Мне действительно казалось, что все было слишком уж просто, словно кем-то подстроено. Не успели мы прийти в парк и сразу же наткнулись на умирающего человека.

– Мир подстраивается под себя самого [7], – сказал он в ответ на мои сомнения. – Это не что-то подстроенное, а знак, действие силы.

Мир разума превращает это в событие, которое ненадолго предстает перед нами на нашем пути к более важным делам. Все, что мы можем об этом сказать, это то, что какой-то человек просто лежит на траве, наверное, пьяный.

Но мир, поддерживаемый волей, превращает это в действие силы, которое мы можем видеть. Мы можем видеть смерть, кружащую вокруг человека. Она все глубже и глубже погружает свои когти в его светящиеся волокна, и они, медленно теряя свое натяжение, исчезают одно за другим.

Вот две возможности, открытые для нас как для светящихся существ. Ты – где-то посередине, все еще желая, чтобы мир был под рубрикой разума. И все-таки, как ты не можешь отрицать тот факт, что твоя личная сила накрутила знак. Мы пришли в этот парк после того, как ты нашел меня именно там, где я тебя ждал. В какой-то момент ты просто наткнулся на меня, не думая, ничего не планируя, не используя намеренно свой разум. А затем мы садимся здесь и ждем знака. Оба мы начинаем осознавать этого человека, но каждый замечает его по-своему. Ты – своим разумом, я – своей волей.

Этот умирающий – и есть тот кубический сантиметр шанса, который сила всегда предоставляет воину. Искусство воина состоит в том, чтобы всегда быть текучим для того, чтобы выхватить его. Я его выхватил, а как насчет тебя?

Я не отвечал, начиная осознавать бесконечную пропасть внутри себя, и на какое-то мгновение действительно ощутил те два мира, о которых он говорил.

– Какой это исключительный знак! – продолжал дон Хуан. – И все для тебя. Сила показала тебе, что смерть – это необходимая добавка к долгу верить. Без осознания смерти все становится обычным, незначительным. Мир потому и является неизмеримой загадкой, что смерть постоянно выслеживает нас. Сила показала тебе это. Что касается меня, то я лишь собрал воедино детали этого знака, чтобы указать тебе направление. Однако, собирая эти детали, я также должен показать тебе, что все, сказанное мною тебе сегодня, – это то, во что я должен верить сам, потому что таково предрасположение моего духа.

Мгновение мы смотрели друг другу в глаза.

– Помнишь, ты читал мне стихотворение, – сказал он, отводя глаза. – О человеке, который дал обет умереть в Париже. Как там?

Это было стихотворение Сесара Вальехо «Черный камень на белом камне». Я не раз читал ему по его просьбе первые две строфы.

Я умру в Париже, когда идет дождь.

В день, который я уже помню.

Я умру в Париже – и не убегу прочь

Может быть, осенью, во вторник, как сегодня.

Это будет вторник, потому что сегодня.

Когда я пишу эти строки – вторник.

Я костями чувствую этот поворот.

И никогда как сегодня за весь мой путь

Я не видел себя настолько одиноким.

Это стихотворение вызывало у меня чувство невыразимой печали.

Дон Хуан прошептал, что я должен верить, что у умирающего было достаточно личной силы, чтобы самому избрать улицы Мехико местом своей смерти.

– Мы снова возвращаемся к истории о двух котах, – сказал он. – Мы должны верить, что у Макса было достаточно личной силы, чтобы осознать то, что подкрадывалась к нему и, подобно этому человеку на траве, сознательно выбрать, по крайней мере, место своего конца. Но был и другой кот, как есть и другие люди, чья смерть окружит их, когда они будут одни и не будут осознавать этого, глядя на стены и потолок своей опостылевшей, скучной комнаты.

С другой стороны, этот человек умирает там, где он всегда жил – на улице. Трое полицейских – его почетный караул. И когда он угасал, его глаза уловили последний отблеск огней в магазинах на противоположной стороне улицы, машины, деревья и вереницы людей, снующих вокруг, а его уши были наполнены в последний раз звуками транспорта и голосами проходящих мимо мужчин и женщин.

Так что, как видишь, без осознания присутствия нашей смерти нет ни силы, ни тайны.

Я долго смотрел на человека. Он не двигался. Возможно, он был действительно мертв. Но мое неверие не имело больше никакого значения. Дон Хуан был прав. Долг верить, что мир таинственен и непостижим, был выражением самого глубокого предрасположения воина, без которого он не имел ничего.

 

 

2

ОСТРОВ ТОНАЛЬ

Мы встретились на следующий день в том же парке около полудня. Он и сегодня был в своем коричневом костюме. Сняв пиджак, он тщательно, но с изящной небрежностью сложил его и положил на скамейку. Его небрежность казалась одновременно и рассчитанной и совершенно естественной. Я поймал себя на том, что попросту глазею на него. Он, казалось, осознавал парадокс, перед которым меня поставил, и улыбался. Он поправил галстук. Бежевая рубашка с длинными рукавами шла ему чрезвычайно.

– На мне все еще этот костюм, потому что я хочу сказать тебе одну очень важную вещь, – сказал он, похлопав меня по плечу. – Вчера ты выступил хорошо, а сейчас самое время прийти к некоторому окончательному соглашению.

Он сделал долгую паузу. Казалось, он готовится к важному заявлению. У меня появилось странное ощущение в животе. Я немедленно заключил, что он собирается открыть мне объяснение магов. Он пару раз поднимался и начинал прохаживаться, как будто ему трудно было подобрать слова.

– Пойдем в ресторан напротив и перекусим, – сказал он наконец.

Он развернул свой пиджак и, прежде чем надеть его, показал мне, как тот превосходно сшит.

– Сделано на заказ, – сказал он и улыбнулся так, как если бы гордился этим, как если бы это имело значение.

– Я должен был обратить на это твое внимание, а то бы ты просто не заметил. Сейчас очень важно, чтобы ты это осознал. Ты начинаешь осознавать все только тогда, когда думаешь, что должен делать это. Воин же находится в состоянии постоянного осознавания всего.

Мой костюм и все эти мелочи важны, потому что по ним можно судить о моем состоянии в жизни, или, скорее, о состоянии одной из двух частей моей целостности. Этот разговор давно назрел. Я чувствую, что сейчас для него пришло время. Но он должен быть проведен как следует, или это совсем не будет иметь для тебя смысла. Я хотел при помощи костюма дать тебе первый намек. Я считаю, что ты его получил. Теперь время поговорить, потому что полное понимание этой темы без разговора невозможно.

– Что это за тема, дон Хуан?

– Целостность самого себя.

Он резко поднялся и повел меня в ресторан в большом отеле напротив. Хозяйка довольно недружелюбно показала нам столик в дальнем углу. Очевидно, места для избранных были вдоль окон.

Я сказал дону Хуану, что эта женщина напомнила мне другую хозяйку в Аризоне, где мы с ним когда-то ели. Прежде чем вручить нам меню, та спросила, хватит ли у нас денег, чтобы расплатиться.

– Я не виню этих бедных женщин, – сказал дон Хуан, словно сочувствуя ей. – Эта так же, как и та, другая, боится мексиканцев.

Он мягко засмеялся. Несколько посетителей ресторана обернулись и посмотрели на нас.

Дон Хуан сказал, что, сама того не зная, а то и вопреки своему желанию, хозяйка отвела нам самый лучший столик в зале. Здесь мы можем свободно разговаривать, а я могу писать сколько душе угодно.

Как только я вынул блокнот из кармана и положил его на стол, к нам внезапно подлетел официант. Казалось, он тоже был в плохом настроении. Он стоял над нами с вызывающим видом.

Дон Хуан начал заказывать для себя весьма сложный обед. Он заказывал, не глядя в меню, как если бы знал его наизусть. Я растерялся. Официант появился неожиданно, и я не успел даже заглянуть в меню, поэтому сказал, что хочу то же самое.

Дон Хуан пошептал мне на ухо: – Держу пари, у них нет ничего из того, что я заказал.

Он уютно устроился в кресле и предложил мне расслабиться и сесть поудобнее, потому что пройдет целая вечность, пока нам приготовят обед.

– Ты на очень примечательном перекрестке, – сказал он. – Может быть, на последнем и самом трудном для понимания. Наверное, некоторые вещи из того, что я скажу тебе, полностью ясными не станут никогда. Но они и не должны быть ясными. Поэтому не смущайся и не будь обескураженным. Все мы – изрядные тупицы, когда вступаем в мир магии. Да и это не гарантирует нам перемен к лучшему. Некоторые из нас остаются идиотами до самого конца.

Мне понравилось, что он включил и себя в число идиотов. Я знал, что он сделал это не по доброте душевной, но чтобы я лучше усвоил сказанное.

– Не теряйся, если ты не уловишь смысла того, что я скажу тебе, – продолжал он. – Учитывая твой темперамент, я боюсь, что ты можешь выбиться из сил, стремясь понять. Не надо! То, что я собираюсь сказать, лишь укажет тебе направление.

Внезапно меня охватила тревога. Предупреждение дона Хуана вызвало у меня в уме настоящий хаос. Он и раньше предупреждал меня точно таким же образом, и всякий раз это оборачивалось каким-нибудь разрушительным событием.

– Я начинаю очень нервничать, когда ты так разговариваешь со мной, – сказал я.

– Знаю, – сказал он спокойно. – Я специально заставляю тебя подняться на цыпочки. Мне нужно твое внимание, твое нераздельное внимание.

Он сделал паузу и взглянул на меня. У меня вырвался нервный смешок. Я знал, что он нарочно усиливает драматические возможности ситуации, насколько это возможно.

– Я говорю тебе все это не для эффекта, – сказал он, как бы прочитав мои мысли. – Я просто даю тебе время для правильной настройки.

В этот момент к нашему столу подошел официант и заявил, что у них нет ничего из заказанного нами. Дон Хуан громко рассмеялся и заказал тортильи с мясом и бобы. Официант презрительно усмехнулся и, сказав, что они такого не готовят, предложил бифштекс и цыпленка. Мы выбрали суп. Ели мы молча. Мне суп не понравился, и я его так и не доел, но дон Хуан съел свой полностью.

– Я надел свой пиджак, – сказал он внезапно, – для того, чтобы рассказать уже известные тебе вещи. Но чтобы это знание стало эффективным, оно нуждается в разъяснении. Я откладывал это до сих пор, потому что Хенаро считает, что недостаточно одного твоего желания пойти по пути знания. Твои усилия, сами по себе, должны быть достаточно безупречны, чтобы ты стал достойным этого знания. Ты действовал хорошо. Теперь я расскажу тебе объяснение магов.

Он опять сделал паузу, потер щеки и подвигал языком внутри рта, как бы ощупывая зубы.

– Я собираюсь рассказать тебе о тонале и нагуале, – сказал он наконец и пронзительно посмотрел на меня.

Мне впервые за время нашего знакомства довелось услышать от него эти два термина. Я смутно помнил их из антропологической литературы о культурах центральной Мексики. Я знал, что «тональ» (произносится как тох-на’хл) был своего рода охранительным духом, обычно животным, которого ребенок получал при рождении и с которым он был связан глубокими узами до конца своей жизни.

«Нагуаль» (произносится как нах-уа’хл) – название, дававшееся или животному, в которое маг мог превращаться, или тому магу, который практиковал такие превращения.

– Это мой тональ, – сказал дон Хуан, потерев руками грудь.

– Твой костюм?

– Нет, моя личность.

Он похлопал себя по груди, по ногам и по ребрам.

– Мой тональ – все это.

Он объяснил, что каждое человеческое существо имеет две стороны, две отдельных сущности, две противоположности, начинающие функционировать в момент рождения. Одна называется «тональ», другая – «нагуаль».

Я рассказал ему о мнении антропологов об этих двух понятиях.

Он позволил мне говорить, не перебивая.

– Ну, все что ты о них знаешь или думаешь – сплошная ерунда, – сказал он наконец. – Я могу заявить это с полной уверенностью, потому что ты ни коим образом не мог знать того, что я скажу о тонале и нагуале. Дураку ясно, что ты ничего об этом не знаешь: для того, чтобы познакомиться с этим, следует быть магом. А ты – не маг. Ты мог поговорить об этом с другим магом, но этого не было. Поэтому отбрось то, что ты слышал об этом раньше, потому что это никому не нужно.

– Это было только замечание, – сказал я.

Он комически поднял брови.

– Сейчас твои замечания неуместны, – сказал он, – На этот раз мне нужно твое нераздельное внимание. Я собираюсь познакомить тебя с тоналем и нагуалем. У магов к этому знанию интерес особый и уникальный. Я бы сказал, что тональ и нагуаль находятся исключительно в сфере людей знания. Для тебя это пока та заслонка, которая закрывает все то, чему я тебя обучал. Поэтому я и ждал до этих пор, чтобы рассказать тебе о них.

Тональ – это не животное, которое охраняет человека. Я бы сказал, пожалуй, что это хранитель, который может быть представлен и как животное, но это не главное.

Он улыбнулся и подмигнул мне.

– Теперь я использую твои собственные слова, – сказал он, – тональ – это социальное лицо.

Он засмеялся, как мне показалось, над моим недоумением.

– Тональ является по праву защитником, хранителем. Хранителем, который чаще всего превращается в охранника.

Пытаясь быть внимательным к его словам, я неловко обращался с блокнотом. Он засмеялся и передразнил мои нервные движения.

– Тональ – это организатор мира, – продолжал он, – Может быть, лучше всего его колоссальную работу было бы определить так: на его плечах покоится задача превращения хаоса в мир порядка. Не будет преувеличением сказать, что все, что мы знаем и делаем как люди, – работа тоналя. Так говорят маги.

В данный момент, например, все, что участвует в попытке найти смысл в нашем разговоре, является тоналем. Без него были бы только бессмысленные звуки и гримасы, и из моих слов ты не понял бы ничего.

Скажу далее, тональ – это хранитель, который охраняет нечто бесценное – само наше существование. Поэтому врожденными качествами тоналя являются уклончивость[8] и ревнивость относительно своих действий. А поскольку его действия являются самой что ни на есть важной частью нашей жизни, то не удивительно, что он в конце концов в каждом из нас превращается из хранителя в охранника.

Он остановился и спросил, понял ли я. Я машинально кивнул головой, и он недоверчиво улыбнулся.

– Хранитель мыслит широко и все понимает, – объяснил он. – Но охранник – бдительный, ограниченный и чаще всего деспот. Я бы сказал, что тональ во всех нас превратился в мелочного и деспотичного охранника, тогда как он должен быть широко мыслящим хранителем.

Я явно не улавливал нити его объяснения. Хотя я расслышал и записал каждое слово, но, казалось, был привязан к какому-то своему внутреннему диалогу.

– Мне очень трудно следить за тобой, – пожаловался я.

– Если бы ты не цеплялся за разговоры с самим собой, то у тебя не было бы этих трудностей, – отрезал он.

Я начал долго и нудно объяснять что-то в свою защиту, но в конце концов спохватился и извинился за свою привычку постоянно оправдываться.

Он улыбнулся и жестом дал понять, что мое поведение ему не досаждает.

– Тональ – это все, чем мы являемся, – продолжал он. – Назови его! Все, для чего у нас есть слово – это тональ. А поскольку тональ и есть его собственные деяния, то все, естественно, должно подпадать под его сферу.

Я напомнил ему, что он сказал, будто бы «тональ» является «социальным лицом». Этим термином в разговорах с ним пользовался я сам, чтобы определить человека как конечный результат процесса социализации. Я указал, что если «тональ» был этим результатом, то он не может быть «всем», потому что мир вокруг нас не является результатом социальных процессов.

Дон Хуан возразил, что мой аргумент для него безоснователен, ведь он уже говорил мне, что никакого мира в широком смысле не существует, а есть только описание мира, которое мы научились визуализировать и принимать как нечто само собой разумеющееся.

– Тональ – это все, что мы знаем, – сказал он, – Я думаю, что это само по себе уже достаточная причина, чтобы тональ был настолько подавляющей[9] вещью.

Он на секунду остановился, явно ожидая вопросов или замечаний, но у меня их не было. Но я все-таки чувствовал себя обязанным задать вопрос и пытался сформулировать подходящий. Мне это не удалось. Я чувствовал, что те предостережения, которыми он начал этот разговор, каким-то образом удерживали меня от задавания любых вопросов. Меня охватило непонятное оцепенение, и я был неспособен сосредоточиться и привести в порядок свои мысли. Фактически, я чувствовал и знал без тени сомнения, что не способен думать, но знал это не думая, если только такое возможно.

Я взглянул на дона Хуана. Он смотрел на среднюю часть моего тела. Но вот он поднял глаза, и ко мне мгновенно вернулась ясность мысли.

– Тональ – это все, что мы знаем, – медленно повторил он. – И это включает не только нас как личности, но и все в нашем мире. Можно сказать, что тональ – это все, что мы способны видеть глазами.

Мы начинаем взращивать его с момента рождения. Как только мы делаем первый вдох, с ним мы вдыхаем и силу для тоналя. Поэтому правильным будет сказать, что тональ человеческого существа сокровенно связан с его рождением.

Ты должен запомнить это. Понимание всего этого очень важно. Тональ начинается с рождения и заканчивается смертью.

Мне хотелось, чтобы он повторил все это еще раз, и уже открыл было рот, чтобы попросить его об этом, но к своему изумлению не смог произнести ни слова. Эта моя неспособность говорить была очень любопытной. Слова мои были тяжелыми, и у меня совершенно не было возможности контролировать это ощущение.

Я взглянул на дона Хуана, пытаясь показать ему, что я не могу говорить. Он опять смотрел на мой живот. Потом он поднял глаза и спросил, как я себя чувствую.

Слова полились из меня, словно прорвало плотину. Я рассказал ему, что испытывал любопытное ощущение, будто я не могу ни говорить, ни думать, и в то же время мои мысли были кристально ясными.

– Твои мысли были кристально ясными? – переспросил он.

И тут я понял, что ясность относилась не к моим мыслям, а только к моему восприятию мира.

– Ты что-нибудь делаешь со мной, дон Хуан? – спросил я.

– Я пытаюсь убедить тебя в том, что твои замечания не нужны, – сказал он и засмеялся.

– Значит, ты не хочешь, чтобы я задавал вопросы?

– Нет, нет, спрашивай все, что хочешь, только не позволяй отвлекаться своему вниманию.

Я вынужден был признать, что растерялся из-за безбрежности темы.

– Я все еще не могу понять, дон Хуан, что ты подразумеваешь под утверждением, что тональ – это все? – спросил я после секундной паузы.

– Тональ – это то, что создает мир.

– Тональ является создателем мира?

Дон Хуан почесал виски.

– Тональ создает мир только образно говоря. Он не может ничего создать или изменить, и, тем не менее, он творит мир, потому что его функция – судить, оценивать и свидетельствовать. Я говорю, что тональ творит мир, потому что он свидетельствует и оценивает его согласно своим правилам, правилам тоналя. Очень странным образом тональ является творцом, который не творит ни единой вещи. Другими словами, тональ создает законы, посредством которых он постигает[10], значит, в каком-то смысле он творит мир.

Дон Хуан мурлыкал популярную мелодию, отбивая ритм пальцами на краю стула. Его глаза сияли. Казалось, они искрятся. Он усмехнулся и покачал головой.

– Ты не следишь за мной, – сказал он и улыбнулся.

– Я слежу, нет проблем, – сказал я не очень убежденно.

– Тональ – это остров, – объяснил он. – Лучшим способом описать его будет сравнение вот с этим.

Он пробежал рукой над поверхностью стола.

– Мы можем сказать, что тональ похож на поверхность этого стола, он похож на остров, и на этом острове мы имеем все. Этот остров фактически является миром.

У каждого из нас есть личные тонали и есть коллективный тональ для нас всех в любое определенное время, и его мы можем назвать тоналем времени.

Он показал на ряд столов в ресторане.

– Взгляни, все столы одинаковы, на каждом из них есть одни и те же предметы. Но каждый из них имеет и свои собственные индивидуальные отличия. За одним столом больше людей, чем за другим. На них разная пища, разная посуда, различная атмосфера. Но мы должны согласиться, что все столы в ресторане очень похожи. То же происходит и с тоналем. Можно сказать, что тональ времени – это то, что делает нас похожими, как он делает похожими все столы в ресторане. Тем не менее каждый отдельный стол индивидуален, как и личный тональ каждого из нас. Однако следует помнить очень важную вещь: все, что мы знаем о нас самих и о нашем мире, находится на острове тоналя. Понимаешь, о чем я?

– Если тональ – это все, что мы знаем о нас самих и о нашем мире, то что же такое нагуаль?

– Нагуаль – это та часть нас, с которой мы вообще не имеем никакого дела.

– Прости, я не понял.

– Нагуаль – это та часть нас, для которой нет никакого описания – ни слов, ни названий, ни чувств, ни знаний.

– Но это противоречие, дон Хуан. По моему мнению, если это нельзя почувствовать, описать или назвать, то оно просто не существует.

– Это – противоречие только по твоему мнению. Я предупреждал тебя ранее, чтобы ты не выбивался из сил, стараясь понять это.

– Не хочешь ли ты сказать, что нагуаль – это ум?

– Нет, ум – это предмет на столе, ум – это часть тоналя. Скажем так, ум – это чилийский соус. Он взял бутылку соуса и поставил ее передо мной.

– Может быть, нагуаль – это душа?

– Нет, душа тоже на столе. Скажем, душа – это пепельница.

– Может, это мысли людей?

– Нет, мысли тоже на столе. Мысли – столовое серебро.

Он взял вилку и положил ее рядом с бутылкой соуса и пепельницей.

– Может, это состояние благодати, небеса?

– И не это тоже. Это, чем бы оно ни было, часть тоналя. Это, скажем, – бумажная салфетка.

Я продолжал перечислять всевозможные способы описания того, о чем он говорит: чистый интеллект, психика, энергия, жизненная сила, бессмертие, принцип жизни. Для всего, что я назвал, он находил на столе что-нибудь для сравнения и ставил это напротив меня, пока все предметы на столе не были собраны в одну кучу.

Дон Хуан, казалось, наслаждался бесконечно. Он посмеивался, потирая руки каждый раз, когда я высказывал очередное предположение.

– Может быть, нагуаль – это Высшая Сущность, Всемогущий, Господь Бог? – спросил я.

– Нет, Бог тоже на столе. Скажем так, Бог – это скатерть.

Он сделал шутливый жест, как бы скомкав скатерть и положив ее передо мной к другим предметам.

– Но значит, по-твоему, Бога не существует?

– Нет, я не сказал этого. Я сказал только, что нагуаль – не Бог, потому что Бог – часть нашего личного тонал я и тоналя времени. Итак, тональ – это все то, из чего, как мы думаем, состоит мир, включая и Бога, конечно. Бог не более важен, чем часть тоналя нашего времени.

– В моем понимании, дон Хуан, Бог – это все. Разве мы не говорим об одной и той же вещи?

– Нет, Бог – это всего лишь все то, о чем ты можешь думать, поэтому, правильно говоря, он только один из предметов на этом острове. Нельзя увидеть Бога по собственному желанию, о нем можно только говорить. Нагуаль же всегда к услугам воина, ты можешь быть его свидетелем, но о нем невозможно сказать словами.

– Если нагуаль не является ни одной из тех вещей, которые я перечислил, то, может быть, ты сможешь сказать мне о его местоположении. Где он?

Дон Хуан сделал широкий жест и показал на пространство вокруг стола. Он провел рукой, как если бы ее тыльной стороной очистил воображаемую поверхность за краями стола.

– Нагуаль – там, – сказал он. – Там, вокруг острова. Нагуаль там, где находится (свободно парит) сила. Мы чувствуем с самого момента рождения, что есть две части нас самих. В момент рождения и некоторое время спустя мы являемся целиком нагуалем. Затем мы чувствуем, что для нормальной деятельности нам необходима противоположная часть того, что мы имеем. Тональ отсутствует, и это дает нам с самого начала ощущение неполноты. Затем тональ начинает развиваться и становится совершенно необходимым для нашего функционирования. Настолько необходимым, что затеняет сияние нагуаля, подавляет его. С того момента, когда мы целиком становимся тоналем, мы не делаем ничего другого, кроме как увеличиваем то старое чувство неполноты, которое сопровождало нас с момента рождения. Оно постоянно напоминает нам, что есть еще и другая часть, которая дала бы нам целостность.

С того момента, как мы становимся целиком тоналем, мы начинаем составлять пары. Мы ощущаем две наши стороны, но всегда представляем их предметами тоналя. Мы говорим, что две наши части – душа и тело, или мысль и материя, или добро и зло, Бог и дьявол. Мы никогда не осознаем, что просто объединяем в пары вещи на одном и том же острове, как кофе и чай, хлеб и лепешки или чилийский соус и горчицу. Скажу я тебе, мы – странные животные. Нас унесло в сторону, и в своем безумии мы верим сами себе, создавая идеальный смысл.

Дон Хуан поднялся и обратился ко мне с видом оратора. Он ткнул в меня указательным пальцем и затряс головой.

– Человек движется не между добром и злом, – сказал он смехотворно-риторически, схватив солонку и перечницу и потрясая ими, – его истинное движение – между отрицательным и положительным.

Он поставил солонку и перечницу и схватил нож и вилку.

– Вы не правы! Никакого движения тут нет, – продолжал он, как бы возражая сам себе. – Человек – это только разум.

Он взял бутылку соуса и поднял ее. Затем опустил.

– Как видишь, – сказал он мягко, – мы легко можем заменить разум чилийским соусом и договориться до того, что «человек – это только чилийский соус». Это не сделает нас более сумасшедшими, чем мы уже есть.

– Боюсь, я задал неверный вопрос, – сказал я, – Может я бы лучше понял, если бы спросил, что именно человек может найти в области за островом.

– Нет возможности ответить на это. Если я скажу – «ничего», то я только сделаю нагуаль частью тоналя. Могу сказать только, что за границами острова человек находит нагуаль.

– Но когда ты называешь его нагуалем, разве ты не помещаешь его на остров?

– Нет, я назвал его только затем, чтобы дать тебе возможность осознать его существование.

– Хорошо! Но разве мое осознание не превращает нагуаль в новый предмет моего тоналя?

– Боюсь, что ты не понимаешь. Я назвал нагуаль и тональ как истинную пару. Это все, что я сделал.

Он напомнил мне, как однажды, пытаясь объяснить ему свою настойчивую потребность во всем находить смысл, я говорил, что дети, может быть, не способны воспринимать разницу между «отцом» и «матерью», пока не достаточно разовьются с точки зрения понимания смысла. И что они, возможно, верят, что отец – это тот, кто носит брюки, а мать – юбки, или учитывают какие-нибудь другие различия в прическе, сложении или предметах одежды.

– Мы явно делаем то же самое с нашими двумя частями, – сказал он, – Мы чувствуем, что есть еще одна часть нас самих, но когда стараемся определить эту другую сторону, тональ захватывает рычаги управления, а как директор он крайне мелочен и ревнив. Он ослепляет своими хитростями и заставляет нас забыть малейшие намеки на другую часть истинной пары – нагуаль.

3

ДЕНЬ ТОНАЛЯ

Когда мы выходили из ресторана, я сказал дону Хуану, что он был прав, предупреждая меня о трудности темы. Всей моей интеллектуальной удали явно не хватало для того, чтобы ухватить его концепции и объяснения. Я сказал, что если пойду в гостиницу и почитаю свои заметки, то наверное смогу лучше понять эту тему. Он попытался расслабить меня, сказав, что не стоит так волноваться по поводу слов.

Пока он говорил, я ощутил дрожь и на мгновение почувствовал, что внутри меня действительно есть другая область. Когда я сказал об этом дону Хуану, он посмотрел на меня с нескрываемым любопытством. Я объяснил, что подобные ощущения бывали со мной и раньше. Они, казалось, были кратковременными провалами, разрывами в моем потоке сознания. Обычно они начинались с ощущения толчка в теле, после чего я чувствовал себя как бы взвешенным в чем-то.

Мы, не спеша, пошли к центру города. Дон Хуан попросил подробнее рассказать об этих «провалах», но мне было крайне трудно описать их, кроме как называя моментами забывчивости, рассеянности, невнимательности к тому, что я делал. Он терпеливо не согласился со мной, сказав, что я был требовательным человеком, имел отличную память и был очень внимателен к своим действиям.

Сначала я связывал эти странные провалы с остановкой внутреннего диалога, но затем вспомнил, что они случались со мной и тогда, когда я вовсю разговаривал сам с собой. Казалось, они исходили из области, независимой от всего того, что я знаю.

Дон Хуан похлопал меня по спине, удовлетворенно улыбаясь.

– Наконец-то ты начинаешь устанавливать реальные связи, – сказал он.

Я попросил его объяснить это загадочное явление, но он резко оборвал разговор и сделал знак следовать за ним. Мы пришли в небольшой парк перед собором.

– Здесь мы и остановимся, – сказал он, садясь на скамейку. – Это идеальное место для наблюдения за людьми. Отсюда мы сможем видеть как прохожих на улице, так и людей, идущих в церковь.

Он указал на широкую людную улицу и на дорожку, усыпанную гравием, ведущую к церкви. Наша скамья находилась как раз посредине между церковью и улицей.

– Это моя любимая скамейка, – сказал он, поглаживая ее.

Он подмигнул мне и добавил с улыбкой:

– Она любит меня, вот почему на ней никто не сидит. Она знала, что я приду.

– Скамейка знала?

– Нет, не скамейка – мой нагуаль.

– Нагуаль имеет сознание? Он осознает предметы?

– Конечно, он осознает все. Вот почему меня интересует твой отчет. То, что ты называешь провалами и ощущениями – это нагуаль. Чтобы говорить о нем, мы должны заимствовать понятия с острова тональ, поэтому лучше не объяснять его, а просто говорить о его эффектах.

Мне хотелось поговорить об этих странных ощущениях, но он велел мне замолчать.

– Хватит, сегодня не день нагуаля. Сегодня – день тоналя. Я надел костюм, потому что сегодня я – целиком тональ.

Он смотрел на меня. Я хотел сказать ему, что эта тема, похоже, оказалась для меня труднее всего, что он когда-либо объяснял. Он, казалось, предвидел мои слова.

– Это трудно, – продолжал он. – Я знаю это. Но поскольку эта тема является твоим последним барьером и заключительным этапом моего учения, можно без преувеличения сказать, что она охватывает все, о чем я говорил тебе с первого дня нашей встречи.

Мы долго молчали. Я чувствовал, что мне нужно подождать, пока он не продолжит свое объяснение, но ощутил внезапный приступ тревоги и поспешно спросил:

– Нагуаль и тональ внутри нас?

Он пристально посмотрел на меня.

– Очень трудный вопрос, – сказал он. – Сам ты сказал бы, что они внутри нас. Я бы сказал, что это не так, но мы оба были бы неправы. Тональ твоего времени призывает тебя утверждать, что все, имеющее отношение к твои мыслям и чувствам, находится внутри тебя. Тональ магов говорит противоположное – все снаружи. Кто прав? Никто. Внутри ли, снаружи – это совершенно не имеет значения.

Я не отступал. Я сказал, что когда он говорит о «тонале» и «нагуале», то это звучит так, словно существует еще и третья часть. Он сказал, что «тональ» «заставляет нас» совершать поступки. Я поинтересовался; кого это «нас»?

Он уклонился от прямого ответа.

– Все это не так просто объяснить, – сказал он. – Какими бы умными ни были контрольные пункты тоналя, факт в том, что нагуаль иногда поднимается на поверхность. Однако его проявления всегда ненамеренны. Величайшее искусство тоналя – это подавление любых проявлений нагуаля таким образом, что даже если его присутствие будет самой очевидной вещью на свете, оно останется незамеченным.

– Незамеченным для кого?

Он усмехнулся, покачав головой. Я настаивал на ответе.

– Для тоналя, – ответил он, – Речь идет исключительно о нем. Я могу ходить кругами, но пусть это тебя не удивляет и не раздражает. Ведь я предупреждал – понять то, о чем я говорю, очень трудно. Мне приходится погружаться вместе с тобой во все это пустозвонство, потому что мой тональ осознает, что это разговор о нем самом. Другими словами, мой тональ использует себя самого, чтобы понять ту информацию, которую я хочу сделать ясной для твоего тоналя. Скажем, что тональ, поскольку он остро осознает, насколько это тяжело – говорить о себе самом, в качестве противовеса вынужден создавать слова «я», «меня» и им подобные, чтобы говорить о себе самом как с другими тоналями, так и самим собой.

Далее, когда я говорю, что тональ заставляет нас делать что-либо, я не имею в виду, что есть какая-то третья часть. Очевидно, он заставляет самого себя следовать своим суждениям.

Однако в определенных случаях или при определенных особых обстоятельствах что-то в самом тонале начинает осознавать, что кроме него для нас есть существует кое-что еще. Это что-то вроде голоса, который приходит из глубин, голоса нагуаля. Видишь ли, целостность является нашим естественным состоянием, которое тональ не может полностью стереть. И бывают моменты, особенно в жизни воинов, когда целостность становится явной. Именно в эти моменты мы получаем возможность осознать и оценить, чем мы являемся в действительности.

Меня заинтересовали толчки, о которых ты говорил, потому что именно так нагуаль и выходит на поверхность. В эти моменты тональ начинает осознавать целостность самого себя. Такое осознание – это всегда толчок, потому что оно разрывает нашу временную успокоенность. Я называю это осознание целостностью существа, которое умрет. Суть в том, что в момент смерти другой член истинной пары – нагуаль – становится полностью действенным. Все осознание, воспоминания, восприятие, накопившиеся в наших икрах и бедрах, в нашей спине, плечах и шее, начинают расширяться и распадаться. Как бусинки бесконечного разорванного ожерелья, они разделяются без связующей нити жизни.

Он посмотрел на меня. Его глаза были мирными. Я чувствовал себя глупо и неловко.

– Целостность самого себя очень тягучее[11] дело, – сказал он. – Нам нужна лишь малая часть ее для выполнения сложнейших жизненных задач. Но когда мы умираем, мы умираем целостными. Маг задается вопросом: если мы умираем с целостностью себя, то почему бы тогда не жить с ней?

Он сделал мне знак головой, чтобы я следил за вереницей проходивших мимо людей.

– Все они – тональ, – сказал он. – Я буду указывать тебе на некоторых из них, чтобы твой тональ оценил их, а, оценивая их, он оценит самого себя.

Он обратил мое внимание на двух пожилых дам, только что вышедших из церкви. С минуту они постояли наверху лестницы из известняка, а затем с бесконечной тревогой начали спускаться, отдыхая на каждой ступеньке.

– Внимательно следи за этими женщинами, – сказал он. – Но не рассматривай их в качестве личностей или людей, похожих на нас, а смотри на них, как на тонали. Женщины, держась друг за друга, дошли наконец до конца лестницы и опасливо пошли по гравийной дорожке, как по льду, на котором они в любой момент могли поскользнуться.

– Смотри на них, – тихо сказал дон Хуан, – эти женщины являют собой пример наиболее жалкого тоналя.