Нью-Йорк, среда, поздний вечер

Пани Малгожата, я в Нью-Йорке.

Редко какой город, кроме Торуни и в последнее время Франкфурта-на-Майне, имеет для меня такое значение, как этот. Я задержался здесь на несколько часов перед поездкой в Чикаго, где находится больше десятка польских книжных магазинов, где живет больше миллиона человек, считающих себя поляками, кое-кто читает польские книги, а многие из читающих читали и мои. Организатор ярмарки (на самом деле это будет необычная ярмарка, как подсказывает мне опыт) счел это обстоятельство достаточным поводом, чтобы я на ней появился. Я согласился. При условии, что в Чикаго я прилечу с промежуточной посадкой в Нью-Йорке.

Давным-давно я провел в этом городе одну пятидесятую часть моей теперешней жизни. Вроде как немного. Во многих физических экспериментах 2 % – значительно меньше допустимой ошибки, которая ввиду своей незначительности не нарушает результатов измерения, и в связи с этим ее можно не принимать во внимание. Но жизнь – нечто большее, чем физический эксперимент. Жизнь нельзя повторить, а «ошибка измерения» – это порой единственная и последняя ошибка, которую мы допускаем. Или единственная причина, ради которой стоило принять участие в эксперименте. Тот год сформировал меня и бесповоротно изменил мое мировоззрение. Когда я порой оборачиваюсь и гляжу назад (в последнее время у меня это случается часто) на свою биографию, то мне кажется, что эти двенадцать месяцев, которые я прожил (слово «провел» было бы здесь неадекватным упрощением) в Нью-Йорке, были своего рода инициацией. На своем жизненном пути я уже много встретил и до сих пор часто встречаю мужчин, которые все еще не прошли через инициацию. Некоторые из них старше меня. До сих пор они остаются безответственными мальчишками, которым кажется, что мальчиков от взрослых дядь отличает только цена их игрушек. Поэтому я выступаю за необходимость инициации. После инициации мужчины могли бы получать свидетельство, женщины благодаря этому знали бы, с кем они имеют дело, а избиратели не выбирали бы в сейм «мальчишек». Женщинам, думаю, инициация не нужна. В их жизни и так много бесповоротных событий по типу инициации (первая менструация, потеря девственности, первый муж, первая свекровь, первый ребенок), что после всего этого приглашать их пройтись босиком по раскаленным углям – дело совершенно излишнее. Вы не считаете, что обряд инициации у мужчин пора ввести соответствующим законом? Это вовсе не обязано быть сразу индейским болевым испытанием смелости или церемонией смешивания крови из сделанных ножом надрезов на предплечье. Достаточно высадить мужчину одного на какой-нибудь остров. Лучше всего на Манхэттен…

В октябре 1983 года я вышел из самолета компании «LOT» в аэропорту Нью-Йорка. Мне, степендиату польско-американского Фонда Костюшко, предстояло написать здесь кандидатскую по информатике. Маленький чемоданчик, несколько долларов, купленных у фарцовщика возле «Певекса», и глубокая вера в то, что я избранный. Фонд делал все, чтобы я именно так ощущал себя. Там неустанно повторяли, что «Фонд дает стипендии не всем подряд, а только лучшим из лучших». Длительный процесс отбора кандидатов в стипендиаты порой напоминал отбор на звание лауреата Нобелевской премии, олимпиаду по лингвистике и квалификационное собеседование на должность руководителя крупной международной корпорации. Не хватало только тестов на детекторе лжи о любви к Америке и предоставления свидетельства о хорошем поведении.

Садясь в самолет «Ил-62» (уже одно это добавляло драматургию во все происходящее, если принять к сведению данные о безопасности, а скорее об опасности полета на этом типе самолетов), я оставил в аэропорту Варшавы Польшу, в которой было военное положение, где детские подгузники отпускались по карточкам, планировалось ввести карточки на обувь, а телефонного соединения с «братским» Бухарестом приходилось ждать до сорока восьми часов. Не знаю, как долго ждали в то время соединения с «империалистическими» Соединенными Штатами. Тогда я думал, что надо было взять минимум неделю отпуска. Вот почему я даже никогда не пробовал делать это.

Дома, в Торуни, я оставил жену и трехмесячную дочку Иоанну. Я знал, что не увижу их целый год. Что не увижу первых шагов моей дочери, не услышу первых сказанных ею слов и не проведу с ней ни первого Рождественского сочельника, ни первого ее дня рождения, а после своего возвращения стану для нее каким-то чужим дядькой. Даже если бы у меня тогда теоретически хватило денег на чудовищные по дороговизне авиабилеты для них (более четырех месячных зарплат магистра на должности ассистента в вузе), то все равно правительство Соединенных Штатов не выдало бы им въездных виз. Потому что правительство заранее предполагало – в нашем случае совершенно ошибочно, – что если позволить всей семье уехать из Польши, то это будет путешествие в одну сторону. Для всей семьи. А это уже три проблемы вместо потенциально только одной. Американцам в эмиграционных службах тогда казалось, как, впрочем, это им кажется и сейчас, что американская виза – это как плацкарта на поездку в рай, куда прилетают на самолете. Или работники американского эмиграционного управления никогда не путешествуют, или им так промыли мозги, что те перестали думать. Этот второй вариант гораздо более правдоподобен.

Мы договорились с женой, что если по телевизору ничего не сообщат о катастрофе самолета компании «LOT», значит, я долетел благополучно. Нам казалось чем-то невероятным, что, несмотря на общепринятую пропаганду успехов (успехом тогда было поймать самогонщика и отобрать у него «орудие преступления», например телевизор, за которым он прятал самогонный аппарат), власти ПНР отважатся утаить факт авиакатастрофы и не сообщат о смерти гражданина в теленовостях. Теперь это может показаться опереточным гротеском, но тогда все было очень даже серьезно. В те времена много смехотворного в Польше проходило вполне «серьезно», и абсурд был если не безграничным, то по крайней мере космическим. Я сам помню распоряжение, согласно которому право покупки бананов было исключительно у детей, а у взрослых – только в особых ситуациях, если этот взрослый предъявит продавцу свидетельство о том, что он болен диабетом.

 

Я получил свои «пять минут», растянутые на двенадцать месяцев. Если в твоем распоряжении только пять минут, надо использовать каждую секунду. Фонд переводил на банковский счет (тогда гражданину ПНР не разрешалось иметь свой банковский счет за границей, но – напоминаю всем юристам – за это «преступление» меня невозможно наказать за давностью лет) стипендиата сумму в семьсот семьдесят долларов. Казалось бы, громадная сумма. Тем более если принять во внимание, что в Польше моя месячная зарплата была эквивалентна тогда двадцати пяти долларам. Но это не имело никакого значения, потому что на Манхэттене за семьсот семьдесят долларов нельзя было снять даже самую маленькую квартирку. Я снял комнату за чертой Манхэттена, в шести километрах от университета, в котором работал, в соседнем, через реку, районе Квинс у стюардессы «Пан-Америкэн». Уже через неделю у меня сложился распорядок дня. Вставал я в четыре утра, ложился спать в полвторого ночи. Я пошел на утреннюю работу (с пяти до девяти утра) на строительство и убирал там строительный мусор из зданий, предназначенных под снос, занимался написанием кандидатской в учебном заведении, распространением рекламных объявлений, вскапыванием садика у дома стюардессы, репетиторством с ее одиннадцатилетним сыном. В университет я добирался пешком (автобусный билет в одну сторону стоил доллар), в субботы и воскресенья, когда не надо было выносить строительный мусор, я мог спать до шести утра и работать в университете до полуночи. Когда через год я возвращался в Польшу, я весил на тринадцать килограммов меньше, о чем вспоминаю теперь с завистью.

 

В Нью-Йорке я избавился не только от килограммов. Я избавился еще от чего-то такого, что меня тяготило гораздо больше. Я раз и навсегда избавился от глубоко скрываемого комплекса неполноценности, что я родился и воспитывался в стране, которая в силу разных политических пертурбаций перестала иметь значение. Это как раз и была моя «инициация». Я понял, что я не хуже только потому, что я из «третьеразрядной», в смысле информатики, Польши. Я писал более совершенные компьютерные программы, чем мои коллеги, рожденные и получившие образование в США (если один компьютер на все учебное заведение, а не на каждое рабочее место, то приходится больше стараться), мои доклады в рамках семинаров были не хуже, чем выступления других, которые имели все возможности подготовиться лучше хотя бы потому, что жизнь не заставляла их перетаскивать тонны мусора на спине и они могли отвести на сон «законные» восемь часов в сутки. Если не считать того, что я был вынужден экономить на автобусных билетах и что у меня никогда в жизни не было кредитной карты, я ничем не отличался от них. Мы учились по тем же самым учебникам, у нас были те же самые мозги, мы не понимали одни и те же вещи, и нас увлекали одни и те же мысли. Там, в Нью-Йорке, я убедился, что я не из худшей части мира, хотя у нас не работали телефоны, а по соображениям «государственной безопасности» ученым был запрещен доступ к ксероксу.

Кроме того, я дал себе тогда слово, что когда-нибудь обязательно из дома стюардессы, у которой я снимал комнату, я не пойду пешком, а приеду в университет на такси. Сегодня я сдержал это слово. Заказал такси. Поехал. Правда, единственное чувство, на котором я поймал себя, когда садился в такси, было ощущение собственной старости и безумная грусть.

Привет,

ЯЛВ

 

P.S. У меня в последнее время впечатление, что все «прогибаются» перед Нью-Йорком. После 11 сентября это стало модным. Особенно в СМИ, и особенно в польских СМИ. Даже те, кто никогда не видел башен ВТЦ, пишут о них так, как будто их детство прошло на Манхэттене и они ходили в детский сад недалеко от ВТЦ (для любознательных: ближайший к Граунд Зиро детский сад находится далеко, только в Гринвич-Вилладж, и плата за него вполне сопоставима с платой за обучение в Гарварде). Поэтому я сегодня не хочу добавлять свои рассказы к уже собранной мартирологии 11 сентября. Хочу лишь сказать Вам, что Нью-Йорк вовсе никакой не «израненный город, не поднявшийся до сих пор с колен», как я прочитал недавно в польском бульварном журнале. Нью-Йорк гордо стоит на обеих ногах. Лучше всего это видно по лицам людей, которые проходят вблизи Граунд Зиро. Я был там сегодня вечером. Да, действительно, на лице Нью-Йорка есть шрам, но такой шрам вряд ли может быть поводом для стыда. Это прекрасный шрам…

 

P.P.S. Вопрос № 7: Какой период своей жизни Вы считаете самым главным?

 

Варшава, четверг

Вы правы, нет ничего ужаснее в жизни, чем унизительное чувство неполноценности. От него одни несчастья. Я хуже остальных. И дело даже не в комплексах, которые действительно могут нам многое испортить и усложнить, но свою жизнь мы как-нибудь устроим. Речь идет о глубоком убеждении в том, что мы никогда не узнаем множество важных вещей и не испытаем целый спектр эмоций вследствие нашей худшести (это такое новое существительное, можно?), психической слабости и посредственных интеллектуальных способностей. Вспоминаю встречу с молодыми немцами из Гамбурга. Семидесятые годы. Как диковинка из-за Одера, я, несомненно, представляла для них интерес. Эдакая Ванда, отвергнувшая немца.^[46] Как потом оказалось – до поры до времени. С одним из них я проводила особенно много времени, но мое восхищение незаурядной арийской красотой росло прямо пропорционально разочарованию, которое вызывала у меня его невежественность, вернее, недостаточная информированность. Своеобразная пустота. Внешний мир, начинавшийся политикой и заканчивавшийся шоу-бизнесом, существовал для него лишь в той мере, в какой он в данный момент его увлекал. Разумеется, он не был кретином, выросшим в капиталистическом инкубаторе. Хотя нельзя не признать, что капитализм его подпортил. Но он, однако, не испытывал дискомфорта от того, что не знал биографии Сартра^[47] и того факта, что Симона де Бовуар^[48] стирала его рубашки. Только иногда, чаще всего удивленный, он спрашивал меня, откуда я все это знаю и зачем мне это. Когда я настойчиво (при этом у меня в ушах звучало герековское «Поможете?^[49]») демонстрировала доказательства хорошего социалистического образования, при каждом удобном случае со скоростью автомата произнося фамилии, даты, события, мои немецкие коллеги одобрительно кивали головой. Сегодня я понимаю, что они ни на миг не почувствовали себя ущербными, детьми худшего Бога.

Меня это ужасно бесило, и я последовательно между собой и ими возводила стену, наподобие Берлинской. Я, человек, живущий за железным занавесом, знаю, а вы, которым все подают на блюдечке, не знаете? Стыдно. Кроме того, где здесь справедливость? Разве я не лучше и, в этой связи, не заслуживаю лучшей жизни? Парадоксально, но с высоты двадцати с небольшим лет я благодарю свои комплексы, возникшие у меня от жизни в сермяжной стране. Я избавилась от них, и сегодня никто не может поверить в то, что они у меня были. Достоевский, Прус, Кафка, прочитанные до наступления пятнадцатилетия. Французский кинематограф «новой волны», итальянский неореализм. Только бы те, что за стеной, не подумали, что мы еще не спустились с деревьев. Потребность принадлежать к лучшему миру была настолько сильной, что мы почти забыли, что это нужно не для других, а нам самим. Это соперничество со временем переродилось в очень важное для душевного здоровья чувство собственного достоинства. Знаю для себя, и мне этого хватает. Но если бы у меня были дети, я наверняка стала бы их убеждать в том, что даже если их сверстники из других стран не знают того, что знают они, с них никто не снимал обязанности повышать свой интеллектуальный уровень.

Вы спрашиваете меня о самом счастливом периоде моей жизни. Пожалуй, счастьем было детское ощущение абсолютной защищенности в родительском доме. Тогда я могла задать любой вопрос, знала, почему дедушка годами слушал «Свободную Европу», отчим после полудня принимал пациентов, а вечером мама стучала в дверь моей комнаты, чтобы спросить, сколько я съем бутербродов на ужин.

С уважением,

МД

 

Чикаго, пятница, ночь

Пани Малгожата,

наверное, нет в мире более подходящего места (может, только Новый Орлеан), чтобы прикоснуться к блюзу и прочувствовать его. До мозга костей…

Клуб называется «Blue Chicago» и находится в двенадцати минутах ходьбы от «Magnificent Mile» («Прекрасной Мили») в Чикаго, отрезка Мичиган-авеню, который считается «одним из самых замечательных торговых центров мира». На небольшой, усеянной небоскребами площади центра американского города уместилось 460 магазинов, 275 ресторанов и 51 гостиница. Американцы, живущие или посещающие Чикаго, считают, что это «прекрасно и великолепно» (отсюда и название Magnificent). Многие прибывают в Чикаго как раз ради того, чтобы попасть на эту «Прекрасную Милю», и не замечают, что стоит сделать перерыв в шопинге или еде, как окажешься на живописном берегу озера Мичиган. Если бы я имел возможность повлиять на названия улиц в Чикаго, то название «Прекрасные Мили» (их больше, чем одна) я оставил бы за этим берегом.

Лично я не даю себя очаровать ни одному торговому центру ни в одном из городов земного шара, на какой бы широте и долготе ни находились эти города, и мне становится не по себе, когда приходится провести больше часа, например, в «Галерее Мокотув» в Варшаве. Мои дочки не могут понять этого, а мне не хочется в очередной раз объяснять им это. Возможно, когда они начнут сами оплачивать свои покупки, им это станет ясно. Если любовь отцов к дочерям измерять временем, проведенным в торговых центрах в разных городах мира, у меня был бы шанс на очень хороший результат. Однако я вряд ли стал бы им гордиться. Гораздо важнее то время, которое отец провел с дочерьми, когда они были маленькие, за чтением сказок, рассказами о звездах или о том, что в жизни самое главное теперь, когда они выросли. Я мало им читал и мало рассказывал, и сейчас меня грызет совесть и я хочу хоть как-то, пусть даже в торговых центрах, компенсировать то потерянное время…

Однако собирался я писать о блюзе в Чикаго. Клуб исключительный (536 N. Кларк-стрит; тел. [phone], если кто заинтересуется и захочет туда поехать). Кажется, после Великого пожара 1871 года, сровнявшего с землей громадную часть города, клуб «Blue Chicago» на Кларк-стрит стал первым местом, в котором играли «вживую» сначала джаз и свинг, а потом и блюз. Через какое-то время джаз ушел из «Blue Chicago» и остался только блюз.

Музыка в Чикаго – повсюду. Лицо города создавали не гангстеры (Аль Капоне, Хайми Вайсе, Биг Джим Колозино), а архитекторы (Уильям Ле Барон Дженни именно в Чикаго в 1885 году впервые применил новый тип конструкции – стальной каркас здания, чем начал новую эпоху в архитектуре, эпоху небоскребов) и… музыканты. Такие, например, как Бенни Гудмен и Луи Армстронг.

Вчера вечером перед «Blue Chicago» стояла большая очередь. В большинстве своем состоящая из европейцев. Вход в маленькое темное помещение загораживал толстый негр в цветастой гавайской рубашке. На его выпяченном животе возлежал золотой крест, прикрепленный к свисавшей с его шеи толстой цепи. В руке он держал пачку банкнот. Приняв от меня пятидолларовую бумажку, он доложил ее к пачке и отметил получение денег тем, что втянул свой необъятный живот. Возник просвет между стеной коридора и ним. Через дверь-вертушку я вошел внутрь. Когда входил, услышал у себя за спиной: «God bless you» (Да благословит тебя Господь)…

 

Я сел к стойке бара напротив маленькой сцены. Трое черных музыкантов в безукоризненно белых костюмах и черных рубашках с жабо настраивали инструменты. Несколько минут спустя на сцену вышла (босиком) очень высокая белая девушка. Она была одета в облегающие джинсы и розовую маечку. Она поставила три стакана с водой на маленьком столике рядом с микрофоном, улыбнулась и сказала, что зовут ее Джоселин Ив Стокер, что ей семнадцать лет, что приехала сюда из английского Девона и что, если господа позволят, она тут немного пошумит. Она начала петь блюз. Давно я не слышал такого прекрасного «шума». Если бы не тот факт, что она стояла в нескольких метрах от меня, я ни за что бы не поверил, что она белая и такая молодая. Она пела о том, о чем всегда поется в блюзе: о грусти, о потерянной любви, о злобе, ненависти, плаче, печали и надежде. Она рассказывала обо всем этом так, будто она сама все это пережила, и только это показалось мне фальшивым. Невозможно, будучи такой молодой, иметь в себе столько грусти. Даже сама Арета Франклин не смогла бы спеть более черного, более ностальшчного блюза, чем спела эта девчушка. Но иногда, когда я закрывал глаза, она напоминала мне своим голосом Дженис Джоплин. Но только иногда. Семнадцатилетняя Джоселин Ив Стокер, которая «шумела» в тот вечер в «Blue Chicago», больше известна под псевдонимом Джосс Стоун. Она продала уже более пяти миллионов своих дисков…

Наверное, нет места лучше (повторю: может, за исключением Нового Орлеана), чтобы забыться, прикоснуться к блюзу и прочувствовать его. Если Вам случится в ближайшее время быть в Чикаго, сходите в «Blue Chicago», что на Кларк-стрит, 536 N.

Непременно…

Сердечный привет,

ЯЛВ

 

P.S. Семь главных вопросов – это как семь главных грехов или семь таинств (как Вы полагаете, существует ли некая мистическая связь между количеством таинств и количеством грехов?), и этого вполне хватит. Пока что у меня нет никаких других вопросов, которые я мог бы задать на нашей скамейке в парке в Буско…

 

Варшава, суббота

Вчера я ходила в кино на фильм о Рэе. Обычно меня напрягает, когда я смотрю экранизированные биографии, поскольку чаще всего герой в них скорее придуманный, чем настоящий. Признаюсь, биография Рэя Чарльза потрясает. Знаете ли Вы ее? О многих подробностях я узнала впервые. Они учат смирению. Утверждают в мысли, что если кто-то остается верен себе от начала и до конца, то даже самые серьезные провалы, дурные пристрастия и слабости не нанесут ущерба личности. Конечно, можно поспорить, что является провалом, а что нет.

 

Просто невероятно, что в жизни одного человека почти все складывалось не так, как должно было сложиться. Расовая сегрегация, не тот цвет кожи, нужда, несчастный случай и многолетняя зависимость от героина. По иронии судьбы, Бог наделил его еще и талантом гения. Черная жемчужина, родившаяся из слез, выплаканных матерью слепнущего мальчика. Между прочим, мать Рэя, отличавшаяся житейской мудростью, могла бы оставить далеко позади не одну выпускницу престижного университета. Она не помогала слепнущему сыну дойти до двери, потому что знала, что он должен найти ее сам, чтобы выжить. Увечье не оправдывает страха перед жизнью. Нужно найти в себе силы и не убегать от жизни, прикрываясь им.

Рэй Чарльз обладал таким сильным характером, что иногда кажется, будто он специально создавался под киносценарий. На свете нет ничего невозможного, нет ситуаций, которые не могут быть хуже этих, казалось бы, самых худших. Есть только человек, который с тем, что он получил от Бога и от людей, может сделать все или ничего.

Его увенчавшаяся успехом борьба с зависимостью от героина с точки зрения медицинской статистики была обречена на неудачу – из сотни людей справиться с ней удается лишь нескольким. Можно неожиданно почувствовать потребность в кайфе даже спустя десять лет. Рэй Чарльз в течение сорока последующих лет ни разу не употреблял наркотики. В этом фильме есть сцена, которая наверняка Вам понравилась бы. Интересно узнать Ваше мнение, имеет ли она статистико-методическую ценность?

У Рэя Чарльза был свой, наработанный годами способ распознавания привлекательной женщины по изгибам ее ладони. Он брал ее руку в свои и нежно изучал пальцами. Похоже, он ни разу не ошибся. Хотя о вкусах не спорят.

 

Сегодня я выбралась на «Авиатора» – номинированную на «Оскара» в одиннадцати категориях экранизацию биографии Говарда Хьюза. Вроде все в этом фильме как надо, но все же как-то пресно. Превосходно сыграл Леонардо Ди Каприо, но сам фильм все равно не заводит. Три часа вы наблюдаете за великим провидцем, одержимым мечтами, которые могут прийти в голову лишь избранным. Но в голове остается лишь история сумасшедшего миллионера, наделенного гениальными способностями. И все. Я задумалась: почему? Может, потому что режиссер хотел сравняться с героем фильма? В «Авиаторе» есть сцена, в которой мучимый манией преследования Хыоз сначала по привычке выпивает молоко из бутылки, а потом в нее писает. Но Скорсезе этого не достаточно, ему нужно произвести эффект, и поэтому через мгновение мы видим целый ряд бутылок с мочой. Наверное, хорошо, что не он делал фильм о Рэе Чарльзе.

Фильм, в котором главным является герой. В прямом и переносном смысле слова. Должно быть, именно поэтому из фильма «Авиатор» мы ничего не узнали о матери Хьюза, властной, патологически привязанной к сыну. Связанной с ним чем-то вроде эмоционального кровосмешения. О его неудачных браках мы тоже ничего не узнали. И о том, что первые свои изобретения он сделал, когда ему было десять лет, и что умер он в возрасте семидесяти с небольшим лет в абсолютном одиночестве. Это так не по-голливудски.

С уважением,

МД