Автономность против стыда и сомнений

Для описания развития и кризисов человеческой личности как серии сменяющих друг друга базальных установок, подобных ере и надежде против безнадежности, мы прибегаем к термину «чувства», хотя подобно «чувству здоровья» или «чувству

нездоровья» такие понятия охватывают целый спектр переживаний — от поверхностных до глубинных, от сознательных до бессознательных. Далее, в то же время они суть способы переживания, доступные самонаблюдению; способы действования, доступные объективному наблюдению; и наконец, бессознательные внутренние состояния, определяемые тестами и анализом. В дальнейшем очень важно иметь в виду все эти три измерения.

Мышечное созревание делает возможным стадию экспериментирования с двумя одновременными наборами социальных модальностей: удержанием и отпусканием. Конфликты между этими модальностями могут вести либо к враждебным, либо к доброжелательным ожиданиям и установкам. Поэтому удерживание может становиться деструктивным и грубым захватом или задерживанием, а может превращаться в способ заботы: иметь и сохранять. Отпускание также может превращаться в стремление давать волю своим разрушительным страстям или же становиться пассивной готовностью оставлять «все как есть» и полагаться на естественный ход событий.

Поэтому внешний контроль на этой стадии должен быть строго успокаивающим. Ребенок должен чувствовать, что базальной вере в существование, являющейся его сокровищем, уцелевшим от вспышек ярости оральной стадии, ничто не угрожает со стороны этого внезапного, противоположного исходному, жестокого желания сделать выбор, присваивать безоговорочно или упрямо уничтожать. Внешняя твердость должна предохранить ребенка от потенциальной анархии со стороны его еще не тренированного чувства различения, его неспособности ос- торожно удерживать и отпускать. Окружение ребенка, поощрявшее его «становиться на ноги», должно также предохранять его от бессмысленных и капризных опытов, вызывающих переживания стыда и сомнений.

Последняя опасность — одна из наиболее хорошо известных нам. Если ребенку не позволяется постепенный и хорошо руководимый опыт автономности в свободном выборе (или же ее опыт этот исходно ослаблен утратой чувства веры и надежды) то он обращает против себя имеющееся у него побуждение различать и манипулировать. Он сам с собой будет манипулировать сверх всякой меры и у него преждевременно разовьется совесть (и переживания стыда). Вместо того чтобы добиваться обладания предметами для исследования их путем целенаправленного повторения (проб отпускания — удержания), он сам становится одержим своей собственной повторяемостью. Конечно, посредством такой одержимости он затем выучивается, как возвращать себе предметы из окружающего мира и как достигать власти над ними путем упорного и мелочного контроля. Однако такая внешняя победа составит инфантильную модель невроза компульсивности. Это также является инфантильным источником позднейших попыток уже во взрослой жизни «править», отталкиваясь скорее от буквы, нежели от духа закона.

Стыд является недостаточно хорошо изученной эмоцией, поскольку в нашей цивилизации он очень рано и легко поглощается чувством вины. Стыд предполагает, что некто полностью выставлен на общее обозрение, и он осознает такое свое положение. Одним словом, стыд предполагает самосознание <...>.

Стыд уже очень рано выражается в желании закрыть лицо, «зарыться в землю». Но, как мне кажется, здесь действует главным образом гнев, направленный на себя. Тот, кто переживает стыд, хотел бы заставить весь мир не смотреть на него, не замечать его «наготы». Он хотел бы ослепить весь мир. Или же, напротив, он может желать сам стать невидимым <...>. Видимый стыд предшествует слышимой вине, которая заключается в чувстве собственной скверности, когда никто этого не видит и все спокойны — за исключением голоса совести (зиреге§о).

И ребенок, и взрослый могут до известной степени рассматривать себя, свое тело и свои желания как порочные и грязные, но есть предел их терпения и есть предел их веры в непогрешимость тех, кто высказывает на их счет такие суждения. Ребенок и взрослый могут совершенно по-другому повернуть ситуацию и рассматривать уже как зло единственно факт существования своих судей: в этом случае, чтобы освободиться от чувства стыда, ему нужно только выждать, пока они уйдут, или же уйти самому.

Сомнение есть брат стыда. Тогда как стыд зависит от сознания собственной неправоты в глазах других, сомнение, как заставляют меня считать клинические наблюдения, во многом связано с осознанием того, что собственное тело имеет переднюю и заднюю стороны — и особенно заднюю. Дело в том, что обратная сторона тела, с ее агрессивным и либидинозным фокусом в сфинктерах, недоступна зрению самого ребенка, и она же может быть полностью подчинена воле других людей. Задняя сторона собственного тела является для маленького ребенка неизвестной областью, той зоной тела, которая магически подчиняема вторжениям со стороны тех, кто может ущемить присущее ребенку стремление к автономии и кто называет «плохими» те функции кишечника, которые самому ребенку доставляют удовольствие и облегчение. Это основополагающее чувство сомнения во всем том, что человек оставляет сзади, создает почву для позднейших и более вербализованных форм компульсивных сомнений; они находят свое воплощение в паранойяльных страхах относительно тайных преследователей, угрожающих сзади.

Кроме того, эта стадия становится решающей для (установления окончательных типов) таких соотношений, как любовь — ненависть, сотрудничество — своеволие, свобода самовыражения — подавление этой свободы. Из чувства самоконтроля и без утраты положительной самооценки происходит устойчивое чувство доброжелательности и гордости; из чувства утраты са- моконтроля и чужеродного внешнего сверхконтроля происходит устойчивая склонность к сомнению и стыду.

Если для кого-то из читателей «негативные» потенции рассмотренных стадий выглядят неадекватно подчеркнутыми, то мы должны напомнить ему, что это не результат работы по преимуществу с материалом клиники. Взрослые и, как кажется, вполне зрелые и не склонные к неврозам люди выказывают большую чувствительность относительно возможной позорной «потери лица» и страх нападения «со спины», которые являются совершенно иррациональными.

Мы связали основополагающую веру с институтом религии. У индивида также существует постоянная потребность получать подтверждение границ своей воли со стороны «взрослого» порядка вещей. В свою очередь, эта потребность индивида подтверждает и разграничивает волю и притязания других. Все это подтверждается и гарантируется принципом закона и порядка.

В повседневной жизни, точно так же как и в деятельности верховных судов — государственных и международных, — этот принцип определяет каждому его меру привилегий и ограничений, обязанностей и прав. Правовое чувство собственного достоинства и законной независимости от окружающих его взрослых вызывает у ребенка, проявляющего доброжелательное отношение к своему окружению, уверенное ожидание, что воспитанный у него в детстве тип автономии не приведет к неоправданным сомнениям или стыду в дальнейшей жизни. Поэтому чувство автономии, воспитанное в детстве и видоизмененное в течение дальнейшей жизни, служит гарантией сохранения чувства справедливости в экономической и политической жизни и само подкрепляется последним.

Инициативность против чувства вины

У всякого ребенка на любой стадии развития можно наблюдать как бы внезапное чудесное развертывание чего-то нового в личности, что составляет новую надежду и новую ответственность для всех. Таким вновь распускающимся качеством личности является и чувство инициативности, которое имеет всеобщий характер. Критерии возникновения всех этих новых чувств и качеств одни и те же: кризис, более или менее досаждавший ребенку его собственной неумелостью и страхами, разрешен, и кажется, что ребенок как бы внезапно повзрослел и душой, и телом. Теперь он выглядит в большей степени «самим собой» — более любящим, спокойным, более ясным в суждениях и, наконец, более деятельным и инициативным. Он сейчас обладает излишком свободной энергии, что позволяет ему быстро забывать промахи и достигать желаемого (даже если оно выглядит сомнительным и даже опасным) неунизительным и более точным путем. Инициативность добавляет к автономности качества предприимчивости, планирования и способности «атаковать» задачу только ради переживания чувства собственной активности и «двигательной радости», а не так, как раньше, из-за непроизвольного желания досадить или, во всяком случае, подчеркнуть свою независимость.

Я знаю, что само слово «инициативность» для многих имеет американский и предпринимательский оттенок. Тем не менее инициативность является необходимым аспектом любого действия, и инициативность необходима людям во всем, чем они занимаются и чему учатся, начиная от собирания плодов и вплоть до системы свободного предпринимательства <„.>.

Опасность этой стадии заключается в возникновении чувства вины в отношении предполагаемых целей и действий, предпринимаемых ради разрядки переполняющего ребенка чувства собственной локомоторной и умственной мощи: поэтому агрессивное манипулирование и насилие, которые быстро выходят за пределы исполнительских способностей организма и мышления, требуют незамедлительного прекращения и ограничения инициативы. В то время как автономность сосредоточивается на удалении возможных конкурентов и поэтому может вести к вспышкам ревности, которые чаще всего направляются против вторжения более младших братьев или сестер, инициативность привносит дополнительно к этому антиципирующее соперничество с более старшими, которые были здесь раньше и могли поэтому посредством своих более совершенных способов действия захватить то поле, в направлении которого распространяется инициатива самого ребенка. Инфантильная ревность и соперничество, чьи тщетные попытки разграничить сферу неоспариваемого превосходства только отравляют жизнь ребенка, сейчас достигают своей кульминации в завершающем споре о привилегированном положении с матерью; обычное поражение в нем ведет к отречению от всяких претензий, чувству вины и тревожности. Ребенок в своих фантазиях представляет себя великаном или тигром, но в сновидениях он в ужасе спасается бегством, страшась за свою жизнь.

Тот факт, что на протяжении всей жизни человека совесть его остается частично детской, составляет сердцевину человеческой трагедии <...>. Одним из глубочайших конфликтов человеческой жизни является ненависть по отношению к тому из родителей, который служит моделью и реализацией его сверх-Я, но который, как чувствует ребенок, сам в какой-то форме пытается избавиться от тех же грехов, которые и ребенок не может больше терпеть за собой. <...>

С точки зрения опасных потенций свойственного человеку длительного детства хорошо было бы обращать больше внимания на «пробелы» в начальных стадиях жизни и на возможности воспитания именно на этих стадиях, пока человек мал. И здесь мы должны заметить, что в соответствии с мудрым всеобщим планом (развития) ребенок никогда так не готов учиться быстро и жадно, становиться больше в смысле разделения обязанностей и дел, как на этой стадии развития. Он может и хочет совместно действовать, объединяться с другими детьми для целей конструирования и планирования, и он же стремится извлекать пользу от общения со своим учителем и готов превзойти любой идеальный прототип...

Социальные институты <...> предлагают детям этого возраста экономичную модель характера и этики в форме идеализированных взрослых, узнаваемых по своей особой одежде и функциям и выглядящих достаточно привлекательными для того, чтобы занять место героев книжек-картинок и волшебных сказок.

Трудолюбие против неполноценности

Таким образом, рассмотренная выше сердцевинная стадия могла бы обеспечить ребенку «вступление в жизнь», если бы до этого ему не нужно было пройти сквозь школу, причем все равно, где она находится — в поле, в джунглях или же в специальном классном помещении. (В этой школе) ребенок должен позабыть свои прошлые надежды и желания; его безудержное воображение укрощено и зашорено законами безличных вещей. Дело в том, что хотя ребенок психологически уже готов к роли родителя, тем не менее, чтобы стать готовым к роли этой биологически, он раньше должен сформироваться как работник и обладатель потенции. С наступлением периода латентно-сти нормально развивающийся ребенок забывает или, скорее, подвергает сублимации прежнее желание «делать» людей путем прямого агрессивного действия и немедленно стать «папой» или «мамой»; он теперь учится завоевывать признание путем производства вещей <...>. Он уже пережил чувство исчерпанности, финальности своего будущего в лоне семьи и поэтому стал готов попробовать себя в определенных трудовых навыках и решении производственных задач вне его. Готовность эта далеко выходит за пределы простого игрового выражения импульсов, исходящих от эрогенных зон, или удовольствия от локомоторного функционирования. У него развивается чувство усердия, трудолюбия — он приспосабливается к неорганическим законам орудийного мира. Он может стать прилежной и полностью абсорбированной единицей производительной деятельности. Стремление привести производительную деятельность к ее целесообразному завершению становится целью, постепенно вытесняющей капризные побуждения игры. Орудия и трудовые навыки ребенка включаются в границы его Я: принцип работы (1vеs Неndriк) учит его удовольствию от целесообразного завершения трудовой деятельности, достигнутому путем неуклонного внимания и упорного прилежания. Во всех культурах ребенок на этой стадии получает систематическое наставление, хотя, как мы видели в главе, посвященной американским индейцам, вовсе не всегда в стенах школы, которую владеющие уже письменностью народы должны организовывать вокруг специальных учителей, обученных тому, как учить письму. У дописьменных народов и в не требующих письменности житейских делах многое выучивается от взрослых, которые становятся учителями вследствие дара или склонности скорее, чем по назначению, но, возможно, большая часть необходимых знаний и навыков перенимается от более старших детей. У владеющих письменностью народов, где возможен выбор специализированной карьеры, возникает необходимость специальной подготовки детей путем обучения, прежде всего — грамоте, что дает самое общее основополагающее образование, подходящее для самых различных жизненных путей в будущем. Однако чем больше смешение таких специализированных жизненных путей допускается, тем более неопределенным становятся конечные цели инициативы; и чем более усложненной становится социальная реальность, тем более туманной становится роль матери и отца в ней. Школа становится как бы «культурой в себе», со своими собственными целями и пределами, своими достижениями и разочарованиями.

Опасность, подстерегающая ребенка на этой стадии, состоит в чувстве неадекватности и неполноценности. Если он в отчаянии от своего неумения обращаться с орудиями или же от своего положения среди товарищей по деятельности, то у него может отпасть охота к идентификации с ними и с данным участком орудийного мира. Утрата охоты к такой «производственной ассоциации» может вытолкнуть его назад к более изолированному, менее осознанному и несвязанному с миром орудий внутрисемейному соперничеству периода эдипова комплекса. Ребенок в этом случае переживает отчаяние от своей неумелости в орудийном мире и рассматривает себя обреченным на посредственность или неадекватность. Именно на этой стадии общество за пределами семьи начинает играть решающую роль в развитии ребенка, подводя его к пониманию различных значительных ролей в технологии и экономике.

Многое в детском развитии повреждается, когда в семейной жизни не удается подготовить ребенка к школьной жизни или когда в школьной жизни не удается подкрепить надежды более ранних стадий.

Рассматривая период развития чувства трудолюбия, я упоминал внешние и внутренние препятствия в использовании новых способностей, но не упоминал ни о тех обострениях, которые связаны с новыми человеческими потребностями, ни о тех подавленных вспышках гнева, которые связаны с фрустрацией последних. Эта стадия отличается от более ранних в том отношении, что ей не свойственны резкие шатания от внутренних переворотов к новому мастерству. Фрейд называет ее латентной стадией, потому что разрушительные влечения здесь в норме дремлют. Но это только временное затишье перед бурями пубертатного возраста, когда все ранее сложившиеся влечения вновь проявляются в новом сочетании и ставятся в подчинение генитальности.

С другой стороны, в социальном смысле это наиболее решающая стадия: поскольку трудолюбие предполагает изготовление вещей рядом и вместе с другими, в это время начинает развиваться первичное чувство разделения труда и различных возможностей, т. е. чувство технологического характера культуры. Мы уже упоминали в одной из глав об опасности, угрожающей индивиду и обществу, когда школьник начинает чувствовать, что цвет кожи, происхождение его родителей или покрой одежды, а не его желание или воля учиться, будут определять его ценность как ученика, а значит, и его чувство личностной индивидуальности. Но существует и другая, еще более основополагающая опасность, а именно — ограничение человеком себя и сужение своих горизонтов только до рамок его труда, на который, как говорит Писание, он был обречен после изгнания из рая. Если он принимает труд как единственную свою обязанность и «кем он работает» как единственный критерий ценности человека, то он может превратиться в конформиста и нерассуждающего раба своей технологии и своего нанимателя.