О человеке, который вспомнил бы, что он стал последовательно пользоваться своими чувствами

Если предположить, что наша статуя помнит, в ка­ком порядке она стала пользоваться своими чувствами, то достаточно было бы заставить ее поразмыслить над самой собою, чтобы выяснить доказанные нами глав­ные истины.

Что я такое, сказала бы она, и чем я была? Что такое эти звуки, запахи, вкусы, цвета, которые я при­нимала последовательно за свои собственные модифи­кации и которые, как это кажется мне теперь, перехо­дят от меня к предметам? Что такое это протяжение, которое я открываю в себе и далее себя без всяких границ? Неужели все это различные способы ощущать себя? До того, как я получила зрение, я не знала небесного пространства; до того, как я научилась поль­зоваться своими членами, я не знала, что вне меня существует нечто. Мало того, я не знала, что я протя­женна; я была лишь точкой, когда я сводилась к ка­кому-то однообразному ощущению. Что же представ­ляет собой этот последовательный ряд ощущений, сделавший меня тем, что я есть, и создавший, может быть, то, чем является по отношению ко мне все окру­жающее меня?

Я ощущаю лишь себя, и именно то, что я ощущаю в себе, я вижу вовне или, правильнее, я не вижу вовне, но я составила себе привычку из некоторых суждений, переносящих мои ощущения туда, где они вовсе не на­ходятся.

21· 643

В первый момент своего существования я не знала вовсе того, что происходит во мне, я не разбирала еще здесь ничего, я не имела никакого самосознания; я су­ществовала, но без всяких желаний, не испытывая ни­какого страха; я едва наслаждалась собой, и если бы я продолжала существовать таким образом, то я ни­когда бы не предположила, что мое существование может занимать два мгновения.

Но вот я испытываю последовательно несколько ощущений. Они занимают мою способность ощущения в соответствии с интенсивностью сопровождающих их удовольствий или страданий. Благодаря этому они со­храняются в моей памяти, когда они уже не ощуща­ются моим органом. Так как мое внимание разделяется между ними, то я начинаю их сравнивать, я сужу об их отношениях, я составляю себе абстрактные идеи, я узнаю общие истины.

Тогда вся та активность, на которую я способна, устремляется на особенно понравившиеся мне модифи­кации; я испытываю потребности, я образую желания, я люблю, я ненавижу, я надеюсь, я боюсь, я имею страсти, и моя послушная память обнаруживает иногда такую яркость, что я воображаю себе, будто испыты­ваю ощущения, которые в действительности я только вспоминаю.

Удивленная тем, что происходит во мне, я начинаю наблюдать себя еще более внимательным образом. Каж-. дое мгновение я чувствую, что я уже не то, чем я была. Мне кажется, что я перестаю быть собою, чтобы стать каким-то другим я. Наслаждаться и страдать — вот к чему сводится по очереди мое существование; и на основании последовательной смены моих модификаций я замечаю, что длюсь. Таким образом, для этого нужно было, чтобы мое я изменялось каждое мгновение с ри­ском превратиться в другое я, в котором мне больно очутиться.

Чем более я сравниваю свои модификации, тем бо­лее я чувствую удовольствие и страдание от них. Удо­вольствие и страдание продолжают взапуски привле­кать к себе мое внимание; оба они развивают все мои способности; я приобретаю привычки лишь потому, что

я подчиняюсь им, и я живу лишь для того, чтобы же­лать или страшиться.

Но вскоре я начинаю существовать одновременно несколькими способами. Привыкнув замечать их, когда они следуют друг за другом, я начинаю замечать их также тогда, когда я их испытываю одновременно, и мое существование кажется мне умножающимся в одно и то же мгновение.

Но вот я дотрагиваюсь руками до себя самой, я до­трагиваюсь ими до того, что окружает меня. Тотчас же новое ощущение как бы придает плотность всем моим модификациям. Под моими руками все приобретает твердость. Удивленная этим новым ощущением, я еще более удивляюсь тому, что не нахожу себя во всем том, до чего я дотрагиваюсь. Я ищу себя там, где меня нет; мне кажется, что лишь одна я имела право существо­вать и что все то, что я встречаю, образуясь за счет моего существа, открывается мне лишь для того, чтобы ввести меня во все более узкие границы. Действитель­но, чем становлюсь я, сравнивая точку, в которой я на­хожусь, с пространством, заполняемым этой массой предметов, которые я открываю?

С этой минуты мне начинает казаться, что мои мо­дификации перестают принадлежать мне; я составляю из них совокупности вне себя; я образую из них все предметы, с которыми я знакомлюсь. От идей, тре­бующих менее сравнений, я поднимаюсь до идей, ко­торые я приобретаю лишь в результате работы комби­нирования. Я перевожу свое внимание с одного пред­мета на другой и, собирая в понятии, образуемом мной о каждом из них, замечаемые мною в нем идеи и от­ношения, я начинаю размышлять над ними.

Если первоначально я двигаюсь из одного лишь желания двигаться, то теперь я вскоре начинаю дви­гаться в надежде встретить новые удовольствия, и, ставши способной к любопытству, я непрерывно пере­хожу от страха к надежде, от движения к покою. Ино­гда я забываю то, что вытерпела, иногда же я прини­маю предосторожность против угрожающих мне бедст­вий. Наконец, удовольствие и страдание, единственные принципы моих желаний, научают меня вести себя в

пространстве и составлять себе по всякому поводу но­вые идеи.

Могла ли бы я иметь другие способности, кроме спо­собностей двигаться и манипулировать телами? Я не думала этого, ибо я совершенно забыла, чем я была. И каково же было мое изумление, когда я снова нашла себя звуком, вкусом, запахом, светом и цветом! Вскоре мне начинает казаться, что я поддалась иллюзии, кото­рую, кажется, рассеивает осязание. Я умозаключаю, что все эти модификации получены мною от тел, и я настолько привыкаю ощущать их как бы находящи­мися в действительности в них, что мне трудно думать, что они не принадлежат им.

Что проще способа, каким я научилась пользоваться своими чувствами!

Я открываю глаза для света, и сперва я вижу лишь светлое и окрашенное в цвета облако. Я ощупываю, подвигаюсь вперед,.снова ощупываю; незаметно на моих глазах хаос начинает рассеиваться, осязание как бы разлагает свет; оно отделяет друг от друга цвета, распределяет их,по предметам, открывает освещенное пространство, и в этом пространстве величины и фи­гуры, направляет мои глаза до известного расстояния, открывает им путь, по которому они должны устрем­ляться вдаль по земле и подняться затем до неба; сло­вом, оно развертывает перед нами Вселенную. [...]

Таково чувство зрения. Получив только первые уроки у осязания, оно начинает рассеивать сокровища в природе; оно расточает их, чтобы украсить места, от­крываемые ему его руководителем, и оно превращает небеса и землю в волшебное зрелище, все великолепие которого почерпнуто в действительности из его собст­венных ощущений.

Чем же была бы я, если бы, всегда сосредоточенная в себе, я не умела вынести своих модификаций вне се­бя? Но лишь только осязание приступает к обучению других моих чувств, как я начинаю замечать вне себя предметы, привлекающие мое внимание благодаря до­ставляемым ими мне удовольствиям или страданиям. Я сравниваю их между собой, я сужу о них, я ис­пытываю потребность отыскивать их или избегать их;

я желаю их, люблю их, ненавижу их, боюсь их; каж­дый день я приобретаю новые знания, и все окружаю­щее меня становится орудием моей памяти, моего во­ображения и всех моих душевных операций. [...]

Я изучаю плоды и все пригодное для моего пропи­тания; я отыскиваю средства добыть их; я изучаю жи­вотных; я наблюдаю тех из них, которые могут повре­дить мне; я приучаюсь спасаться от ударов; наконец, я изучаю все, что задевает мое любопытство; в соот­ветствии со своими страстями я составляю себе пра­вила для суждения о хорошести и красоте вещей. [...]

Наученная опытом, я анализирую, я обдумываю до того, как действовать. Я уже не повинуюсь слепо своим страстям, я сопротивляюсь им, я веду себя согласно приобретенным мною знаниям, я свободна, и я лучше пользуюсь своей свободой по мере того, как я приобре­таю больше знаний.

Но какова достоверность этих знаний? Ведь я вижу только себя, я наслаждаюсь только собой, ибо я вижу лишь свои модификации, они есть моя единственная собственность, и если привычные суждения понуждают меня думать, что существуют чувственные качества вне меня, то они этого не могут доказать мне. Следова­тельно, я могла бы быть такой, какова я есть, обладать теми же самыми потребностями, желаниями, страстя­ми, хотя бы предметы, к которым я стремлюсь или ко­торых я избегаю, не обладали ни одним из этих качеств. Действительно, без осязания я считала бы всегда за­пахи, вкусы, цвета и звуки принадлежащими мне, я ни­когда не думала бы, что существуют испускающие за­пах, издающие звук, окрашенные в цвета, обладающие вкусом тела. Где же могла бы я почерпнуть уверен­ность в том, что я не ошибаюсь, когда я утверждаю, что существует протяжение?

Но для меня неважно достоверно знать, существуют ли или не существуют эти вещи. Я обладаю приятными или неприятными ощущениями; они действуют на ме­ня так, как если бы они выражали качества самих предметов, которым Я склонна приписывать их, и этого достаточно для моего самосохранения. В действитель­ности образуемые мною идеи о чувственных вещах

смутны, и я лишь несовершенным образом отмечаю отношение их. Но достаточно мне сделать несколько абстракций, чтобы получить отчетливые идеи и заме­тить более точные отношения. Тотчас же я начинаю находить двух сортов истины: одни из них могут пе­рестать существовать, другие же были, суть и будут всегда.

Но если я знаю несовершенным образом внешние предметы, то не лучше я знаю самое себя. Я вижу, что я состою из органов, способных получать различ­ные впечатления, я вижу, что я окружена предметами, действующими каждый по-своему на меня; наконец, в удовольствии и страдании, постоянно сопровождаю­щих испытываемые мною ощущения, я, как мне кажет­ся, нахожу принцип своей жизни и всех своих способ­ностей.

Но разве это я, облекающееся в цвета для моих глаз, приобретающее твердость под моими, руками, знает себя настолько лучше, что оно может теперь счи­тать принадлежащими ему все части этого тела, кото­рыми оно заинтересуется и в которых, как ей кажется, она существует? Я знаю, что они принадлежат мне, хотя и не могу понять этого; я вижу себя, я осязаю себя, одним словом, я ощущаю себя, но я не знаю, что я такое, и если раньше я считала себя звуком, вкусом, цветом, запахом, то теперь я уже не знаю, чем я дол­жна считать себя (стр. 254—261).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Когда статуя обладала только основным ощуще­нием, то все ее существо, все ее знания, все ее удоволь­ствия сводились к одному однообразному ощущению. Сообщив ей последовательно новые модификации и но­вые чувства, мы могли наблюдать, как у нее образу­ются желания, как она учится у опыта управлять ими или удовлетворять их и переходить от потребностей к потребностям, от знаний к знаниям, от удовольст­вий к удовольствиям. Следовательно, она не что иное, как то, что она приобрела. Почему бы не сказать того же самого и о человеке? (стр. 264)

 

ДИДРО

Дени Дидро (1713— 1784) — великий французский философ-материалист и ате­ист, писатель, теоретик искус­ства. Родился в семье за­житочного ремесленника. По окончании коллежа в Пари­же примкнул к просветитель­скому движению во Франции и в дальнейшем стал одним из его руководителей. Сначала выступал с позиций деизма, но уже в сочинении «Письма о слепых в назидание зря­чим» (1749) встал на позиции материализма и атеизма. За распространение «опасных мыслей» был арестован и не­которое время провел в за­ключении. По освобождении,

возглавил издание знаменитой «Энциклопедии наук, искусств и ремесел», вокруг которой объединились математик и фило­соф Даламбер (1717—1783), который несколько лет был сорат­ником Дидро по редактированию энциклопедии, Вольтер, Мон­тескье, Кондилъяк, Гольбах, Руссо и другие просветители.

Несмотря на всевозможные преследования и препятствия, чинимые французским правительством, Дидро довел это изда­ние до конца (1751—1780). В 1773 г. по приглашению Екате­рины II посетил Россию. Наиболее значительными философ­скими произведениями Дидро, кроме упомянутого выше, явля­ются: «Мысли об объяснении природы» (1754), «Разговор Даламбера и Дидро» (1769), «Сон Даламбера» (1769), «Философ­ские основания материи и движения» (1770), «Систематическое опровержение книги Гельвеция «О человеке»» (1773—1774), а также художественное произведение «Племянник Рамо» (1762—1779), содержащее глубокие философские идеи. В на­стоящем томе публикуются отрывки из «Разговора Даламбера и Дидро», «Сна Даламбера» и «Философских оснований материи и движения». Они подобраны В. Н. Кузнецовым по «Набран­ным философским произведениям» Дидро (М., 1941).

РАЗГОВОР ДАЛАМБЕРА И ДИДРО

Даламбер. Я признаю, что трудно допустить сущест­во, которое находится где-то и не соответствует ни од­ной точке пространства; существо непротяженное, ко­торое, однако, занимает пространство и в полном своем

составе пребывает в каждой части этого пространства; которое по существу отличается от материи и вместе с тем с ней связано; которое за ней следует и приводит ее в движение, само, однако, оставаясь неподвижным; которое на нее воздействует и подвержено всем ее сменам; существо, о котором я не имею ни малейшего представления и обладающее столь противоречивой природой. Но тех, кто отрицает его, ждут новые за­труднения: ведь если вы на его место ставите чувстви­тельность как общее и существенное свойство материи, то из:этого следует, что и камень чувствует.

Дидро. А почему нет?

Даламбер. Этому трудно поверить.

Дидро. Тому, кто его режет, точит, дробит и не слы­шит его крика.

Даламбер. Мне было бы очень интересно, если бы вы мне сказали, в чем, по-вашему, заключается разница между человеком и статуей, между мрамором и те­лом.

Дидро. Разница небольшая. Мрамор делается из те­ла, тело — из мрамора.

Даламбер. Но это не то же самое.

Дидро. Точно так же, как то, что вы называете жи­вой силой, не есть мертвая сила.

Даламбер. Я вас не понимаю.

Дидро. Я объяснюсь. Перемещение тела из одного места в другое не есть движение, а только результат. Движение имеется одинаково и в движущемся теле и в теле неподвижном.

Даламбер. Это совсем новый взгляд на вещи.

Дидро. От этого он не оказывается ложным. Устра­ните препятствия, которые мешают пространственному перемещению неподвижного тела, и оно передвинется. Внезапно разредив воздух, создайте безвоздушное про­странство вокруг ствола этого громадного дуба, и содер­жащаяся в нем вода, внезапно расширившись, разор­вет его на сотни тысяч частей. То же самое можно сказать о вашем теле.

Даламбер. Пусть так, но какая связь между дви­жением и чувствительностью? Неужели вы признаете, пассивную и активную чувствительность, подобно жи-

вой и мертвой силе? Живая сила обнаруживается в пе­редвижении, мертвая сила проявляется в давлении. Так и активная чувствительность характеризуется из­вестными действиями, которые мы замечаем у живот­ного и, пожалуй, у растений, а в пассивной чувстви­тельности мы убеждаемся при переходе к состоянию активной чувствительности.

Дидро. Прекрасно. Теперь вы раскрыли эту связь.

Даламбер. Таким образом, у статуи лишь пассивная чувствительность; человек же, животное, быть может, даже растение одарены активной чувствительностью.

Дидро. Несомненно такова разница между глыбой мрамора и телесной тканью, но вы хорошо понимаете, что дело не сводится к одному этому.

Даламбер. Конечно. Каково бы ни было сходство между внешней формой человека и формой статуи, нет никакой связи в их внутренней организации. Резец самого ловкого скульптора не может создать малейшего кожного покрова. Но при помощи очень простого про­цесса можно создать переход от мертвой силы к живой силе; этот опыт повторяется перед нашими глазами сотни- раз ежедневно, между тем как я не очень вижу, каким образом тело из состояния пассивной чувстви­тельности может перейти в состояние чувствительности активной.

Дидро. Вы просто не хотите этого заметить. Это то­же весьма обычное явление.

Даламбер. Скажите, пожалуйста, каково же это столь обычное явление?

Дидро. Я вам его укажу, раз вы хотите, чтобы вам стало стыдно. Это явление происходит всякий раз, когда вы едите.

Даламбер. Всякий раз, как я ем?

Дидро. Разумеется; ведь в то время, как вы едите, что вы делаете? Вы устраняете препятствия, мешаю­щие активной чувствительности пищи. Вы ассимили­руете ее с самим собой; вы из нее создаете тело, вы ее одухотворяете, вы делаете ее чувствительной; и то, что вы производите с пищей, то я сделаю с мрамором, когда мне это вздумается.

Даламбер. Каким же это образом?

Дидро. Каким образом? Я сделаю его съедобным.

Даламбер. Сделать мрамор съедобным — это мне не кажется легким.

Дидро. Это мое дело указать вам, как это происхо­дит. Я беру статуэтку, которую видите, кладу ее в ступ­ку и [разбиваю] сильными ударами. [...] Когда глыба мрамора превращена в незаметный на ощупь порошок, я примешиваю этот порошок к перегною или черно­зему, хорошо смешиваю все это, поливая образовав­шееся месиво, даю ему гнить в продолжение года, двух лет, целого века; время для меня ничего не значит. [...] Я сею горох, бобы, капусту и другие овощи. Овощи питаются землей, а я питаюсь овощами.

Даламбер. Верно это или нет, но мне нравится этот переход от мрамора к перегною, от перегноя к расти­тельному царству, а от растительного царства — к жи­вотному царству, к телу.

Дидро. Итак, я из тела или из души [...] делаю ак­тивно чувствительную материю; и если я не разрешаю выставленной вами проблемы, я во всяком случае близко к ней подхожу; ведь вы признаете, что между куском мрамора и чувствующим существом большая разница, чем между чувствующим существом и сущест­вом мыслящим.

Даламбер. Согласен; при всем том чувствующее су­щество еще не есть существо мыслящее.

[...] Дидро. [...] Тот, кто стал бы излагать в академии этапы развития при формировании человека или жи­вотного, ссылался бы только на материальные силы, а результат в последовательном порядке проявился бы в виде пассивного существа, чувствующего существа, мыслящего существа, в виде существа, разрешающего проблему предварения равноденствий, существа высо­чайшего, поразительного, существа стареющего, при­ходящего в упадок, умирающего, разложившегося и вернувшегося в плодотворную землю.

Даламбер. Следовательно, вы не верите в предсу-ществующие зародыши?

Дидро. Нет.

[...] Дал, з:бер. Но возникновение первых животных необъяснимо без этих предсуществующих семян.

Дидро. Если вас смущает вопрос о том, что перво­начальное — яйцо или курица, то, значит, вы предпо-| лагаете, что животные с самого начала были таковы, какими они являются сейчас. Какое безумие! Мы не знаем, ни чем они были, ни во что они обратятся.

[...] Позвольте мне перенестись на несколько тыся­челетий вперед?

Даламбер. Пожалуйста. Почему же нет? Время для природы не имеет значения.

Дидро. Итак, позволите ли вы мне загасить наше солнце?

Даламбер. С тем большей охотой, что ведь не оно первое потухнет.

Дидро. Если солнце потухнет, что произойдет? По­гибнут растения, животные, земля станет одинокой и немой. Зажгите вновь это светило, и тотчас же вы восстановите необходимую причину бесконечного чис­ла новых поколений, по отношению к которым я не решусь утверждать, что теперешние наши растения и животные возникнут вновь или нет, когда пройдут века.

Даламбер. Но почему, соединившись, те же самые рассеянные элементы не могут привести к тому же ре­зультату?

Дидро. Ведь все подчинено законам природы, и тот, кто предполагает новое явление или вызывает его из прошлого, воссоздает новый мир.

Даламбер. Этого глубокий мыслитель не стал бы отрицать, но, возвращаясь к человеку, поскольку ход природы его вызвал, вспомните, что вы остановились на переходе существа чувствующего к существу мысля­щему.

[...] Дидро. Могли ли бы вы мне определить, в чем заключается бытие чувствующего существа в отноше­нии к самому себе?

Даламбер. В том, что оно сознает самого себя, на­чиная с первого момента сознания до настоящего вре­мени.

Дидро. А на что опирается это сознание?

Даламбер. На память о своих действиях.

Дидро. А что было бы без этой памяти?

Даламбер. Без этой памяти человек не обладал бы самим собой, так как, испытывая свое бытие только в непосредственном восприятии, он не имел бы никакой истории своей жизни. Для него жизнь была бы лишь прерывной последовательностью ощущений, ничем не связанных.

Дидро. Превосходно. А что такое память? Каково ее происхождение?

Даламбер. Она связана с известной организацией, возрастающей, слабеющей и иногда полностью поги­бающей.

Дидро. Таким образом, существо чувствующее и об­ладающее этой организацией, пригодной для памя­ти, связывает получаемые впечатления, созидает этой связью историю, составляющую историю его жизни, и доходит до самосознания; тогда оно может отрицать, утверждать, умозаключать, мыслить.

Даламбер. Все это так. Для меня остается лишь одно затруднение.

Дидро. Вы ошибаетесь. Их остается гораздо больше.

Даламбер. Но одно затруднение главное, а имен­но: мне кажется, что одновременно мы можем думать только об одном каком-нибудь предмете, между тем, не говоря уже о бесконечной цепи рассуждений, охва­тывающей тысячи понятий, чтобы образовать простое суждение, мы сказали бы, что нужно иметь по мень­шей мере два элемента: объект, который кажется не­изменно пребывающим перед взором ума, в то время как ум занят свойством, им утверждаемым или отри­цаемым.

Дидро. Я думаю, что это так. Это в иных случа­ях позволяло мне сравнивать нервные волокна наших органов с чувствительными, вибрирующими струнами. Чувствительная, вибрирующая. струна приходит в ко­лебание и звучит еще долго спустя после удара. Вот это-то дрожание, этот своеобразный и необходимый резонанс не позволяет объекту исчезать в то время, как ум занят соответствующим свойством. Но у дро­жащих струн еще одна особенность, заключающаяся в том, что струна заставляет дрожать соседние; таким образом, одно представление вызывает другое; эти оба

представления — третье; все три представления — чет­вертое и так далее без того, чтобы можно было опре­делить границу идей, которые возникают и связывают­ся у философа, погруженного в думы или занятого | размышлениями в тиши и темноте. Этому инструмен­ту свойственны удивительные скачки, и порой возник­шее представление вызывает созвучное представление, отделенное от первого непостижимым расстоянием. Если мы можем наблюдать это явление у звучащих струн, инертных и друг от друга отделенных, то это явление непременно встретится среди животных и свя­занных точек, среди непрерывных и чувствительных нервных волокон.

Даламбер. Если это и неверно, то во всяком случае очень остроумно. Но пришлось бы предположить, что вы незаметно впадаете в затруднение, которого хотели избежать.

Дидро. Какое же?

Даламбер. Вы против различения двух субстанций?

Дидро. Я этого не скрываю.

Даламбер. Если присмотреться поближе, вы из ра­зума философа создаете существо, отличное от инстру­мента, создаете своеобразного музыканта, прислуши­вающегося к звучащим струнам и высказывающегося по поводу их консонанса или диссонанса.

Дидро. Возможно, что я дал повод к этому возра­жению, которое, быть может, вы бы мне сделали, если бы вы учли разницу между инструментом в лице фи­лософа и между инструментом, представляющим собою фортепиано; инструмент-философ одарен чувствитель­ностью, он одновременно и музыкант и инструмент. Будучи чувствительным, он обладает мгновенным со­знанием вызываемого звука; как животное существо, он обладает памятью. Эта органическая способность, связывая в нем звуки, созидает и сохраняет мелодию. Предположите, что фортепиано обладает способно­стью ощущения и памятью, и скажите, разве бы оно не стало тогда само повторять тех арий, которые вы исполнили бы на его клавишах? Мы — инструменты, одаренные способностью ощущать и памятью. Наши чувства — клавиши, по которым ударяет окружающая

нас природа и которые часто сами по себе ударяют; вот, по моему мнению, все, что происходит в фортепи­ано, организованном подобно вам и мне. Пусть дано впечатление, причина которого находится внутри или вне инструмента; возникает ощущение, вызываемое этим впечатлением, ощущение длительное: ведь нель­зя себе представить, чтобы оно вызывалось и исчезало бы во мгновение ока; за ним следует другое впечатле­ние, причина которого также находится внутри или вне такого животного существа; тогда возникает вто­рое ощущение и голоса, обозначающие ощущения при помощи естественных или условных звуков.

Даламбер. Понимаю. Таким образом, если бы это ощущающее, одушевленное фортепиано было наделено способностью питания и воспроизведения, оно бы жи­ло и порождало самостоятельно или с своей самкой маленькие, одаренные жизнью и резонирующие фор­тепиано.

Дидро. Без сомнения. Что же другое, по вашему мнению, представляет зяблик, соловей, музыкант, че­ловек? Какое другое отличие установите вы между чи­жиком и ручным органчиком? Но возьмите яйцо. Вот что ниспровергает все учения теологии и все храмы на земле. Что такое это яйцо? Масса неощущающая, пока в него не введен зародыш, а когда в него введен заро­дыш, то что это такое? Масса неощущающая, ибо этот зародыш в свою очередь есть лишь инертная и грубая жидкость. Каким образом эта масса переходит к дру­гой организации, к способности ощущать, к жизни? Посредством теплоты. А что производит теплоту? Дви­жение. А каковы будут последовательные результаты движения? Не* спешите ответить мне, присядьте, и будем в отдельности наблюдать последовательно этап за этапом. Сначала это будет колеблющаяся точка, потом ниточка, которая растягивается и окрашивает­ся, далее формирующееся тело; появляется клюв, кон­цы крыльев, глаза, лапки; желтое вещество, которое разматывается и производит внутренности, наконец, это животное. Это животное двигается, волнуется, кри­чит. Я слышу его крики через скорлупу, оно покры­вается пухом, оно начинает видеть. От тяжести голова

65Θ

качается; оно непрестанно направляет свой клюв про­тив внутренней стенки своей темницы. Вот она про­ломлена; животное выходит, оно двигается, летает, раздражается, убегает, приближается, жалуется, стра­дает, любит, желает, наслаждается; оно обладает все­ми вашими эмоциями, проделывает все ваши действия. Станете ли вы утверждать вместе с Декартом, что это — простая, машина подражания? Но над вами рас­хохочутся малые дети, а философы ответят. вам, что если это машина, то вы — такая же машина. Если вы признаете, что между этими животными и вами раз­ница только в организации, то вы обнаружите здравый смысл и рассудительность, вы будете правы; но отсю­да будет вытекать заключение против вас, именно что из материи инертной, организованной известным обра­зом, под воздействием другой инертной материи, затем теплоты и движения, получается способность ощуще­ния, жизни, памяти, сознания, эмоций, мышления. Остается только одно из двух: представить себе в инерт­ной массе яйца какой-то «скрытый элемент», который обнаруживает свое присутствие в определенной стадии развития, или же предположить, что этот незаметный элемент неизвестным образом проникает в яйцо через скорлупу в определенный момент развития. Но что это за элемент? Занимает ли он пространство или нет? Как он проникает туда или ускользает, не двигаясь? Где он находился? Что он там делал в другом месте? Был ли он создан в тот момент, когда он понадобил­ся? Существовал ли он? Ждал ли он своего жилища? Если он был однородным, то он был чем-то материаль­ным. Если он был разнородным, то непонятна ни его пассивность до его развития, ни его энергия в развив­шемся животном. Выслушайте самих себя, и вы себя пожалеете; вы поймете, что, не допуская простого предположения, которое объясняет все, именно что способность ощущения есть всеобщее свойство мате­рии или продукт ее организованности, вы изменяете здравому смыслу и ввергаете себя в пропасть, полную тайн, противоречий и абсурда.

Даламбер. Предположение! Легко сказать. Но что, ес­ли это качество по существу несовместимо с материей?

• 657

Дидро. А откуда вы знаете, что способность ощу­щения по существу несовместима с материей, раз вы не знаете сущности вещей вообще, ни сущности мате­рии, ни сущности ощущения? Разве вы лучше пони­маете природу движения, его существование в каком-либо теле, его передачу от одного тела к другому?

Даламбер. Не зная природы ни ощущения, ни ма­терии, я вижу, что способность ощущать есть качест­во простое, единое, неделимое и несовместимое с субъ­ектом или субстратом, который делим.

Дидро. Метафизико-теологическая галиматья! Как? Неужели вы не видите, что все качества материи, все ее доступные нашему ощущению формы по существу своему неделимы? Не может быть большей или мень­шей степени непроницаемости.

[...] Во Вселенной есть только одна субстанция, и в человеке, и в животном. Ручной органчик — из дере­ва, человек — из мяса. Чижик — из мяса, музыкант — из мяса, иначе организованного; но и тот и другой одина­кового происхождения, одинаковой формации, имеют одни и те же функции, одну и ту же цель.

Даламбер. А каким образом устанавливается соот­ветствие звуков между вашими двумя фортепиано?

Дидро. Животное — чувствительный инструмент, аб­солютно похожий на другой, — при одинаковой конст­рукции; если снабдить его теми же струнами, ударять по ним одинаковым образом радостью, страданием, го­лодом, жаждой, болью, восторгом, ужасом, то невозмо­жно предположить, чтобы на полюсе и на экваторе он издавал бы различные звуки. Также во всех мертвых и живых языках вы находите приблизительно одина­ковые междометия; происхождение условных звуков следует объяснять потребностями и сродством по про­исхождению. Инструмент, обладающий способностью ощущения, или животное убедилось на опыте, что за таким-то звуком следуют такие-то последствия вне его, что другие чувствующие инструменты, подобные ему, или другие животные приближаются или удаляют­ся, требуют или предлагают, наносят рану или лас­кают, и все эти следствия сопоставляются в его па­мяти и в памяти других животных с определенными

звуками; заметьте, что в сношениях между людьми нет ничего, кроме звуков и действий. А чтобы оценить всю силу моей системы, заметьте еще, что перед ней стоит та же непреодолимая трудность, которую выдви­нул Беркли против существования тел. Был момент сумасшествия, когда чувствующее фортепиано вообра­зило, что оно есть единственное существующее на све­те фортепиано и что вся гармония Вселенной происхо­дит в нем.

Даламбер. По этому поводу можно сказать многое.

Дидро. Это верно.

Даламбер. Например, если · следовать вашей систе­ме, то не совсем ясно, как мы составляем силлогизм и как мы делаем выводы.

Дидро. Дело в том, что мы их вовсе не делаем; они все извлекаются из природы. Мы только изъясняем связанные явления, связь которых или необходима, или случайна; эти явления нам известны из опыта; они необходимы в математике, физике и в других точ­ных науках; они случайны в этике, в политике и в других неточных науках [...].

Даламбер. А что такое аналогия?

Дидро. В самых сложных случаях аналогия есть простое тройное правило, осуществляемое в чувстви­тельном инструменте. Если определенное явление в природе сопровождается другим известным явлением природы, то каково четвертое явление, сопровождаю­щее третье, данное природой или представленное в подражение природе? Если копье обычного воина дли­ною в десять футов, каково будет копье Аякса? Если я могу бросить камень в четыре фунта, то Диомед бу­дет в состоянии свернуть каменную глыбу. Длина шагов богов и прыжки их коней будут находиться в во­ображаемом соотношении роста богов к человеку. Ана­логия — это четвертая струна, согласованная и пропор­циональная трем другим струнам; животное ожидает этот резонанс, и в нем он всегда имеется, но не всегда бывает в природе. Поэту это неважно, для него резо­нанс всегда имеет силу. Иначе обстоит дело с филосо­фом; ему необходимо вслед за появлением резонан­са спросить у природы, а она часто доставляет ему

(559

явление, совершенно отличное от предположенного им, тогда он замечает, что аналогия ввела его в заблуж­дение.

Даламбер. До свидания, мой друг, добрый вечер и покойной ночи (стр. 143—152).

СОН ДАЛАМБЕРА

СОБЕСЕДНИКИ: ДАЛАМБЕР, МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ ЛЕСПИНАС, ДОКТОР БОРДЕ»

[...] М-лъ de Леспинас. Он говорил: «В капле воды Нидгэма все происходит и кончается во мгновение ока. В мире то же явление продолжается немного дольше; но что такое наше вре­мя по сравнению с бесконечностью веков? Это нечто мень­шее, чем взятая мною кончиком иглы капля в сопоставлении с безграничным пространством, меня окружающим. Бесконечное число микроскопических существ в атоме, находящемся в со­стоянии брожения, и такой же бесконечный ряд микроскопи­ческих животных в другом атоме, который называется Зем­лею. Кому известны породы животных, нам предшествовавших? Кому известны породы животных, которые воспоследуют? Все меняется, все проходит, остается только целое. Вселенная не­престанно вновь начинается и кончается; каждое мгновение она зарождается и умирает. Никогда не было другой Вселен­ной и никогда другой не будет.

В этом громадном океане материи нет ни одной молекулы, похожей на другую, нет ни одной молекулы, которая остава­лась бы одинаковой хотя бы одно мгновение: rerum novus nascitur ordo— вот вечный девиз Вселенной...» (стр. 159—160).

М-лъ de Леспинас. Что вы называете серьезным предметом?

Борде. Всеобщую чувствительность, возникновение чувст­вующего существа, его единство, происхождение животных, продолжительность их жизни и все вопросы, с этим связанные.

М-лъ де Леспинас. Я называю все это безумием, я готова допустить, что это может.сниться во сне, но бодрствующий, здравомыслящий человек никогда не будет заниматься такими пустяками.

Борде. А почему, скажите мне, пожалуйста?

М-лъ де Леспинас. Дело в том, что одни из этих вопросов так ясны, что бесполезно разыскивать их основания, а другие так темны, что в них решительно ничего не поймешь; и все эти вопросы самые бесполезные (стр. 162).

Даламбер. [...] Все существа превращаются одно в другое, поэтому и все виды... Все беспрестанно меняется... Любое жи­вотное есть более или менее человек; всякий минерал есть более или менее растение; всякое растение есть более или менее жи­вотное. В природе нет ничего определенного. [...] Не признаете ли вы, что все в природе связано и что невозможно, чтобы

в цепи были пробелы? Что же вы хотите сказать вашими инди­видами? Их нет, нет, их нет... Есть только один великий инди­вид — это целое. В этом целом, как в механизме, как в каком-нибудь животном, имеется часть, которую вы называете такой или иной; но, называя индивидом известную часть целого, вы исходите из такого же ложного взгляда, как если бы назвали индивидом крыло птицы или перо крыла. [...] У всякой формы свое счастье и свое несчастье. От слона до тли... и от тли до чувствительной и живой молекулы, источника всего, — во всей природе нет ни одной точки, которая бы не страдала и которая бы не наслаждалась (стр. 164—165).