Герменевтический подход к анализу

ТЕКСТА УГОЛОВНОГО ЗАКОНА

Понимание уголовного закона

В юридической литературе почти не встречается исследований вопроса о понимании уголовно-правовых текстов. Простое объяснение этому – отсутствие разработки проблем понимания в юридической герменевтике. Существенно, по нашему мнению, другое обстоятельство: проблема понимания очень близка к проблеме толкования текстов, которое является более востребованным практикой.

В силу того что понимание является деятельностью, непосредственно связанной с толкованием и применением уголовного закона, основное внимание уделяется именно этим герменевтическим категориям. Понимание же определяется весьма приблизительно, а именно как уяснение смысла закона (нормы, положения), предшествующее его разъяснению (то есть толкованию). Например, Н.Н. Вопленко считает уяснение первым элементом толкования, поскольку термин «толкование» тесно связан с понятием «познание»[171].

Однако понимание и толкование связаны более глубоко. Эта связь имеет герменевтическую природу. Так, П. Рикер утверждает, что понимание не перестает предварять, сопутствовать и завершать объяснительные процедуры[172].

Понимание предваряет объяснение путем сближения читателя с субъективным замыслом автора текста. Оно создается через предмет данного текста, то есть мир, который является содержанием текста и который читатель воспринимает лично благодаря своему интересу к нему. Весьма уместно в этом контексте вспомнить мысль, сформулированную Г.С. Фельдштейном: «Для юриспруденции как науки (основанной на понимании права) необходим определенный уровень образованности, далеко выходящей за грань простой грамотности,

но требующий зарождения интереса (выделено. – О.П.) к изучению правовых явлений»[173]. На данном этапе происходит проникновение субъекта (читателя) в другое сознание (сознание автора текста). В процессе этого формируются автономные (субъективные) значения объекта понимания с целью обозначить их в своей системе координат.

Понимание сопутствует объяснению, так как для изъяснения, то есть обращения достигнутого субъектом внутреннего понимания вовне (первая функция сравнима с чтением, а эта – с письмом), необходим поиск кодов коммуникации, позволяющих при помощи знаковых форм (в данном случае вербальных) донести до сознания другого субъекта смысл текста, прошедшего интерпретацию через указанную выше систему координат.

Понимание завершает объяснение, поскольку в результате всей проделанной работы (указной выше), когда субъективное восприятие проходит через фильтры согласования его с социальным опытом, поиск оптимальных способов выражения мысли, формируется новое понимание, отличающееся от первоначального ясностью, простотой и точностью.

В силу этого утверждение о том, что объяснение (толкование) развивает понимание – справедливо: «Больше объяснять, чтобы лучше понимать»[174].

Таким образом, не удивительно, что рассмотрение проблемы понимания так или иначе сводится к проблемам толкования юридического текста.

Обращает на себя внимание еще один аспект. Как видно из сказанного выше, основа понимания является интуитивной[175]. Смягчив категоричность этого вывода, можно выразиться иначе: понимание – скрытый (внутренний) процесс интеллектуальной деятельности субъекта. Он не имеет текстуальной формы и проявляется вовне только благодаря толкованию, то есть через коммуникативные связи. Особенность понимания и толкования юридических текстов состоит в том, что в роли коммуникативных связей выступает правовое общение субъектов правовых отношений, а вербальной формой их выражения выступает текст уголовного закона.

В связи с изложенным выше возникают вопросы: 1) выделяются ли в герменевтике собственные проблемы понимания; 2) как эти проблемы сказываются на понимании уголовного закона?

В герменевтическом плане понимание, как уже отмечалось, находится в зависимости от субъективной (индивидуальной) системы кодов обозначения объектов, корректируется системой коммуникаций и в силу этого имеет множество вариаций. Герменевты отмечают, что в действительности текст всегда есть нечто большее, чем линейная последовательность фраз. Он представляет собой структурированную целостность, которая может быть образована несколькими различными способами. Это обусловливает множественность интерпретаций, которая (даже при их конфликте) не является недостатком или пороком, напротив, свидетельствует о достоинствах интерпретации[176]. Поэтому полисемия выражений (текстуальная полисемия) так же, как и полисемия лексическая, является типичным герменевтическим свойством всякого текста.

Таким образом, текстуальная и лексическая полисемия с точки зрения герменевтики есть благо и ее движущая сила.

Но как это благо сказывается на понимании уголовного закона? Весьма показателен в этом отношении пример лексической и текстуальной полисемии в формулировке п. «в» ч. 2 ст. 105 УК РФ: убийство лица, заведомо для виновного находящегося в беспомощном состоянии.

Слово «состояние» в русском языке обозначает: 1) положение, в котором кто-то находится; 2) пребывание, нахождение. «Находиться в состоянии» означает иметь возможность[177]. Как видно, основная смысловая нагрузка в толковании этого слова ложится на характеристику ситуации.

Слово «беспомощность» используется для обозначения неспособности справиться своими силами, слабости. Прилагательное «беспомощный» харак-

теризует указанные выше качества человека нуждающегося в помощи, поддержке[178]. Смысл этого слова – суть качества личности, характеристики человека.

Между указанными смыслами имеется различие: в состоянии беспомощности может находиться далеко не беспомощный человек (находящийся в состоянии сна, неведения или заблуждения, под влиянием гипнотического, физического или химического воздействия и пр.). Беспомощным является человек, не обладающий способностью воспользоваться своими силами, вернее, не имеющий сил: ребенок, престарелый, больной, невменяемый и тому подобный.

Различие в указанных смыслах определяется своеобразием того, что на языке герменевтов определяется как дискурс (значение[179]). Все перечисленные смыслы обозначаются на основе различных дискурсов: в одном случае – ситуация, а в другом – человек.

Следует отметить, что полисемия как герменевтическое явление возникает из отношения дискурса и воспринимающего его субъекта. Множество дискурсов не означает полисемии – это множество разных объектов для интерпретации.

Так что же является дискурсом в понимании выражения: «лица, находящегося в беспомощном состоянии»? Ответ напрашивается сам собой. Исходя из системы знаков, составляющий текст в п. «в» ч. 2 ст. 105 УК РФ, дискурсом в понимания указанного словосочетания является ситуация.

В п. 7 постановления Пленума Верховного Суда РФ от 27 января 1999 г. «О судебной практике по делам об убийстве (ст. 105 УК РФ)» разъясняется, что по п. «в» ч. 2 ст. 105 УК РФ надлежит квалифицировать умышленное причинение смерти потерпевшему, неспособному в силу физического или психического состояния защитить себя, оказать активное сопротивление виновному. К лицам, находящимся в беспомощном состоянии, могут быть отнесены, в частности,

тяжелобольные и престарелые, малолетние дети, лица, страдающие психическими расстройствами, лишающими их способности правильно воспринимать происходящее.

Очевидно, что толкователь осуществил интерпретацию смысла словосочетания «лица, находящегося в беспомощном состоянии» в значении беспомощности как качества жертвы, характеристики человека, то есть с использованием другого дискурса. Для восстановления равновесия требуемое для этого значения словесное обозначение (выражение, словосочетание) должно быть другим: «убийство беспомощного лица». Таким образом, интерпретация с герменевтической точки зрения осуществлена неверно: в противоречии с тем значением, которое определяет содержание дискурса по букве закона.

Как уже отмечалось, процесс понимания текста предполагает проникновение в сознание автора (его цели и мотивы). Это объясняется тем, что понимание (как и объяснение) с герменевтической точки зрения представляет собой не только процесс, но и действие – акт субъекта интерпретации. По мнению ученых, действие может быть прочитано так же, как и текст. П. Рикер отмечает: «Действие несет в себе изначальное сходство с миром знаков, правил, норм, короче говоря – значений»[180]. Герменевты даже определяют действие как квазитекст.

Для понимания текста не достаточно ограничиться лексическим, синтаксическим и семантическим анализом составляющих его знаков. Следует также понять выражение мыслей автора текста как действие (напомним, что чтение и письмо составляют герменевтическое единство).

Это необходимо еще и в утилитарных целях. Поскольку между идеями автора и восприятием интерпретатора всегда существует определенное расстояние, понимание, достигнутое в результате лексического и тому подобного анализа текста, не может быть окончательным. Необходимо убедиться в правильности найденного значения текста путем установления мотива и цели его автора (в данном случае законодателя).

Понимание и объяснение в социальных (в том числе правовых) науках имеет ту же природу, что в философской и в филологической герменевтике. Но, как уже отмечалось, в юридической герменевтике оно требует развития до стадии социального уровня понимания. Условно все, что связано с формированием структуры дискурса и отношений «обозначающее – обозначаемое – соотносящее», выбором кодов коммуникаций и прочее, может быть отнесено к ментальной стадии понимания.

Понимание на социальном уровне (столь необходимом для юридической герменевтики) не может быть достигнуто без уяснения целей и мотивов законодателя. П. Рикер справедливо отмечает, что с герменевтической точки зрения «мотивация действий (понимание – объяснение) ставит нас перед очень сложным комплексом явлений: 1) причиной в смысле внешнего принуждения или внутреннего побуждения и 2) основанием действия в стратегическом или инструментальном плане»[181].

Попытаемся воспользоваться уже известным примером. На вопрос о мотивах включения в п. «в» ч. 2 ст. 105 УК РФ формулировки «лица, заведомо для виновного находящегося в беспомощном состоянии» как признака, усиливающего наказуемость убийства, с точки зрения первого аспекта мотивации можно ответить: «Это сделано для установления соответствия между повышенной степенью общественной опасности преступления с указанными признаками и его наказуемостью».

Ответ удовлетворительный. Но он одинаково отвечает обеим моделям ментального понимания указанного текста. В то же время, как было показано выше, одна из них является ошибочной в силу несоответствия дискурса в понимании (объяснении) Пленума Верховного Суда РФ и значения, отвечающего тексту (выражению, словосочетанию) закона. А это значит, что с этих позиций приемлемы обе трактовки, хотя мы знаем, что одна из них не достигла понимания с герменевтической точки зрения.

Второй вопрос мотивации (стратегический или инструментальный) имеет несколько различных решений.

1. Этот признак позволяет учесть особенные страдания жертвы, не способной или не имеющей возможности принять меры к самосохранению.

2. Этот признак позволяет учесть особую жестокость преступника (или степень общественной опасности его личности), проявившуюся в насилии над беспомощной жертвой.

3. Включение этого признака является средством усиления гарантий защищенности лиц, нуждающихся в особой социальной заботе в силу своего социального, физического и др. статуса.

Все эти мотивации имеют различные последствия для понимания текста закона (а также объяснения и применения).

В первом варианте по п. «в» ч. 2 ст. 105 УК РФ следует квалифицировать убийство лица, которое сознает обстоятельства осуществляемого над ним насилия, а также свою неспособность (или отсутствие возможности) принять меры к самосохранению. Это понимание значительно расширяет основания квалификации убийства по соответствующему пункту ч. 2 ст. 105 УК РФ в сравнении со сложившейся практикой. В то же время оно препятствует квалификации по указанному пункту убийства невменяемого, ребенка и тому подобного.

Во втором варианте для указанной выше квалификации достаточно признака заведомости в действиях преступника, независимо от того, имела ли ситуация убийства какое-либо субъективное значение для жертвы и независимо от ее статуса. С этих позиций убийство спящей или связанной по рукам и ногам жертвы так же можно понимать как убийство лица, находящегося в беспомощном состоянии.

Наконец, третий вариант мотивации в точности совпадает с разъяснением правил квалификации убийства, данного Пленумом Верховного Суда РФ.

Так чем же на самом деле руководствовался законодатель при создании текста, представленного в п. «в» ч. 2 ст. 105 УК РФ? Без решения данного вопроса невозможно достичь полного его понимания. Установление указанного мотива означает новый виток по герменевтическому кругу. В этом состоит диалектика герменевтики.

Попытаемся пройти путь от частного к общему и обратимся к истории законодательства и системе норм прошлого и действующего Уголовных кодексов. В УК РСФСР 1960 г. беспомощное состояние жертвы убийства не выделялось в качестве самостоятельного признака, усиливающего наказуемость. Это обстоятельство относилось к числу тех, которые характеризовали особую жестокость убийства (как следует из постановления Пленума Верховного Суда СССР от 27 июня 1975 г. «О судебной практике по делам об умышленном убийстве»[182]). В действующем УК РФ этот признак и признак жестокости разделены: каждый из них получил самостоятельное значение.

На обратном пути к частному можно сформулировать вывод о том, что выделение жестокости преступника нельзя рассматривать в качестве мотива закрепления в законе положения с рассматриваемым текстом.

Осталось еще два варианта. Один из них согласуется с дискурсом, сформировавшимся в результате грамматического анализа текста (беспомощное состояние жертвы в значении ситуации убийства). Другой согласуется с дискурсом, положенным в основу судебного толкования (беспомощность в значении качества жертвы), ошибочного с точки зрения герменевтики текста закона.

На достигнутом уровне понимания анализируемого текста мы, выступая в роли интерпретатора, столкнулись с дихотомией, которую герменевты считают тупиком понимания: или один мотив или другой – или текстуальная форма не соответствует духу закона, или понимание закона (объяснение, разъяснение, толкование) не соответствует значению зафиксированного в нем текста.

Социальный уровень понимания текста закона с привлечением методов исторического, систематического, логического и политического анализа, а также согласование его с духом права и опытом правового общения позволяет сделать вывод о том, что право реализуется постольку, поскольку оно востребовано как регулятор отношений в реальной жизни людей и их общностей.

Точно так же и язык является живым постольку, поскольку он используется как средство коммуникации (система кодов, используемых в практике общения). Изменения, происходящие в толковании, орфографии, синтаксисе и пр. современного русского языка объясняются именно этим обстоятельством. Практика живого общения вносит изменения и в коммуникативные системы.

Так же и направление в практике применения уголовного закона свидетельствует о востребованности того или иного качества нормы.

Следовательно, и с точки зрения духа права, и с точки зрения герменевтики вмешательство агента (интерпретатора) в развитие смысла не только допустимо, но и неизбежно.

В философской герменевтике этот постулат представлен в следующем виде: «Действовать (напомним, что понимание рассматривается герменевтами как действие. – О.П.) – в тесном смысле слова означает приводить в движение систему, исходя из ее начального состояния, заставляя совпасть способность делать с возможностью, которую представляет замкнутая в себе система. С этой точки зрения следует подвергнуть анализу отдельные типы рациональности, структурирующие отдельные системы, в разрыве между которыми начинают действовать человеческие силы. Таковы общие черты понимания, помимо тех, которые можно заимствовать из теории текста, сближающие поле текста и поле практики»[183].

Если предположить, что интерпретация, данная актом судебного толкования выражению «лицо, находящееся в беспомощном состоянии», более соответствует духу уголовного права (поскольку исходит из мотива, востребованного реальными обстоятельствами развития социальных и правовых отношений), то с герменевтической точки зрения вмешательство воли интерпретатора в развитие смысла толкуемого им текста допустимо. С практической точки зрения это означает необходимость привести текст закона в соответствие с тем значением, которое придает ему судебная практика, то есть изменить выражение «лицо, находящееся в беспомощном состоянии» на словосочетание «беспомощное лицо».

Однако подобное развитие понимания уголовного закона возможно не всегда. Многие термины, словосочетания, выражения, обладающие полисемантичностью, не имеют судебного объяснения (толкования). В некоторых случаях судебное толкование не раскрывает их смысла с герменевтической точки зрения. Как уже отмечалось, одному и тому же термину, выражению или словосочетанию могут даваться различные по смыслу объяснения в различных актах судебного толкования.

В силу этого для герменевтики уголовного закона имеет существенное значение не только структура дискурса как основа понимания текста, но и мотивы, которыми руководствовался законодатель, прибегая к той или иной текстуальной форме выражения смысла правового положения. Облегчить решение этих задач можно путем устранения лексической и текстуальной полисемии. Но это является проблемой законодательной техники.

Понимание смысла правовой нормы, как мы уже указывали, всегда начинается с анализа его языковой формы. Язык уголовного права – это одно из выражений права, вербальная форма его существования. В текстах права официально фиксируется воля и интересы законодателя[184]. «Право способно воздействовать на волю и сознание людей только с помощью языка. Именно язык служит средством передачи информации о содержании правовых предписаний»[185].

В.М. Баранов, В.А. Белов, А.С. Александров и М.В. Баранова считают, что юристами роль языка упрощается, сводится к некоему проводнику. Самостоятельное значение он (язык) имеет лишь в редких случаях, когда идет речь о грамматическом способе толкования нормы права[186]. Подразумевается, что язык – это функциональное средство выражения воли законодателя и доведения ее до сведения участников общественных отношений.

Язык, по мнению С.С. Гусева и Г.Л. Тульчинского, выступает как средство, как канал для познания, а равно формулирования нормы, или же как среда ее обитания[187].

Юридический язык выступает функциональным средством выражения воли законодателя и доведения ее до сведения участников общественных отношений.

Язык уголовного закона – это язык Уголовного кодекса РФ 1996 г., так как в нем сказано, что уголовное законодательство состоит из данного кодекса и новые законы, предусматривающие уголовную ответственность, подлежат включению в него.

Современная русская юридическая культура ориентирована на классическую грамматику. Как нами уже было показано, основная единица языка – слово (совокупность слов), в свою очередь, составляет лексику. Из слов образуются словосочетания, из последних – предложения. Законодатель из многих значений слова всегда выбирает одно, он актуализирует его в речевой ситуации. Самим текстом правовой нормы придается слову определенное значение. Поэтому возникает необходимость определения значения слова только в его контексте[188].

Выше был показан герменевтический принцип понимания (объяснения) текста (в том числе уголовного закона) в его методологическом значении. Это объясняет определенную меру условности, обобщения, абстрактности рассуждений. На практике в обозначенном нами методологическом русле реальный процесс понимания текста осуществляется при помощи множества частно-научных методик.

Словесное понимание состоит из анализа лексического, синтаксического, логического и стилистического элементов состава речи. Наибольшие трудности возникают при понимании лексического элемента. Так, могут возникнуть трудности в понимании отдельного слова, особенно если в тексте закона оно имеет несколько значений. Данную задачу должен облегчать законодатель, объясняя смысл в каждом конкретном случае. Особенно следует обращать внимание на технические термины, которые не являются редкостью в нашем законодательстве. Юридический термин отличается от научных, технических и прочих терминов четкой текстуальной определенностью, специфическим документальным оформлением.

По мнению А.И. Рарога и Ю.В. Грачевой, необходимо придерживаться правила, при котором технический термин, используемый в нормативно-правовом акте, должен употребляться в том смысле, который дан ему соответствующей отраслью знаний. Это обеспечит однозначность толкования, семантическую определенность и полноту юридических формулировок[189].

Появление в уголовном законе терминологии, относящейся к другим отраслям знаний и деятельности, закономерно в той же мере, в какой закономерно развитие существующих общественных отношений и появление новых в связи с открытием и освоением ранее неизвестных отраслей общественной практики и в силу бесконечности этого процесса.

Термины, заимствованные из других отраслей знаний и практики, используются в тексте уголовного закона лишь постольку, поскольку они касаются сферы уголовно-правовой охраны (например, сфера компьютерной информации, экономики и пр.). Словесный способ понимания несвойственных уголовному праву терминов, как правило, является достаточным, поскольку их расшифровка обеспечивается специальными отраслевыми источниками.

В силу того, что подобные термины в целом не отличаются полисемичностью, их понимание может и должно ограничиваться буквальным смыслом. Вмешательство агента (субъекта интерпретации) в развитие их смысла не допускается.

Например, смысл терминов «микробиологические агенты», «реагенты» и «токсины» (ст. 248 УК РФ), «промышленный образец» и «полезная модель» (ст. 147 УК РФ), «предупредительная маркировка (ст. 180 УК РФ), «радиоактивный фон» (ст. 246 УК РФ) и пр. не может варьироваться по определению, поскольку термин – это всегда специальное понятие, что само по себе исключает полисемию. Следовательно, маловероятны и трудности в процессе их понимания.

Обременения привносятся не в понимание, а в прочтение текста, которое требует затрат времени, дополнительных информационных ресурсов и тому подобного. Однако сетовать на это бесполезно. Например, распространение функций уголовно-правовой охраны на сферу эксплуатации космического пространства еще более обременит понимание текста уголовного закона, но не добавит этому процессу герменевтической сложности.

В то же время следует отличать герменевтические проблемы текста уголовного закона от его уголовно-правовых проблем.

Так, термин «огнестрельное оружие» посредством словесного метода и в соответствии с определением, данным ему Федеральным законом от 13 декабря 1996 г. «Об оружии»[190] понимается как устройства и предметы, конструктивно предназначенные для поражения живой или иной цели на расстоянии снарядом, получающим направленное движение за счет энергии порохового или иного заряда.

Огнестрельное оружие рассматривается в уголовном праве как предмет преступления, имеющий самостоятельное уголовно-правовое значение в силу того, что он представляет собой угрозу общественной безопасности. Поэтому в законе и предусматривается уголовная ответственность за незаконный оборот огнестрельного оружия, его хищение. Не меньшую опасность для населения представляет и боевая техника, оснащенная устройствами для поражения цели (факты хищения и незаконного оборота которой получили распространение и угрожают общественной безопасности). Это дает основания юристам ставить вопрос о недостаточности имеющегося в законе определения.

Однако с точки зрения герменевтики, данное в законе обозначение смысла предмета является точным, ясным и достаточным. Необходимость усиления уголовно-правовой охраны общественной безопасности – вопрос не герменевтический, а правовой и политический.

То же можно сказать и о понимании оценочных понятий, содержание которых не ограничено законодателем, что предоставляет интерпретатору свободу в определении их смысла.

Например, в законе не конкретизируется отличие «особой жестокости» от «жестокости» (ст. 102 УК РФ), хотя в ст. 111 УК РФ раскрывается «особая жестокость» как «издевательства или мучения». Но в свою очередь не расшифровывается, что относить к «издевательствам», а что – к «мучениям». Само слово «особая» требует определения с герменевтической точки зрения, а с правовой им определяется оценочное понятие.

Очень часто в УК РФ законодателем используются такие понятия, как «существенный», «крупный», «особо крупный». Они также требует соответствующей интерпретации. Во многих случаях наблюдается различный подход законодателя. Например, в некоторых ситуациях критерии вреда не определяются (например, примечание к ст. 146 УК РФ, ст. 195, 196, 197 УК РФ). В других же, наоборот, указывается стоимостная величина ущерба. Например, примечание к ст. 158 УК РФ, примечание к ст. 290 УК РФ, примечание к ст. 293 УК РФ.

За разные преступления предусматривается разный «крупный ущерб», что является нелогичным. Как нам кажется (и это не только наше мнение), законодателю необходимо определить однозначное понятия «крупного размера», «крупного ущерба».

Практика применения уголовного закона нуждается в определении их признаков, что составляет неизменную заботу специалистов в области уголовного права. И.Я. Козаченко, к примеру, считает, что важную роль в обеспечении единого понимания оценочных понятий играют постановления Пленума Верховного Суда РФ, поскольку многие из них приобрели «статус, близкий к статусу формально-определенного понятия»[191].

В литературе высказываются различные мнения относительно сокращения этих понятий или отказа от них или, напротив, упорядочения их системы. Но, как уже отмечалось, все эти вопросы являются по своей сути правовыми.

С герменевтической точки зрения, оценочные понятия – не что иное как «рациональная полисемия», к которой автор текста прибегает намеренно в целях распространить действие правовой нормы или обеспечить избирательность ее применения. В логико-грамматическом аспекте подобное понятие может быть сформулировано безупречно.

Согласно словесному способу понимания текста смыл закона определяется лексической структурой его текста. Примером словесного понимания текста ст. 120 УК РФ (принуждение к изъятию органов или тканей человека для трансплантации) служит анализ, предпринятый Т.В. Кондрашовой: «Наиболее сложным, на наш взгляд является вопрос о том, кто именно может быть потерпевшим в рассматриваемом преступлении. Практически во всех научных источниках потерпевшим называют донора. Но в ст. 120 УК РФ речь идет о принуждении не к донорству (отдаче своих органов или тканей), а к изъятию органов или тканей. Термин «изъять, исключить» в русском языке означает вычленение из чего-либо, удаление, устранение. То есть изъятие должен производить не донор, а другое лицо. Следовательно, при буквальном толковании (правильнее сказать: понимании. – О.П.) данной нормы мы приходим к выводу, что потерпевшим является лицо, которое под влиянием принуждения должно произвести изъятие органов или тканей для трансплантации, а не донор»[192].

В результате словесного толкования делается вывод: либо смысл нормы понятен, либо нет. Норма считается понятной, если в результате словесного анализа допускается только один определенный способ понимания. В противном случае норма признается неясной.

Филологический способ понимания представляет собой анализ словесной оболочки текста. Сущность этого способа заключается в выяснении смысла нормы при помощи средств грамматического анализа текста. Это сложный внутренний мыслительный процесс, происходящий в сознании интерпретатора, реализующего правовую норму. По мнению Ю.С. Ващенко, он является разновидностью интерпретационной практики, которая направлена на установление смысловых параметров правовой нормы при помощи различных языковых средств[193].

В то же время филологическое толкование выступает приемом познания нормативно-правовых актов, направленным на внешнюю и внутреннюю форму выражения слов. С его помощью изучается происхождение слов, уясняется смысл правового предписания, эволюция правовых идей.

Выделяется два вида филологического понимания: этимологическое и логико-грамматическое.

Этимологическое понимание– первоначальный уровень филологического толкования. Посредством этимологического анализа реконструируется внутренняя форма слова. Его применение позволяет с наибольшей полнотой уяснить смысл идей, направляющих правовое регулирование. Определяется характер юридического термина, устанавливается время его появления в русском языке в качестве определенной значимой единицы, выявляется его внутренняя форма, семантика, уделяется внимание истории юридического понятия, процессу изменения слова. Его значение заключается в практической направленности.

Вот, например, как объясняет происхождение слова «право» Т.В. Губаева. «Идеи истинности и абсолютной реальности, имеющие непосредственное отношение к каждому человеку, соединились в легально-нравственном терми-

не правда, который происходит от общеславянского pravъ – прямой, правильный, настоящий – с развивавшимися в различных контекстах употребления смысловыми оттенками «добрый», «честный», «порядочный», «выдающийся по силе и изобилию», «деятельный», «смелый», «стремящийся вперед».

Одним и тем же термином обозначалась и правда жизни, понимающаяся как свободное самоотречение личности во имя общего блага, и правда в юридическом аспекте, трактуемая как важнейший принцип общественной справедливости. Отсюда было образовано отвлеченное понятие право в смысле правосудие, справедливость, власть, признанная обычаем и данная кем-то, сила, воля, свобода действия; власть и воля в условных пределах.

Это обстоятельство всегда подчеркивали русские философы, постоянно напоминая, что единственный язык, в котором есть общий корень у слов право, справедливость, правосудие и правда, – русский.

Ключевое понятие правда, объединившее познавательную категорию истины с этической категорией справедливости, предопределило восприятие правовой действительности.

Такая установка повлияла на развитие смыслового строя русского юридического языка»[194].

Напомним, что марксистская юридическая наука определяла право как волю господствующего класса, выраженную в законе. Трактовка слова «право» в отрыве от его изначального смысла, этиологических корней, будучи ориентированной лишь на политические интересы носителей власти, способствовала развитию уголовного законодательства России в направлении политической целесообразности, не скованной идеями справедливости и правды[195].