Франкфурт-на-Майне, суббота, утро

Память – функция времени. Чем больше време ни пройдет с момента какого-нибудь события, тем больше несущественных подробностей начинает затенять само событие, оттесняя истинное его значение на задний план.

13 декабря 1981 года мне было 26 лет, и я жил тогда в Польше. Я знал, что есть страны, в которых живется лучше, удобнее или просто нормально. Я достаточно много читал, чтобы обладать таким знанием. Оно не давило мне на мозги. Я родился между Бугом и Одером и гордился этим. Возможно, это звучит патетично и сегодня в глобализированном мире без границ это немодно, но так было на самом деле. Это был такой, как я сейчас понимаю, географический патриотизм. Некая юношеская непоколебимая уверенность, что твоя страна лучше других стран, потому что ты родился в ней.

Если бы кто-то сказал мне тогда, что когда-нибудь я переберусь на ПМЖ в другую страну, я бы не поверил. Мне хотелось жить только в Польше, и я был уверен, что в конце концов дождусь своей квартиры с ванной и скоплю деньги на малютку «фиат». У меня не было заграничного паспорта, я участвовал в каких-то параноидальных выборах, на которые являлось 99,9 % имеющих право голоса, и покупал доллары на черном рынке, чтобы потратить их на джинсы в «Певексе».^[29]

Единственное, что меня на самом деле беспокоило, так это ощущение, что я родился в стране второго сорта. Мир (западный) рассматривал Польшу как страну бедняков, которые скорее пройдут пять километров пешком, чем купят билет за доллар на метро в Нью-Йорке или Париже. Но этот мир не видел, что шли мы с бутербродами в рюкзаках в музеи или оперы, а не в Диснейленд. Задевало меня и то, что причисление меня ко второму сорту подразумевает также второсортность моего мозга, моих знаний, моей культуры и моего образования. Я не знал, как нужно правильно есть лангустов, но во время ужина умел поддержать беседу о новейших тенденциях в информатике. Я понимал также, что вскоре эти тенденции станут реальностью в их лабораториях, а на мою долю останется только читать о них, но все равно мне казалось, что я владею чуть ли не большей информацией, чем они. После ужина они заказывали такси и ехали с женами в многозвездочные отели в центре города, в то время как я брал свой рюкзак из гардероба и шел пешком в гостиницу на окраине. Потому что я тогда методично ограничивал себя во всем, чтобы скопить как можно больше долларов до возвращения в Польшу.

Но моя жена! О, если бы я мог взять ее туда, она затмила бы красотой и элегантностью всех тамошних женщин!

Кроме того, я знал, что живу в стране, которая все время разыгрывает своего рода политическую комедию. Милиционеры-католики, партийные служки в костеле, сообщения со съездов партии в самом начале новостей, сообщения с заседаний епископата – в конце. Благосостояние в статистических ежегодниках и очереди перед костелами за продовольственной помощью из ненавистной Германии.

Таков был написанный самой Историей сценарий этой комедии. Ялта, холодная война, «руководящая роль» и зоны влияний. Я родился в своей зоне, и у меня не было времени изменить историю. Я смирился с ней и делал свое дело. Работал и учился, продвигаясь в социальном плане из авангардного рабочего класса к обедневшему классу будущих интеллигентов. Да и какую историю я должен был менять?

Моя мать – аполитичная католичка, рожденная в Берлине полунемка; мой отец – поляк, атеист и либерал, три года проведший в концлагере Штутгоф. Ненависть к немцам прекратилась в нем не от доброты душевной, а от усталости ненавидеть. Бабушка, писавшая мне готикой списки покупок на листочках и в возрасте восьмидесяти девяти лет встававшая по стойке «смирно» при первых звуках польского национального гимна; дед, начинавший день с чтения «Трибуны люду»,^[30] симпатизировавший коммунизму патриот времен санации (для него Польша кончилась вместе с санацией^[31]), ненавидящий польских «перекрашенных коммунистов», потому что Берут^[32] упрятал его в тюрьму на четыре года за то, что во время войны он вступил в помогающую немцам синюю полицию.^[33]

Я познакомился с несколькими вариантами этой самой истории. До сих пор не знаю, какой из них правильный. Да и вообще существует ли некий единый для всех истинный вариант истории? Согласно Маркесу («Сто лет одиночества»), история – это вовсе не то, что на самом деле произошло, а главным образом то, что люди об этом вспоминают и что и как об этом рассказывают. Три поколения на пятидесяти квадратных метрах в моей торуньской квартире и четыре человека, рассказывающие четыре разные версии одного и того же события. Пятую, совершенно отличную от всех предыдущих версию я с удивлением узнал в школе. Мне кажется, что это, должно быть, какая-то национальная черта поляков (может, еще и евреев): в нас сидит ген анархии, проявляющийся в стремлении самостоятельно познать мир.

13 декабря 1981 года, в воскресенье, около 9.00 меня разбудил отец и сказал, что пора вставать, иначе я, репетитор, не успею к своим ученикам. Я спросил почему. Он ответил: «Ночью ввели военное положение, и ты не сможешь воспользоваться машиной. Вставай, не то опоздаешь».

Мой отец принимал историю со спокойствием. Он не переносил политики и политиков. До конца жизни он относился к ним как к абсолютным лузерам. Он всегда говорил мне, что политик – это такой человек, который умеет только правдоподобно врать, и больше ничего.

«Учись, не то политиком станешь», – добавлял он.

Военное положение, объявленное по телевидению генералом с припудренным лицом, не произвело на него особого впечатления. Если человек в течение трех лет выходил утром на перекличку перед бараком в концлагере и слышал ругань пьяного или – что еще хуже – с похмелья гестаповца, его мало будет волновать то, что он услышит в теплой квартире в обращении, начинающемся со слов «Дорогие соотечественники».^[34] Для моего отца мир состоял из обещаний и угроз, исходивших от нормальных людей. Настоящих, вне истории. Таких, как его сын, который должен был быть на занятиях с учениками в 10.30. Отец относился к 13 декабря как к очередной сцене в комедии, которую ему пришлось смотреть.

Я не пошел репетиторствовать в тот день. Я не разделял равнодушия моего отца. Я слышал по телевизору пропагандистские речи и пытался понять, сколько в них правды. До сих пор не выяснил.

В тот день моя жизнь изменилась. Оказалось, что история разыгрывается не на какой-то там неведомой сцене, как пьеса, которую смотришь из зрительного зала. Что она касается и меня.

Я подозреваю, что каждый мог бы рассказать свою собственную историю, связанную с тем днем. Вы наверняка тоже. 13 декабря…

Это особая дата, таковой она и останется.

Сердечный привет,

ЯЛВ

 

Варшава, воскресенье

13 декабря около полуночи я мерзла на одной из варшавских стоянок такси. Как раз от одного из так систов мы услышали: «Люди! Возвращайтесь домой. Война». Было без нескольких минут двенадцать.

На другой день – звонок в дверь. На пороге стоит пожилой мужчина и говорит: «Дети, любите друг друга. Танки на улицах, началась война».

Война или нет, но я знала, что сделаю все, чтобы провести праздники со своими родителями в Легнице. Как всегда.

В пять утра я заняла очередь в одно учреждение, а потом, глядя в глаза какому-то функционеру, поклялась, что действительно еду к маме и папе.

Я должна была получить этот пропуск.

Я не могла позвонить им и сказать, что у меня есть пропуск, но они и так знали, что я приеду. Получилось, и в сочельник я была там, где должна быть, где была всегда.

У каждого из нас было свое 13 декабря, и каждый испытал на себе его последствия, помимо общественных еще и личные.

Именно тогда я радикально изменила свою жизнь. Личную жизнь. Начала все сначала и по-другому. Тогда я осознала, впервые в жизни и по-взрослому, чего я не хочу.

«Дети, любите друг друга». Эта фраза сбила меня с толку. Любовь я отложила на несколько лет. Правильно ли я поступила?

Пожалуй, что нет, но если посмотреть на это с вы соты времени, я тогда не могла поступить иначе. Ни по отношению к себе, ни к другим. Несколько лет было упущено… Как в жизни вообще, так и в личной.

«Ничто на свете не длится вечно, но ничто не проходит бесследно. А ничто не проходит бесследно, потому что не длится вечно».

Я прочитала это у Филипа Рота^[35] в его увлекательном «Человеческом пороке». Именно так и бывает с нашей памятью, хотя память о 13 декабря, даже если для нашего блага она должна быть избирательной, осталась в нас – тогда двадцатилетних, ожидавших большой жизни и большой любви, – тягостным воспоминанием, от которого нам не удастся избавиться.

Обязательно прочитайте Рота, если Вы этого еще не сделали. Какая книга, какое понимание женщины и мужчины и всего, что их соединяет и разъединяет. Это книга о том, от чего мы отказываемся в жизни, когда играем навязанные нам и написанные другими роли. Даже приняв во внимание, что это сама жизнь пишет нам сценарий на каждый день и что нам не остается ничего другого, как выучить роль и подыгрывать внешним обстоятельствам своей жизни. Потому что в противном случае – только катастрофа.

Возможно, я ошибаюсь, но интуиция мне подсказывает, что Вас что-то угнетает…

Что?

С уважением,

МД