Повесть об азовском осадном сидении донских казаков

 

В ряду исторических повестей XVII в. особенный литератур­ный интерес представляют повести об Азове, создавшиеся непосредственно вслед за самими событиями. Таковы «историческая» повесть о взятии Азова донскими казаками в 1637 г., «документальная» и «поэтическая» (по терминологии А.С. Орлова) повести об Азовском осадном сидении в 1641 г. «Поэтическая» повесть дошла до нас в четырёх редакциях и напи­сана в форме войсковой казачьей отписки – донесения царю Ми­хаилу Фёдоровичу, – облечённой в художественную форму, частич­но обусловленную влиянием былин, казачьих песен. Эта повесть является наибо­лее художественной во всём цикле Азовских повестей.

«Поэтическая» повесть об Азове была написана в Москве зимой 1641-1642 г., когда на Земском соборе шли ожесточённые споры по азовскому вопросу. Эта повесть возникла как агитационное произведение, имевшее своей основной целью вызвать наибольшее сочувствие к героям-казакам у московских читателей, убедить их в необходимости присоединения Азова к Русскому государству.

Форма войсковой казачьей отписки, избранная автором повести для своего рассказа, была привычна для современников, и в то же время, в обстановке горячего интереса москвичей-читателей к со­бытиям в далёком Азове, именно эта форма оказывалась наиболее убедительной, так как создавала впечатление живого, взволнованно­го рассказа самих казаков, героев осады, о пережитом ими.

Автор повести, несомненно, принадлежал к демократической среде донского казачества. Есть все основания предполагать, что это произведение было написано есаулом «станицы» казаков, при­ехавших в 1642 г. с отпиской о героической обороне Азова, – Фё­дором Ивановым Порошиным.

Порошин занимал на Дону положение войскового дьяка (на­чальника войсковой канцелярии). Подлинные отписки Порошина, одна из которых вызвала даже гнев царя своим чрезмерно настой­чивым требованием оказания помощи казакам в борьбе за Азов, оказываются очень близкими повести и по содержанию своему и по стилю.

 

ПОВЕСТЬ ОБ АЗОВСКОМ ОСАДНОМ СИДЕНИИ ДОНСКИХ КАЗАКОВ

В 7150 (1641) году октября в двадцать восьмой день приехали к государю царю и великому князю всея Руси Михаилу Феодоровичу на Москву с Дона из Азова-города донские казаки: атаман казачий Наум Васильев да есаул Федор Иванов. А с ними казаков двадцать четыре человека, которые сидели в Азове-городе от турок в осаде. И сидению своему осадному привезли они описание. А в том описании пишется.

Июня в 24 день еще до полудня пришли к нам паши его и крымский царь, и обступили нас турецкие силы великие.

В тот же день, как пришли турки к нам под город, к вечеру прислали к нам турецкие паши переводчиков своих басурманских, персидских и греческих. А с толмачами прислали с нами разговаривать старшего из янычарских пехотных полковников.

«…И о том даем вам, ворам, знать, что не будет вам от Московского сильного царства вашего людьми русскими никакой ни помощи, ни выручки. На что же вы, воры глупые, надеетесь, коли и хлебных припасов с Руси никогда вам не присылают? А если б только захотели вы, казачество свирепое, служить войском государю царю вольному, его султанскому величеству, принесите вы ему, царю, свои головы разбойничьи повинные, поклянитесь ему службою вечною. Отпустит вам государь наш турецкий царь и паши его все ваши казачьи грубости прежние и нынешнее взятие азовское».

Ответ наш казачий из Азова-города толмачам и полковнику янычарскому:

«Видим всех вас и до сей поры всё ведаем о вас, все силы, все угрозы царя турецкого известны нам.

Пусть он, турецкий царь, нас возьмет теперь в Азове-городе приступом, возьмет не своим царским величием и разумом, а теми великими турецкими силами да хитростями наемных людей немецких, небольшая честь в том будет для имени царя турецкого, что возьмет нас, казаков, в Азове-городе. Не изведет он тем казачьего прозвища, не опустеет Дон от казачества. На отмщение наше будут все с Дона молодцы. Пашам вашим от них за море бежать! А если избавит нас бог от его сильной руки, если отсидимся от вашей осады в Азове-городе, от великих его сил, от трехсоттысячных, со своими силами малыми (всего нас, отборных казаков, в Азове с оружием сидит 7590), – посрамление будет ему, царю вашему, вечное и от его братии и от всех царей.

А мы про то и сами без вас, собак, ведаем: какие мы на Руси, в государстве Московском, люди дорогие и к чему мы там надобны! Черед мы свой с вами ведаем. Государство Московское великое, пространное и многолюдное, сияет оно среди всех государств и орд – и басурманских, и еллинских, и персидских – подобно солнцу. Не почитают нас там, на Руси, и за пса смердящего.

А мы у вас взяли Азов-город по своей казачьей воле, а не по государеву повелению, ради казачьих зипунов своих и за ваши высокомерные лютые помыслы. За то на нас, холопов своих дальних, государь крепко обижен. Боимся от него, государя царя, за то взятие азовское себе наказания смертного.

Вы же нас призываете речью царя турецкого служить ему, царю турецкому, и сулите нам от него честь великую и богатство многое. А мы, люди божии, холопы государя царя Московского, именуемся по крещению христианами православными. Как же можем служить царю неверному!

Как от Азова-города полковники и толмачи вернулись к силам своим турецким, к пашам своим, начали в войсках у них трубить в трубы многие великие. Стали вороны и звери кричать жалостно.

Как будто началась гроза страшная, как бывает с небес гром страшный и молнии.

Убито нами было у них в первый тот день, кроме шести полковников янычарских и двух немецких полковников, одних янычар двадцать пять тысяч, помимо раненых.

Исполнив все обряды предсмертные, выходили к ним на бой, и единодушно все мы крикнули, выйдя к ним: “С нами бог! Разумейте, иноплеменники и неверные, и покоритесь, ибо с нами бог!”

Услышали неверные из наших уст те слова, что с нами бог, и ни один не устоял пред лицом нашим, побежали все прочь с высокой горы своей. Побили мы их в тот час множество, многие тысячи.

А всего было от турок к нам под город Азов 24 приступа всею их силою. Но после первого большого приступа таких жестоких и смелых больше уж не было.

А дружины нашей совсем мало осталось; переменяться нам не с кем, ни одного часа отдохнуть нам не дадут. В ту пору уж совсем мы в жизни своей и в Азове-городе отчаялись, потеряли надежду на выручку от людей, только и ожидая себе помощи от всевышнего бога.

Подняли мы на руки иконы чудотворные – Предтечи да Николину – и пошли с ними против басурман на вылазку. И по милости их явной побили мы басурман в той внезапной вылазке шесть тысяч. И увидели люди турецкие, что хранит нас милость божия, что ничем осилить не умеют нас, с тех-то пор не стали уж посылать к нам на приступ людей своих.

А всего сидели мы в Азове в осаде от турок с 24 июня 149 года до 26 сентября 150 года, 93 дня и 93 ночи. А в ночь на 26 день сентября турецкие паши со всеми турками и крымский царь со всеми своими силами за четыре часа до свету побежали, окаянные, в смятении и трепете, от Азова-города, никем из нас не гонимые.

И мы, казаки, как услышали об их отступлении, напали на их таборы тысячею человек. И взяли мы у них в таборах тогда языков, турок и татар живыми, четыреста человек, а больных и раненых застали мы с две тысячи.

И нам те языки на допросах и пытках все говорили единодушно, отчего среди ночи побежали от города паши и крымский царь со всеми своими силами. «В ночь ту с вечера было нам страшное видение. На небесах над нашими полками басурманскими шла с Руси от вашего царства Московского туча великая и страшная…»

А еще сказывали нам те языки про урон в людях своих. Из главных сил их побито у них одних мурз и татар и янычар девяносто шесть тысяч, кроме тех черных мужиков и охочих людей. А нас всего, казаков, в осаде сидело в Азове только 7367 человек. А те, кто уцелел из нас, холопов государевых, после осады, все изранены. Нет ни одного у нас человека целого; ни одного, кто бы не пролил крови своей, в Азове сидя во имя божие, за веру христианскую. А теперь мы всем войском у государя царя и великого князя всея Руси Михаила Феодоровича просим милости.

А коли государь нас, холопов дальних своих, не пожалует, не велит у нас принять из рук наших Азова-города, то нам, заплакав, оставить его! Поднимем мы, грешные, икону Предтечи, да и пойдем с ним, светом нашим, куда он велит.

В нынешнем же 7150 году, по прошению и посольству царя турецкого Ибрагима-султана, государь царь и великий князь Михайло Феодорович пожаловал его, царя турецкого Ибрагима-султана, и велел донским атаманам и казакам Азов-город покинуть.

 

 

ПОВЕСТЬ О ГОРЕ И ЗЛОЧАСТИИ

 

Замечательная «Повесть о Горе и Злочастии, как Горе-Зло­частие довело молодца во иноческий чин», написанная народным стихом, стоит в ряду значительных созданий мировой литературы. Она дошла до нас в единственном списке первой половины XVIII в., но возникла, видимо, около половины XVII в.

Во всей предшествующей русской литературе мы не найдём про­изведений, в которых рассказывалось бы о судьбе обыкновенного мирского человека и излагались основные события его жизни. «Повесть о Горе и Злочастии» говорит о судьбе безвестного молодца, нарушившего заповеди старины и тяжело за это поплатившегося.

Образ «Горя-Злочастия» – доли, судьбы, как он встаёт в повести, – один из значительнейших литератур­ных образов. Горе одновременно символизирует внешнюю, враждебную человеку силу и внутреннее состояние человека, его ду­шевную опустошённость. Оно как бы его двойник.

Устнопоэтическая стихия окрашивает собой «Повесть о Горе и Злочастии» чуть ли не на всём её протяжении: почти полное тождество метрического строя повести со строем былинного стиха; былинные общие места (приход на пир и похвальба на пиру); приём повторения отдельных слов («надейся, надейся на меня, брата названова» и т.д.); приём тавтологических сочетаний «украсти-ограбити», «род-племя» и т.д.); употребление постоян­ных эпитетов («буйна голова», «быстра река», «зе­лено вино», «дубовый стол» и т.д.).

Но рядом с указанными элементами устнопоэтической тради­ции в повести явственно даёт себя знать и традиция книжная. Она обнаруживается в первую очередь во вступлении к повести, изла­гающем происхождение греха на земле после нарушения Адамом и Евой заповеди божьей о невкушении плода виноградного. И вступление и заключение сближают её с произведениями житийного жанра.

 

ПОВЕСТЬ О ГОРЕ И ЗЛОЧАСТИИ, КАК ГОРЕ-ЗЛОЧАСТИЕ ДОВЕЛО МОЛОТЦА ВО ИНОЧЕСКИЙ ЧИН

 

Изволением господа бога и спаса нашего

Иисуса Христа вседержителя,

от начала века человеческаго.

А в начале века сего тленнаго

сотворил небо и землю,

сотворил бог Адама и Евву,

повелел им жити во святом раю,

дал им заповедь божественну:

не повелел вкушати плода винограднаго

от едемскаго древа великаго.

 

Будет молодец уже в разуме, в беззлобии”

и возлюбили его отец и мать,

учить его учали, наказывать,

на добрыя дела наставлять:

“Милое ты наше чадо,

послушай учения родителскаго”

 

...Не ходи, чадо, в пиры и в братчины,

не садися ты на место болшее,

не пей, чадо, двух чар за едину!

Ещё, чадо, не давай очам воли,–

не прелщайся, чадо, на добрых красных жён,

отеческия дочери!

Не ложися, чадо, в место заточное,

не бойся мудра, бойся глупа,

чтобы глупыя на тя не подумали

да не сняли бы с тебя драгих порт...

 

Молодец был в то время се мал и глуп,

не в полном разуме и несовершен разумом:

своему отцу стыдно покоритися

и матери поклонитися,

а хотел жити, как ему любо.

 

…и пил он, молодец, пиво пьяное,

упился он без памяти

и где пил, тут и спать ложился:

понадеялся он на брата названого.

…от сна молодец пробуждаетца,

в те поры молодец озирается,

а что сняты с него драгие порты,

чары и чулочки – все поснимано:

рубашка и портки – все слуплено,

и вся собина у его ограблена…

в головах мила друга и близко нет.

 

Стало срамно молотцу появитися

к своему отцу и матери,

и к своему роду и племяни,

и к своим прежним милым другом.

Пошел он на чюжу страну, далну, незнаему.

 

...Не буди ты спесив на чужёй стороне,

покорися ты другу и недругу,

поклонися стару и молоду,

а чюжих ты дел не объявливай,

а что слышишь или видишь, не сказывай...

 

“Не хвались ты, молодец, своим счастием,

Не хвастай своим богатеством, -

бывали люди у меня, Горя,

и мудряя тебя и досужае ²¹, -

и я их, Горе, перемудрило:

учинися им злочастие великое...

 

Тому сну молодець не поверовал.

Ино зло то Горе излукавилось –

Горе архангелом Гавриилом молотцу

попрежнему еще вновь злочастие привязалося…

 

Тому сну молодець он поверовал,

сошел он пропивать свои животы,

а скинул он платье гостиное,

надевал он гунку кабацкую,

покрывал он свое тело белое.

 

А что видит молодец [беду] неменучюю,

покорился Горю нечистому –

поклонился Горю до сыры земли.

 

Говорят молотцу люди добрыя:

“А что ты еси, доброй молодец,

ты поди на свою сторону,

к любымым честным своим родителем,

простися ты с своими родители,

возьми от них благословение родителское!

 

Полетел молодец ясным соколом, –

а Горе за ним белым кречатом;

молодец полетел сизым голубем, –

а Горе за ним серым ястребом…

 

Спамятует молодец спасенный путь –

и оттоле молодец в монастыр пошел постригатися,

а Горе у святых ворот оставается,

к молотцу впредь не привяжетца!

 

 

ПОВЕСТЬ О САВВЕ ГРУДЦЫНЕ

 

«Повесть о Савве Грудцыне» – русская светская повесть XVII в. Датируется предположительно 1660-ми годами (в качестве одного из аргументов выступает то, что события повести рассматриваются как эпизод из недавнего прошлого), известна в нескольких списках.. В произведении отразились исторические события первой половины столетия и многие бытовые черты того времени. Однако это второстепенные, сопутствующие детали повествования. В центре произведения, как и в «Повести о Горе-Злочастии», – судьба молодого человека. Подобно молодцу из «Горя-Злочастия», Савва Грудцын, помолодости и неопытности попавший в зависимость от враждебной потусторонней силы, находит спасение в монастыре.

По своему стилю повесть о Савве Грудцыне представляет свое­образное совмещение элементов старой повествовательной, в част­ности житийной, традиции с элементами литературной новизны. Основной смысл повести – спасение грешника молитвой и покая­нием. Поведение впав­шего в грех человека – не столько следствие его природных инди­видуальных качеств, сколько результат воздействия на него посто­ронних сил – злых или добрых. Личная инициатива героя отсут­ствует; она всецело подчинена посторонним, вне его находящимся стихиям.

Сочетание в «Повести» романической темы с подробными описаниями быта и нравов Руси XVII в. дало основание ряду исследователей видеть в этом произведении опыт создания первого русского романа.

 

П овесть зело пречудна и удивления достойна о том, что случилось в граде Казани с неким купцом Фомой Грудцыным и сыном его Саввой

Был же у того Фомы сын единородный, именем Савва. Имел Фома обычай по торговым делам отъезжать вниз по Волге-реке. Этому он и сына своего Савву учил, приказывая неленостно тем делом заниматься, дабы по смерти отцовой стать наследником всему имению.

Несколько дней помедлив, и сын его на снаряженных судах по повелению отца своего отправился в плавание к Соли Камской.

Узнал Бажен Второй, что из Казани прибыл сын Фомы Грудцына, и сказал сам себе: "Отец его со мной крепкую дружбу водит, а я, выходит, обидел юношу! Возьму его в дом свой: пусть живет у меня и питается с домашними за одним столом".

А у Бажена Второго была жена, третьим браком приведенная, замуж взятая девою. Ненавидящий род человеческий супостат диавол, видя мужа того добродетельное житие и желая учинить возмущение в доме его, уязвил молодую жену на блудное желание к юноше, а самого юношу непрестанно склонял льстивыми словесами к падению.

Он же, хоть и молод был, но, уязвлен стрелой страха Божиего, убоялся суда Господня, размышляя: "Как в такой святой день столь скверное дело творить будем?" И, помыслив так, начал с клятвою отрекаться от нее.

И потом уж налила приготовленное отравленное зелье Савве. Он же, ничего не подозревая, выпил лютое это зелье. И тут начал некий огонь гореть в сердце его.

Шел он по полю один, ни о чем другом не помышляя, как только о прискорбном разлучении своем с тою женою, и пришла ему в голову мысль злая, и сказал он про себя: "Если бы мне какой человек или хоть сам диавол помог вновь вернуть ту женщину, так я послужил бы и диаволу".

Нет, ты мне дай расписочку некую, и я желание твое исполню. Савва же, писать умея плохо, по наущению беса, не размышляя над тем, что пишет, вывел отречение от Христа, Истинного Бога, и предался в служение диаволу, мнимому своему брату.

Она вновь посылает ему и второе, и третье письмо - и молениями молит, и клятвами заклинает его, чтобы немедленно возвращался в Казань. Но Савва, нимало не внимая материнской мольбе и клятве, ни во что их не ставил и только в блудной страсти упражнялся.

Фома, услышав такие слова от жены своей, весьма смутился умом своим и тут же, сев, написал послание Савве с горячими просьбами без всякого замедления возвращаться в Казань, "чтобы увидеть мне, чадо, красоту лица твоего". Савва послание получил и прочел, но ни во что вменил, и чтобы к отцу своему вернуться - о том даже не подумал, а только упражнялся в неистовом блудодеянии.

Бес, узнав, что отец Саввин движется к Соли Камской, чтобы вернуть Савву в Казань, предложил Савве: - Брате Савво, долго ли мы будем в этом малом городке обитать неотлучно? Пойдем, по иным городам погуляем, а потом сюда возвратимся.

Прошло немало дней, и вот разболелся Савва, и так тяжка была его болезнь, что уж смерть к нему приближалась. Жена же сотника того, у которого он жил, была благоразумна и Бога боялась, и всякое попечение о Савве имела. Она ему говорила многажды, чтобы призвал иерея, исповедовал грехи свои и причастился Святых Таин. Савва же отказывался, говоря, что "хоть и тяжко страдаю, но болезнь сия не к смерти". Но день ото дня болезнь его сильнее становилась. И наконец принужден был Савва боголюбивою той женою призвать к себе иерея.

И когда все люди из дома вышли, начал иерей больного исповедовать, и тут внезапно видит больной, что входит в дом огромная толпа бесов.

Мнимый же его брат, а лучше сказать, бес, вместе с ними явился, но не в человеческом уже, а в своем зверовидном образе и, встав позади бесовской толпы и, скрежеща зубами и трясясь от злобы, стал показывать Савве его богоотступническую расписку со словам: "Клятвопреступник! Видишь, что это? Не ты ли это писал? Или думаешь, покаянием избегаешь нас? Нет, и не думай, а я со всей силой обрушусь на тебя!" - и прочее в таком духе. Больной видел их, как наяву, ужаснулся и в надежде на силу Божию все подробно рассказал священнику.

И немалое время наш больной находился в руках бесовских сил.

"Слушай, Савва, когда пойдет праздник Явления Моей Казанской иконы, ты приходи в мой храм, что на площади возле Ветошных рядов, и Я перед всем народом явлю на тебе чудо!" Сказав так, Она стала невидима.

Когда началась Божественная Литургия, Савву положили на ковре вне церкви. А когда запели "Херувимскую", раздался голос, подобный грому: - Савва! Встань, что ты медлишь?! Иди в церковь и будешь здоров. И больше не греши! - а сверху с высоты упала отступническая расписка и смылась, как будто ее и не писали.

Потом Савва раздал бедным свое имущество все, сколько у него было, а сам ушел в монастырь Чуда Архистратига Михаила, в котором лежат мощи святителя Божия митрополита Алексея (этот монастырь называют Чудов). Там он принял монашество и стал жить в посте и молитвах, беспрестанно молясь Господу о своем согрешении. В монастыре он прожил немало лет и отошел ко Господу во святые обители.

 

 

ПОВЕСТЬ О ФРОЛЕ СКОБЕЕВЕ

 

Полную противоположность как по содержанию, так и по язы­ку повестям о Горе и Злочастии и о Савве Грудцыне представляет собой «История о российском дворянине Фроле Скобееве», рассказывающая о похождениях плута и ябедника.

Язык повести обнаруживает коренное отличие от традиционно­го языка предшествовавших памятников русской литературы. Он приближается к языку светских повестей петровской эпохи и в то же время обильно использует современный канцелярско-приказный жаргон.

В повесть попали модные иностранные слова, вроде «публикация», «реестр», «квартира», «персона», «банкеты» «нату­ральные», и такие вычурные, входившие также в моду выражения, как «моей услуги к вам никакой не находит­ся», «увеселительные вечера, называемые святки» и т.д. Автор, видимо, старался писать тем языком, кото­рый казался ему наиболее соответствующим современным ему требованиям, какие предъявлялись светской повестью, но в своих по­тугах на моду он должен был, вероятно, казаться наивным даже своим более образованным современникам. Сам он, очевидно, принадлежал либо к канцелярско-приказной, либо к мелкодворянской среде и, несмотря на свою несомненную талантливость, был чело­веком очень умеренной литературной грамотности.

Действие повести в одном из списков приурочивается к 1680 г., в другом списке этим годом датируется самое её написание. Судя, однако, по языку и по тому, что в повести о некоторых фактах говорится как уже о делах прошлого, повесть следует датировать самым концом XVII в. или началом XVIII в. – кануном петровских реформ. В дальнейшем становятся уже характерными повести галантно-романического стиля, вроде повести о Василии Кариотском.

Повесть о Фроле Скобееве представляет собой типичный образ­чик жанра плутовской новеллы

 

ИСТОРИЯ О РОССИЙСКОМ НОВГОРОДСКОМ ДВОРЯНИНЕ ФРОЛЕ СКОБЕЕВЕ, СТОЛЬНИЧЬЕЙ ДОЧЕРИ НАРДИНА-НАЩЕКИНА АННУШКЕ

В 1680 г. в Новгородском уезде жил дворянин Фрол Скобеев, в тот же Новгородском уезде находились вотчины стольника Нардина-Нащокина; и в тех вотчинах проживала дочь его Аннушка.

В пору святочных увеселительных вечеров, когда девушки собираются, чтобы развлекаться, дочь стольника Нардина-Нащокина Аннушка приказала своей воспитательнице поехать ко всем дворянам, проживающим поблизости от их вотчины и у которых есть дочери-девицы, и просить их заехать к ней на святочную вечеринку.

Однако же воли брата своего не ослушалась, принесла ему девичий убор, и Фрол Скобеев, нарядившись в девичье платье, поехал с сестрой к Аннушке.

Воспитательница не может никак признать в нём Скобеева. Тот вынул пять рублей и подарил ей. Та с большой неохотой взяла. Скобеев видит, что воспитательница его никак признать не может, упал на колени перед ней и объявил, что он дворянин Фрол Скобеев и что он приехал в девичьем наряде ради Аннушки, потому что ему надо во что бы то ни стало завести с ней любовь!

Скобеев остался с Аннушкой и объявил, что он Фрол Скобеев, дворянин новгородский, а не девушка. Аннушка не знала, что и отвечать, и находилась в сильном страхе. А Фрол наш, несмотря на опасность, вёл себя очень отважно и овладел ей. Потом Аннушка стала просить Скобеева, чтобы он не опозорил её перед другими.

И пребывал Скобеев у Аннушки три дня (все в девичьем наряде - чтобы слуги в доме не узнали его), веселился с ней и по прошествии трёх дней поехал с сестрой к себе домой. Аннушка подарила Скобееву несколько червонцев, и с того времени голодранец Скобеев разжился, стал жить роскошно и устраивать банкеты для своей братии-дворян.

Скобеев узнал, что Аннушка в Москву уехала, и задумался: не знал, что делать - дворянин он небогатый и зарабатывал только тем, что в Москве судебные дела вёл. Наконец он решился имеющиеся у него имения заложить и поехать в Москву, чтобы Аннушку получить в жёны.

Ну, матушка-сестрица, не тужи, пожалуйста ни о чем: пусть и жизни лишусь и конец свой там приму, а от Аннушки не отстану - или буду полковник, или покойник!

И стольник долгое время не бывал у сестры своей и думал, что Аннушка в монастыре. А Фрол Скобеев уже на ней и женился! Потом как-то Нардин-Нащокин поехал к сестре в монастырь и просидел там порядком, а дочери своей не увидел.

Стольник поехал к государю и объявил, что у него без вести пропала дочь. И государь повелел сделать публикацию о его дочери: если кто держит её тайно, то пусть объявится, а если не объявится, но сыщется, то будет казнён смертью.

А если ты защищать меня не будешь, - сказал Скобеев, - то и про тебя скажу словечко. Мне бы пришлось рассказать, что ты лошадей и карету давал, а если бы ты не дал, я бы ничего и не сделал!

Увидел Скобеев, что идёт человек от тестя и велел жене своей лечь на постель и притвориться больной. Аннушка и сделала так, как муж хотел.

Смотри, мой друг, - говорит Скобеев, - в каком она здравии: таков вот родительский гнев - они её за глаза бранят и клянут, оттого она и при смерти лежит. Донеси их милости, чтобы они её при жизни еще хотя бы заочно благословили.

Перестань, - говорит стольник, - перестань, плут, по судам таскаться - есть у меня имение в Симбирском уезде из трёхсот дворов, да в Новгородском уезде из двухсот дворов. Справь их за собой и живи, как люди.

И, поживя некоторое время, стольник Нардин-Нащокин в глубокой старости в вечную жизнь переселился, а Скобеева сделал наследником всего своего движимого и недвижимого имущества. Через некоторое время и тёща его преставилась. И так Фрол Скобеев, прожив жизнь свою во славе и богатстве, наследников оставил и умер.

 

 

ПОВЕСТЬ О ЕРШЕ ЕРШОВИЧЕ

Повесть о Ерше Ершовиче, темой которой является земельная тяжба между рыбами из-за владения Ростовским озером, дошла до нас в четырёх значительно разнящихся друг от друга редакци­ях. Известно более 30 списков повести; к ней примыкает также рифмованная скоморошина-прибаутка о Ерше.

Во всех редакциях повести Ерш изображается как отъявлен­ный плут, наглец, ловкий мошенник, умеющий благодаря своей наглости, соединённой с догадливостью, извернуться в трудных обстоятельствах. Ему удаётся одурачивать таких знатных, но не­далёких лиц, как Осётр и Сом, которых он не только доводит до беды, но и зло при этом над ними издевается, невольно вызывая при этом если не сочувственное, то во всяком случае снисходитель­ное отношение к себе со стороны читателя.

Нельзя говорить о повести в целом как о художественном явлении – каждая ее редакция, при общности сюжета, вполне самостоятельна по языку и художественной организации текста. Старшая редакция в значительной степени ориентирована на документ, на судебную процедуру; во второй – большее внимание уделяется звуковой организации текста (ритмизованность текста, рифма, парономазии, тавтологии и т.п.).

Повесть о Ерше Ершовиче – памятник сатирической литературы, созданный в конце XVI или нач. XVII в. В течение последующего времени – на протяжении XVII-XVIII вв. – повесть продолжала в рукопис­ной традиции свою литературную историю, нашла себе доступ в лубочную литературу, была переработана в народную сказку и отразилась в народных пословицах и поговорках.

 

В мори перед болшими рыбами сказание о Ерше о Ершове сыне, о щетине о ябеднике, о воре о разбойнике, о лихом человеке, как с ним тягалися рыбы Лещ да Головль, крестьяня ростовского уезду

Лета 7105 [1596] декабря в день было в большом озере Ростовском съеждялися судии всех городов, имена судиям: Белуга Ярославская, Семга Переяславская, боярин и воевода Осетр Хвалынского моря, окольничей был Сом, больших Волских предел, судные мужики, Судок да Щука-трепетуха.

Челом били Ростовского озера жильцы, Лещ да Головль, на Ерша на щетину по челобитной.

И тот воришько Ершь обжился в наших вотчинах в Ростовском озере, да подале нас жил и з детьми расплодился, да и дочь свою выдал за Вандышева сына и росплодился с племянем своим, а нас, крестиян ваших, перебили и переграбили, и из вотчины вон выбили, и озером завладели насильством з женишком своим и з детишьками, а нас хощет поморить голодною смертию. Смилуйтеся, господа, дайте нам на него суд и управу.

И ответчик Ершь перед судиями говорил: «Господа мои судии, им яз отвечаю, а на них яз буду искать безчестия своего, и назвали меня худым человеком, а яз их не бивал и не грабливал и не знаю, ни ведаю. А то Ростовское озеро прямое мое, а не их, из старины дедушьку моему Ершу Ростовскому жильцу. А родом есьми аз истаринший человек, детишка боярские, мелких бояр по прозванию Вандышевы, Переславцы. А те люди, Лещ да Головль, были у отца моего в холопях… А я, Господа, Божиею милостию и отцовымь благословениемь и материною молитвою не чмуть, ни вор, ни тать и ни разбойник, а полишнаго у меня никакова не вынимывали, живу я своею силою и правдою отеческом, а следом ко мне не прихаживали и напраслины никакой не плачивал.

И судии спрашивали у Ерша: «Скажи, Ершь, есть ли у тебя на то Ростовское озеро пути и даные и какие крепости?» И Ершь так говорил: «Господа, скажу я вам, были у меня пути и даные и всякие крепости на то Ростовское озеро. И грех ради моих в прошлых, господа мои, годех то Ростовское озеро горело с Ыльина дни да до Семеня дни летоначатьца, а гатить было в тое поры нечем, потому что старая солома придержалася, а новая солома в тое пору не поспела. Пути у меня и даные згорели».

Да, чаю, знает ево и воевода Осетр Хвалынскаго моря да Сом з большим усом, что он, Ершь, вековой обманщик и обаищик и ведомой воришко».

И судии в правду спрашивали и приговорили Лещу с товарищем правую грамоту дать. И выдали Лещу с товарищи Ерша щетину головою. Беда от бед, а Ершь не ушел от Леща и повернулса к Лещу хвостом, а сам почал говорить: «Коли вам меня выдали головою, и ты меня, Лещь с товарищем, проглоти с хвоста».

И Лещь, видя Ершево лукавство, подумал Ерша з головы проглотить, ино костоват добре, а с хвоста уставил щетины, что лютые рогатины или стрелы, нельзе никак проглотить. И оне Ерша отпустили на волю, а Ростовским озером попрежнему стали владеть, а Ершу жить у них во крестиянех. Взяли оне, Лещь с товарищем, на Ерша правую грамоту, чтобы от нево впредь беды не было какой, а за воровство Ершево велели по всем бродом рыбным и по омутом рыбным бить ево кнутом нещадно.

А суд судили: боярин и воевода Осетр Хвалынскаго моря да Сом з болшим усом, да Щука-трепетуха, да тут же в суде судили рыба Нелма да Лосось, да пристав был Окунь, да Язев брат, а палач бил Ерша кнутом за ево вину – рыба Кострашь. Да судные избы был сторож Мен Чернышев да другой Терской, а понятых были староста Сазан Ильменской да Рак Болотов, да целовальник переписывал животы, и статки пять или шесть Подузов Красноперых, да Сорок з десеть, да с пригоршни мелково Молю, да над теми казенными целовальники, которые животы Ершевы переписывали в Розряде, имена целовальником – Треска Жеребцов, Конев брат. И грамоту правую на Ерша дали.

ПОВЕСТЬ О ШЕМЯКИНОМ СУДЕ

 

В основе повести лежит сюжет о судебной тяжбе двух братьев-крестьян, богатого и бедного. Повесть изобличает неправый суд на Руси в XVII в., рассказывая о поведении судьи-взяточника, проз­вище которого связано с личностью ближе нам не известного судьи, носившего имя Шемяка, очень распространённое в XVI-XVII вв.

В заглавиях некоторых списков «Шемякина суда» указано, что повесть «выписана из польских книг». Известна польская версия, принадлежащая писателю XVI в., Николаю Рею из Нагловиц. Русское происхождение повести доказывается прежде всего тем, что в ней присутствуют характерные особенности русского быта, русская юридическая терминология XVII в., а также нашли себе очень широкое отражение русский судебный процесс и судебная практика того времени. Судя по тому, что в повести изображается приказно-воеводский суд, учреждённый у нас лишь во второй половине XVII в., возникновение повести следует датировать не ранее 60-х годов этого века.

Рукописные тексты повести, очевидно, следует вести от записей русских устных сказок, которые хронологически нужно считать бо­лее старыми, чем рукописные тексты, судя по тому, что в них речь идёт о праведном судье, без приурочения даже к Шемяке. На осно­ве русских сказок создана была письменная повесть, превратившая дидактический материал в сатирический, обернувшая дело так, что речь пошла о судье неправедном.

В XVIII в. повесть о Шемякином суде была переложена стиха­ми, перешла в лубочную литературу и затем у некоторых писателей подверглась дальнейшей литературной обработке.

 

ПОВЕСТЬ О ШЕМЯКИНОМ СУДЕ

В некоих местах жили два брата земледельца: один богатый, другой бедный. Богатый же ссужал много лет бедного, но не мог поправить скудности его.

И вот бедный привел к брату своему лошадь без хвоста. И увидел брат его, что у лошади хвоста нет, начал брата своего поносить, что, выпросив у него лошадь, испортил ее. И, не взяв назад лошади, пошел на него бить челом в город, к Шемяке судье.

Он же размышлял, как бы напасти избыть и что бы дать судье. И, ничего у себя не найдя, надумал так – взял камень, завернул в платок, положил в шапку и стал пред судьею.

Бедный, не зная, что говорить, вынул из шапки завернутый камень, показал судье и поклонился. А судья, чая, что бедный ему мзду посулил, сказал брату его: "Коли он лошади твоей оторвал хвост, не бери у него лошади своей до тех пор, пока у лошади не вырастет хвост. А как вырастет хвост, в то время и возьми у него свою лошадь".

Бедный же опять вынул из шапки тот же узел и показал судье. Судья увидел и думает, что по другому делу другой узел золота сулит, говорит попу. "Коли он у тебя сына зашиб, отдай ему свою жену попадью до тех пор, покамест от попадьи твоей не добудет он ребенка тебе; в то время возьми у него попадью вместе с ребенком".

И после начался третий суд за то, что, бросаясь с моста, зашиб он отца старика у сына. Бедный же, вынув из шапки камень, в платке завернутый, показал в третий раз судье. Судья, чая, что за третий суд он третий узел ему сулит, говорит тому, у кого убит отец: "Взойди на мост, а убивший отца твоего пусть станет под мостом. И ты с моста сверзнись сам на него и убей его так же, как он отца твоего".

Богатый же брат дал ему за свою лошадь пять рублей, чтобы он ему, хоть и без хвоста, ее отдал. А он взял у брата пять рублей и отдал ему лошадь.

И так взял себе бедный со всех троих.

Тогда слуга говорит ему: "Что же ты кажешь камень?" А ответчик сказал: "Это судье. Я-де, говорит, когда бы он не по мне стал судить, убил его тем камнем".

Вернулся слуга и рассказал все судье. Судья же, выслушав слугу, сказал: "Благодарю и хвалю Бога, что по нем судил. Когда бы не по нем судил, то он бы меня зашиб".

 

 

ПОВЕСТЬ О КУРЕ И ЛИСИЦЕ

 

В первой половине XVII в., судя по одному документальному упоминанию, известна была на Руси «Повесть о куре и лисице», дошедшая до нас в прозаических и стихотворных, а также смешан­ных обработках в списках XVIII-XIX вв., перешедшая в лубоч­ную литературу и народную сказку и представляющая собой сати­ру на внешнее, формальное благочестие.

Старейшей редакцией «Повести о куре и о лисице» является прозаическая; что же касается стихотворной и смешанной, то они возникли не ранее начала XVIII в.

Использование «священного писания» в сатирических и пароди­ческих целях в смехотворном его применении, что присутствует в данной повести, лишний раз свидетельствует об общем упадке церковного престижа, особенно в той среде, из которой вышла повесть, – в среде служилого сословия или в посадской. Повесть представляет собой искусное сочетание церковных и вообще книжных цитат с эле­ментами просторечия и устнопоэтическим пословичным и погово­рочным материалом.

 

СКАЗАНИЕ О КУРЕ И О ЛИСИЦЕ