопротивление и отрицательный перенос, и можно не сомневаться в том, что все влечения, освобожденные до тех пор с помощью анализа, будут использованы ребенком с самой худшей стороны. В настоящее время я не берусь за анализ ребенка, если характеристика или аналитическая образованность родителей не исключают хотя бы отчасти возможность такого исхода.

Необходимо, чтобы аналитик полностью овладел детской психикой. Я иллюстрирую это положение с помощью одного примера. Речь идет о шестилетней пациентке, неоднократно упоминавшейся больной, страдавшей неврозом навязчивых состояний.

С помощью анализа я добилась того, что она позволила своему «черту» говорить, после чего она стала рассказывать одну за другой множество анальных фантазий, сперва неохотно, но заметив, что я не выражаю неудовольствия, она стала откровеннее. Все время сеанса занимали сообщения о ее анальных фантазиях. Во время беседы со мной она освобождалась также и от того давления, которое она постоянно испытывала на себе. Она сама называла время, проведенное у меня, «часом своего отдыха». «Анна, — сказала она мне однажды, — проведенный с тобою сеанс — это час моего отдыха. В это время мне не нужно сдерживать своего черта». «Знаешь, — добавила она тотчас же, — у меня есть еще одно время отдыха: когда я сплю». Во время анализа и во время сна она освобождалась, очевидно, от того, что у взрослого человека равнозначно постоянной затрате энергии на поддержание вытеснения. Ее освобождение сказалось прежде всего в том, что в ней происходила какая-то перемена, она становилась внимательной и оживленной.

Некоторое время спустя она сделала еще один шаг в этом направлении. Она стала рассказывать фантазии, которые до сих пор тщательно скрывала; дома, когда к столу подавали какое-нибудь блюдо, она делала вполголоса какое-нибудь сравнение или произносила, обращаясь к другим детям, «грязную» шутку. Тогда ее воспитательница пришла ко мне, чтобы получить соответствующие указания. Я в то время не имела еще достаточного опыта, отнеслась к этому недостаточно серьезно и посоветовала ей просто не обращать внимания на такие пустяки. Однако результаты получились совершенно неожиданные. Вследствие отсутствия критики ребенок потерял всякое чувство меры и начал проявлять в домашней обстановке все, о чем до тех пор говорилось только во время сеанса; она полностью погрузилась в свои представления, сравнения и суждения на анальную тему. Другим членам семьи это вскоре показалось невыносимым; поведение ребенка, особенно за обеденным столом, отбивало аппетит у всех, и как дети, так и взрослые молча и осуждающе покидали один за другим комнату. Моя маленькая пациентка вела себя так, будто одержима перверсией, или как психически больная взрослая и поставила себя таким образом вне человеческого общества. Ее родители, не желая наказывать ее, не изолировали ее от других детей, но в результате другие члены семьи начали теперь избегать ее, у нее же самой исчезли в это время все барьеры и в других сферах. В течение нескольких дней она превратилась в веселого, шаловливого, избалованного, довольного собой ребенка.

Ее воспитательница пришла ко мне во второй раз пожаловаться на ее поведение: состояние невыносимое, жизнь в доме нарушена. Что делать? Можно ли сказать ребенку, что рассказы о таких вещах сами по себе еще не так страшны, но что она ее просит не делать этого дома. Я восстала против этого. Я должна была сознаться, что я действительно допустила ошибку, приписав суперэго ребенка самостоятельную сдерживающую силу, которой суперэго вовсе не обладало. Как только авторитетные лица, существовавшие во внешнем мире, стали менее требовательны, тотчас же снисходительным стал и эго-идеал, бывший до тех пор очень строгим и обладавший достаточной силой, чтобы вызвать целый ряд симптомов невроза навязчивости. Я понадеялась на эту невротическую строгость эго-идеала, была неосторожна и не достигла при этом ничего для цепей анализа. Я на некоторое время превратила заторможенного, невротичного ребенка в капризного, можно было бы, пожалуй, сказать, перверсивного ребенка. Но кроме того, я в то же время усложнила себе работу, так как этот освобожденный ребенок растянул теперь свой «час отдыха» на весь день, перестал считать совместную нашу работу важной, не давал больше соответствующего материала для анализа, потому что он рассеивал его в течение дня вместо того, чтобы собирать его для сеанса, и мгновенно потерял необходимое для анализа сознание болезни. Для детского анализа в еще большей мере, чем для анализа взрослых пациентов, сохраняет свою силу положение, что аналитическая работа может быть проведена лишь в состоянии неудовлетворенности.

К счастью, положение оказалось лишь теоретически столь опасным, на практике его легко было исправить. Я попросила воспитательницу ничего не предпринимать и запастись еще немного терпением. Я обещала ей опять призвать ребенка к порядку, но не могла ей сказать твердо, как скоро наступит улучшение. Во время следующего сеанса я действовала очень энергично. Я заявила ей, что она нарушила договор. Я думала, что она рассказывала мне эти грязные вещи для того, чтобы избавиться от них, но теперь я вижу, что это вовсе не так. Она охотно рассказывала все это в своем домашнем кругу, потому что это доставляло ей удовольствие. Я ничего не имею против этого, но только я не понимаю, зачем тогда ей нужна я. Мы можем прекратить сеансы, и она будет иметь возможность получать удовольствие. Но если она остается при своем первоначальном намерении, то она должна говорить об этих вещах только со мной и больше ни с кем; чем больше она будет воздерживаться от этого дома, тем больше она будет вспоминать во время сеанса, тем больше я буду узнавать о ней, тем скорее я смогу освободить ее. Теперь она должна принять то или иное решение. После этого она сильно побледнела, задумалась, посмотрела на меня и сказала тем же серьезным тоном, как и при первом аналитическом уговоре: «Если ты говоришь, что это так, то я больше не буду говорить об этом». Таким образом была восстановлена ее невротическая добросовестность. С этих пор ее домашние не слышали от нее больше ни одного слова о подобных вещах. Она опять превратилась из избалованного, перверсивного в заторможенного и вялого ребенка.

Такое же превращение повторялось у этой пациентки еще несколько раз в процессе лечения. Когда она впадала после освобождения с помощью анализа от своего очень тяжелого невроза навязчивости в другую крайность, в «испорченность» или в перверсию, то у меня не было другого выхода, кроме как вновь воссоздать невроз и восстановить в правах исчезнувшего уже «черта»; разумеется, я делала это всякий раз в меньшем объеме и с большей осторожностью и мягкостью, чем это делалось первоначально, пока я, наконец, не добилась того, что ребенок мог придерживаться середины между этими двумя крайностями.

Я не остановилась бы так подробно на этом примере, если бы все вышеописанные отношения при детском анализе не были так ясно выражены в нем: слабость детского эго-идеала, зависимость его требований, а следовательно, и невроза от внешнего мира, его неспособность одержать без посторонней помощи освобожденные импульсы и вытекающая из этого необходимость для аналитика обладать авторитетом в воспитательном отношении[2]. Следовательно, деятельность аналитика объединяет в себе две трудные и противоречащие друг другу задачи: он должен анализировать и воспитывать, то есть должен в одно И то же время позволять и запрещать, разрывать и вновь связывать. Если это ему не удается, то анализ становится для ребенка индульгенцией, позволяющей ему делать все, что считается в обществе недозволенным. Если же разрешение этих задач удается аналитику, то он коррегирует неудачное воспитание и анормальное развитие и дает возможность ребенку или тем, кто решает судьбу ребенка, исправить сделанные ошибки.

Вы знаете, что в конце анализа со взрослым пациентом мы не принуждаем его к здоровью. Он сам решает, что ему делать. От него зависит, захочет ли он еще раз проделать путь, приведший его к неврозу, позволит ли ему развитие его эго пойти противоположным путем всеобъемлющего удовлетворения своих влечений или же ему удастся найти средний путь между этими двумя, Осуществить истинный анализ скрывающихся в нем сил. Точно так же мы не можем заставить родителей маленькой пациентки обращаться более благоразумно с выздоровевшим ребенком. Детский анализ не защищает ребенка от вреда, который может быть ему причинен в будущем. Он оперирует, главным образом, с прошлым. Конечно, он создает таким образом лучшую, расчищенную почву для будущего развития.

Я полагаю, что из вышеизложенного становится ясным важное указание относительно показаний к детскому анализу. Показание это диктуется не только определенным заболеванием ребенка. Детский анализ распространяется прежде всего на среду психоаналитиков, он должен ограничиться пока детьми аналитиков, анализируемых и родителей, которые относятся к анализу с определенным доверием и уважением. Только в такой среде можно будет без резких движений перевести аналитическое воспитание, имеющее место во время лечения, в домашнее воспитание. Там, где анализ ребенка не может органически сблизиться с его другой жизнью, а проникает в другие сферы как инородное тело и нарушает их, там анализ вызовет у ребенка еще больше конфликтов по сравнению с теми, от которых его освободит.

Я боюсь, что это утверждение разочаровало тех из вас, кто был уже готов отнестись к детскому анализу с некоторым доверием.

Открыв вам столько, трудностей детского анализа, я не хотела бы закончить эти лекции, не сказав в нескольких словах о больших возможностях, которые имеет, несмотря на все трудности, детский анализ и даже о некоторых его преимуществах перед анализом взрослых пациентов. Я вижу прежде всего три такие возможности.

У ребенка мы можем добиться совсем иных изменений характера, чем у взрослого. Ребенок, который под влиянием своего невроза пошел по пути анормального развития характера, должен проделать лишь короткий обратный путь, чтобы снова попасть на нормальную и соответствующую его истинной сущности дорогу. Он не построил еще на этом пути, подобно взрослому, всю свою жизнь, не избрал себе профессии под влиянием аномального развития, не установил дружеских или любовных отношений. При «анализе характера» взрослого мы должны собственно разобрать всю его жизнь, сделать невозможное, а именно: аннулировать поступки, не только осознать их влияние, но и упразднить его, если мы хотим иметь действительный успех. Следовательно, в этом вопросе анализ ребенка имеет много преимуществ перед анализом взрослых.

Вторая возможность касается воздействия на суперэго. Смягчение его строгости является, как вы знаете, одним из требований, предъявляемых к анализу невроза. Здесь, однако, анализ взрослых пациентов встречает наибольшие затруднения; он должен вести борьбу с самыми старыми и самыми важными объектами привязанности индивида, с родителями, которых он интроецировал путем отождествления. Память о них хранится в большинстве случаев с благоговением, и поэтому тем труднее бороться с ними. При детском анализе, как вы уже видели, мы имеем дело с живыми, реально существующими во внешнем мире лицами. Если к работе, ведущейся изнутри, добавить еще работу извне, если мы попытаемся видоизменить с помощью аналитического влияния не только существующее уже отождествление, но если наряду с этим мы постараемся видоизменить с помощью обычного человеческого воздействия также и реальные объекты, то эффект получится полный и поразительный.

То же самое относится и к третьему пункту. При работе со взрослыми мы должны ограничиться тем, что помогаем им приспособиться к окружающей среде. Мы не имеем ни намерения, ни возможности преобразовать эту среду соответственно его потребностям, при детском же анализе мы легко можем сделать это. Потребности ребенка проще, их легче понять и удовлетворить наши возможности в соединении с возможностями родителей бывают при благоприятных условиях вполне достаточны, чтобы из каждой ступени лечения ребенка и улучшения его состояния доставлять ему все или почти все из того, что ему необходимо. Таким образом, мы облегчаем ребенку приспособление, пытаясь приспособить окружающую среду к нему. И в данном случае мы проделываем двойную работу: изнутри и извне.

Я полагаю, что благодаря наличию трех этих моментов мы добиваемся в детском анализе — несмотря на вышеперечисленные трудности — такого изменения характера, такого улучшения и выздоровления, о котором мы не можем и мечтать при анализе взрослых.

Я готова к тому, что присутствующие здесь практические аналитики после всего вышеизложенного скажут: то, что я проделываю с детьми, настолько отступает от общепринятых правил психоанализа, что уже не имеет с ним ничего общего. Это «дикий» метод, который заимствует все у анализа, но не следует строгим аналитическим предписаниям. Но представьте себе такое положение: вообразите, что во время приема к вам приходит взрослый невротик и просит вас взять его на излечение; после более подробного ознакомления оказывается, что его влечения, его интеллект так же мало развиты, зависят в такой же степени от окружающей среды, как и у моих маленьких пациентов. Тогда вы, вероятно, сказали бы: «Фрейдовский анализ является прекрасным методом, но он не создан для таких людей». И вы применили бы к нему комплексное лечение, вы вели бы чистый анализ постольку, поскольку это соответствовало бы его сущности, в остальном вы воспользовались бы детским анализом, потому что лучшего он и не заслуживает в соответствии с его инфантильным характером.

Я думаю, что аналитический метод — предназначенный для определенного объекта, для взрослого невротика — нисколько не пострадает, если мы попытаемся применить его в модифицированном виде к другим объектам. Если кто-нибудь захочет найти иное применение психоанализа, не следует ставить ему это в упрек. Следует только всегда знать, что делаешь.

 

ЭГО И МЕХАНИЗМЫ ЗАШИТЫ

 

 

Теория защитных механизмов

 

Эго как точка наблюдения