Местные литературные очаги (Сибирь, Дон)

В первой половине XVII в. изменяется и «география» русской литературы. В литературное движение включаются окраины государства, прежде всего Сибирь и Дон.

Начало сибирской литературы связано с организацией в 1621 г. тобольской архиепископии. Первый сибирский архиепископ Киприан Старорусенков был до переезда в Тобольск архимандритом новгородского Хутынского монастыря. Вообще почти все сибирские архиепископы XVII в. прибывали из новгородской епархии. Следует также отметить, что в ту пору Сибирь в основном заселялась выходцами из северных и поморских уездов европейской России. В связи с этим ранняя сибирская письменность ориентировалась прежде всего на новгородскую и северно-русскую литературные традиции [1].

Киприан хорошо понимал, что роль духовенства в Сибири более значительна, нежели в центральных уездах. Дворянство, представленное только воеводами и ссыльными, не могло стать господствующей или хотя бы крупной силой в экономике и культуре Сибири. В конфликтах между администрацией и церковью в Сибири в конечном счете всегда брала верх церковь. Ощущая себя полновластным и бесконтрольным хозяином огромного и далекого от Москвы края, тобольская архиепископия проявляла явную тенденцию к сепаратизму, в том числе и к сепаратизму культурному. На этой почве и выросла сибирская литература [2].

О литературных начинаниях первого тобольского архиерея рассказано в Есиповской летописи, созданной спустя пятнадцать лет: «Во второе лето престолъства своего воспомяну (Киприан. — А. П.) атамана Ермака и з дружиною и повеле разспросити ермаковъских казаков, како они приидоша в Сибирь, и где с погаными были бои, и ково где убили погании на драке. Казаки ж принесоша к нему написание... Он же... повеле убитых имена написати в церкви Софеи Премудрости Божия в соборной синодик и в православную неделю кликати повеле с прочими пострадавшими за православие вечную память» [3]. Казачье «написание» до нас не дошло, но составленный на его основе Синодик сохранился в некоторых летописях, а с недавнего времени известен и в оригинале [4] — в той самой рукописи, по которой в тобольском Софийском соборе «кликали» вечную память ермаковым казакам в первую неделю великого поста.

Синодик казакам Ермака. Этот Синодик содержал не только «убитых имена», т. е. не был простым помянником. Киприан присоединил Синодик к «Чину православия» — памятнику, по которому в великом посту прославлялись почитаемые церковью люди и предавались анафеме еретики и злодеи. Переведенный с греческого еще в XIV в., «Чин православия» в России постоянно дополнялся, откликаясь на узловые события русской церковной и политической истории. В «Чине православия» считались допустимыми и повествовательные, сюжетные куски. Таких исторических вставок немало в той версии памятника, которая хранилась в тобольском Софийском соборе. Сюжетные пассажи есть и в Синодике казакам Ермака. Это, собственно говоря, краткое описание сибирского похода, с перечнем главнейших сражений и рассказом о гибели Ермака. Здесь отчетливо сформулирована идея, которая впоследствии широко пропагандировалась официальной сибирской письменностью: казаки пришли в Сибирь со «щитом истинныя веры», они проливали кровь за торжество православия, за христианизацию языческой страны.

Есиповская летопись. Эта идея лежит в основе Есиповской летописи, названной так по имени автора, Саввы Есипова, который окончил работу над нею в 1636 г. Савва Есипов возглавлял тобольскую архиерейскую (архиепископскую) канцелярию (он занимал должность «архиепископского дьяка»). Естественно, что Есипов, трудившийся, видимо, по прямому понуждению церковных владык, имел под руками и Синодик, и другие документы библиотеки и архива Софийского дома, нам теперь неизвестные.

Его летопись задумана и выполнена как история Сибири. Начав с рассказа о ее природе, о народах, ее населяющих, о местных царьках и князьях, Есипов затем сосредоточивается на двух персонажах — на Кучуме и Ермаке. Кучума он изображает в традиционном для средневековой письменности обличье гордого царя-язычника, который переполнил чашу божьего терпения. Ермак — это орудие господне, «меч обоюдуостр». Бог избрал простого казака («не от славных муж», замечает летописец), чтобы посрамить Кучума. Ермак как личность, как характер Есипова не интересует; Ермак — орудие бога, и только. «Открытие характера» сибирским летописцем еще не освоено. Завершается летопись рассказом об основании тобольской епархии. Это событие наглядно знаменует победу православия в Сибири.

Как стилист Савва Есипов ориентировался на Хронограф. Это особенно заметно в сценах сражений. Но в композиции и в изображении героев он следовал «монументальному историзму» раннего летописания. Начав, подобно составителю «Повести временных лет», с общего введения, Есипов затем, когда позволил материал, ввел в повествование хронологический принцип и дальше строго выдерживал годовую сетку. Создавая концепцию сибирской истории, Есипов не прибегал к вымыслу, не придумывал небылиц — он просто опускал те сведения, которые его не устраивали. Есипов доказывал свои идеи с помощью комбинации фактов, а не с помощью исторического вымысла. Так в основном поступали русские летописцы и раньше.

«Историческая» повесть о взятии Азова. Годом позже Есиповской летописи, в 1637 г., на другой окраине России, в области Войска Донского, было написано произведение, также посвященное казачеству. Это — первое произведение из азовского цикла повестей. Цикл состоит из «исторической», «поэтической» и «сказочной» повестей. Событийная канва «исторической» повести обозначена в ее заглавии: «Преднаписание о граде Азове и о прихождении атаманов и казаков великого Донского Войска и о взятии его» [5].

Для донского казачества, этого непокорного и своевольного вассала московского царя, всегдашним камнем преткновения был Азов — мощная турецкая крепость «на усть столповыя реки Дону Ивановича волново казачества». Весной 1637 г., воспользовавшись благоприятной расстановкой сил (султан был занят войной с Персией), казаки осадили Азов и после двухмесячных приступов овладели крепостью.

Отразившая этот эпизод «историческая» повесть была написана человеком, работавшим в казачьей канцелярии. Это оставило след и в композиции, повторяющей композицию официальной войсковой отписки о взятии Азова, и в стиле памятника. Здесь подробно, в документальной манере, с множеством перечней описываются сборы в поход, подкопы под крепостные стены, штурм турецкой твердыни и судьба пленных. Однако автор повести не ограничивал себя лишь документальными задачами. Он прямо заявил об этом в последних фразах: «И сия написахом впредь на память роду християнскому... на укоризну и на позор нечестивым родом поганскаго языка в нынешней и в предидущей род». Идеи «исторической» повести созвучны провиденциальным идеям Есиповской летописи: донские казаки идут «а Азов, чтобы там «православную християнскую веру вкоренити по-прежнему».

Но, как и всякий писатель, автор «исторической» повести обращался не только к потомкам, к «памяти рода християнского», но и к современникам. И он постарался, чтобы их реакция была благоприятной для казачества. Всякий раз, когда в тексте идет речь о царе Михаиле Федоровиче, о нем говорится с подчеркнутым почтением. Даже в рассказе о подкопе под стены Азовской крепости автор не забывает напомнить, что порох казаки получили из Москвы: «И копаша другий подкоп четыре недели, и государьское жалованье, пороховую казну, под стену положиша». Эта оговорка не нужна, если повесть рассчитана на читателя-казака; она понятна и уместна, если автор адресовался к читателю-москвичу. Ведь казаки взяли Азов без позволения царя, даже не уведомив Москву. Поэтому автор и хочет обелить своевольных донцов.

Казаки понимали, что без помощи Москвы Азова им не удержать. Поэтому все четыре года азовской эпопеи, за которой с живейшим интересом наблюдал и мусульманский, и христианский мир, Донское Войско добивалось принятия Азова «под государеву руку». Боясь большой войны с Оттоманской портой (мир с турками был устойчивым принципом внешней политики первых царей Романовых), московское правительство не решалось двинуть войска в помощь казакам и официально отмежевалось от них через посла в Царьграде. В то же время оно посылало казакам оружие и припасы, не мешало «охочим людям» пополнять азовский гарнизон.

В августе 1638 г. Азов осадили конные орды крымских и ногайских татар, но казаки заставили их уйти восвояси. Три года спустя крепости пришлось отбиваться уже от султанского войска — огромной, снабженной мощной артиллерией армии. Большая флотилия кораблей блокировала город с моря. Мины, заложенные под стены, и осадные пушки разрушили крепость. Все, что могло гореть, сгорело. Но горстка казаков (в начале осады их было пять с небольшим тысяч) выдержала четырехмесячную осаду, отбила двадцать четыре приступа. В сентябре 1641 г. потрепанному султанскому войску пришлось отступить. Позор этого поражения турки переживали очень тяжело: жителям Стамбула под страхом наказания было запрещено даже произносить слово Азов.

Было очевидно, что султан не уступит Азова, что новый поход всего лишь дело времени. В этих условиях и в Москве поняли, что двусмысленной политике пришел конец. В 1642 г. был созван земской собор, которому предстояло решить — защищать крепость или вернуть ее туркам. С Дона на собор приехала казачья станица — выборные представители Донского Войска. Ее есаулом (помощником атамана, возглавлявшего станицу) был войсковой дьяк Федор Иванович Порошин, беглый холоп князя Н. И. Одоевского. Порошин, по всей видимости, и написал «поэтическую» повесть об азовском осадном сидении — самый выдающийся памятник азовского цикла.

«Поэтическая» повесть об Азовском осадном сидении. «Поэтическая» повесть была рассчитана на то, чтобы склонить на сторону казаков московское общественное мнение, повлиять на земский собор. Устами турок в ней высказывались неприятные для московских властей истины: «И то вам, ворам, даем ведати, что от царства вашего, Московскаго никакой вам помощи и выручки не будет, ни от царя, ни от человек русских». Казаки в повести соглашались с этим предостережением: «И мы про то сами без вас, собак, ведаем, какие мы в Московском государьстве на Руси люди дорогие, ни х чему мы там не надобны... А нас на Руси не почитают и за пса смердящего. Отбегаем мы... из работы вечныя, ис холопства неволнаго... Кому об нас там потужить? Ради там все концу нашему. А запасы к нам хлебные и выручки с Руси николи не бывали».

Здесь краски излишне и намеренно сгущены: Москва щедрой рукой посылала на Дон хлебное и пороховое жалованье. По-видимому, автор повести уже не верил в поддержку царя и боярской верхушки. Горькие упреки казаков-защитников крепости — это апелляция к земскому собору, последней надежде азовских героев.

«Поэтическую» повесть сочинял весьма начитанный человек. Он опирался на широкий круг книжных источников, и особенно на «Сказание о Мамаевом побоище», откуда заимствовал приемы описания вражьей силы. Однако не парафразы и не скрытые цитаты определяют художественную специфику памятника. В поэтике повести два организующих фактора: художественное переосмысление канцелярских жанров и использование фольклора.. Автор широко пользовался устным творчеством казаков. Надо сказать, что из книжных источников он также брал прежде всего фольклорные мотивы.

Повесть начинается как типичная выписка из документа: казаки «своему осадному сиденью привезли роспись, и тое роспись подали на Москве в Посолском приказе... думному дьяку... а в росписи их пишет». Далее следует пространный перечень войск, посланных к Азову «турским царем Ибрагим-салтаном», перечень пехотных полков, конницы и пушкарей, крымских и ногайских мурз, горских и черкесских князей, европейских наемников и даже «поморских и кафинских черных мужиков, которые у них на сей стороне моря собраны... с лопаты из заступы на загребение наше, чтобы нас, казаков, многолюдством своим в Азове городе живых загрести и засыпати бы им горою великою».

Последняя фраза — это авторская ремарка, нарушающая сухой и деловой канцелярский стиль. Такое нарушение вовсе не случайность. Это художественный прием. Дело в том, что перечень войск, на первый взгляд документально бесстрастный, в то же время эмоционально окрашен. Методически перечисляя новые и новые отряды турок, автор нагнетает впечатление страха и безнадежности. Он и сам как бы во власти этих чувств. Он ужасается тому, что написал, и перо выпадает из его руки: «Тех-то людей собрано на нас, черных мужиков, многие тысечи без числа, и писма им нет — тако их множество».

Так говорит человек, прекрасно знающий о благополучном исходе осады. Значит, это не канцелярист и не летописец. Это — художник. Он осознает, что контраст создает эмоциональное напряжение. Чем безнадежнее выглядит начало, тем эффектнее и весомее счастливый конец. Эта контрастная картина — главная, но дальняя цель автора. Пока же он подготовляет почву к переходу от канцелярского стиля к полуфольклорному стилю воинской повести, к гиперболически-этикетному изображению несметных вражеских полчищ. Именно здесь он обращается к «Сказанию о Мамаевом побоище».

Турецкие орды «поля чистые изнасеяли». Там, где расстилалась привольная степь, выросли леса «людми их многими». От многолюдства пеших и конных полков «земля... под Азовым потреслася и погнулася, и из реки... из Дону вода на береги выступила от таких великих тягостей». Пушечная и мушкетная стрельба уподоблена грозе — «бутто гром велик и молния страшная ото облака бывает с небеси». От порохового дыма померкло солнце, «как есть наступила тма темная». «И страшна добре нам стало от них в те поры, — восклицает автор, — трепетно и дивно их несказанной и страшной и дивной приход бусурманской нам было видети!»

Переходы от канцелярского стиля к фольклорному и в дальнейшем остаются самой характерной приметой авторской манеры. Вот «прощание» казаков, изнемогших в кровопролитных сражениях: «Простите нас, леса темныя и дубравы зеленыя! Простите нас, поля чистые и тихия заводи! Простите нас, море синее и реки быстрые!.. Прости нас, государь наш тихий Дон Иванович, уже нам по тебе, атаману нашему, з грозным войском не ездить, дикова зверя в чистом поле не стреливать, в тихом Дону Ивановиче рыбы не лавливать». Это почти точная передача стилистики донских песен, насколько мы их знаем по более поздним записям.

Автор не только чередует канцелярский и фольклорный стили — он соединяет их, насыщая фольклоризмами деловой жанр и таким образом художественно его переосмысляя. Наиболее выразительный пример такого переосмысления — вымышленные речи, которыми обмениваются турки и казаки. В «гладкой речи» турецкого военачальника изложены вполне реальные претензии султана. Оратор и угрожает и льстит казакам, но в угрозы и лесть вплетены фольклорные образы. «Видите вы и сами, глупые воры, — говорит он, — силу... великую неизчетну... Не перелетит через силу нашу турецкую... птица паряща, устрашится людей от много множества сил наших, вся валитса с высоты на землю». Если вы оставите крепость, продолжает он, то мы станем вас во веки веков называть «богатырями святорусскими».

Казаки, со своей стороны, не остаются в долгу. Они бранят султана за непомерную гордыню — и бранят без всякого стеснения. Султан — и «худой свиной пастух наймит», и «смрадной пес», и «скаредная собака». Эта брань сродни той «литературной брани», которая встречается во многих памятниках XV11 в., также художественно переосмысляющих деловые жанры, — в легендарной переписке с турецким султаном Ивана Грозного, затем запорожских и чигиринских казаков.

От песенного лиризма до «литературной брани» — таков стилистический диапазон повести. Вся она построена на контрастах, потому что ее исторической основой также был контраст — контраст между горсткой защитников Азова и огромным скопищем осаждающих. Повесть оканчивается тем, что, отбив последний приступ, казаки бросились на турецкий лагерь. Турки дрогнули и обратились в бегство. Если прежде казаки «срамили» султана словесно, то теперь они посрамили турок делом: «От нашия руки малы и от казачества Донского вольного срамота стала вечная от всех земель, от царей и от королей».

Земский собор не обошелся без жарких споров, но возобладало мнение царя: Азов нужно вернуть туркам. Уцелевшие защитники крепости покинули ее. Чтобы сгладить тяжелое впечатление, которое произвел на Войско Донское этот «приговор», царь щедро наградил всех казаков из «станицы», присутствовавших на соборе. Исключение было сделано только в одном случае: есаул Федор Порошин, беглый холоп и писатель, был сослан в Сибирь.

«Поэтическая» повесть об Азове была по достоинству оценена современниками. Она распространялась во множестве списков и неоднократно перерабатывалась. На ее основе и на основе «исторической» повести об азовском взятии во второй половине XVII в. была создана «сказочная» повесть об Азове.

«Сказочная» повесть об Азове. Взятию турецкой крепости в ней предшествует романический эпизод о похищении казаками дочери азовского паши, которая с богатым приданым и большой свитой была отправлена к жениху, крымскому хану. Это чистый вымысел. Художественный вымысел становится здесь главной пружиной сюжетного движения. Казаки в «сказочной» повести берут Азов не воинской удалью, а хитростью. Переодевшись купцами, они приводят к Азову большой обоз с товарами. Но товарами наполнены лишь несколько телег; на остальных спрятаны вооруженные воины, которые и захватывают Азов, когда стража открывает мнимым купцам городские ворота. Сюжет здесь осложнен многими новыми эпизодами. «Сказочная» повесть примыкает к распространенному во второй половине XVII в. жанру «исторического баснословия», к жанру исторической беллетристики.

[1] См.: Ромодановская Е. К. Русская литература в Сибири первой половины XVII в. Новосибирск, 1973, с. 17-20.
[2] О сибирской литературе, кроме указанной выше книги Е. К. Ромодановской, см.: Бахрушин С. В. Научные труды, т. III, ч. I; Очерки по истории колонизации Сибири в XVI и XVII вв. М., 1955; Андреев А. И. Очерки по источниковедению Сибири. Изд. 2-е.М.-Л., I960, вып. I; Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.-Л., 1947, с. 411-417; Дергачева-Скоп E. И. Из истории литературы Урала и Сибири XVII века. Свердловск, 1965; Дворецкая Н. А. Археографический обзор списков повестей о походе Ермака. — «ТОДРЛ». М.-Л., 1957. т. XIII. с. 467-482; Сергеев В. И. У истоков сибирского летописания. — «Вопросы истории», 1970, № 12, с. 45-60.
[3] Сибирские летописи. Спб., 1907, с. 163-164.
[4] Ромодановская Е. К. Синодик ермаковым казакам. — «Изв. Сибир. отд. АН СССР. Сер. общественных наук», 1970, № 9, вып. 3. Под названием «Синодик» в древнерусской [литературе известны три памятника. Во-первых, это помянник — книга, в которой записывались имена умерших для поминания в церкви. Во-вторых, «Синодиком» называется «Чин православия» (см. в тексте). В-третьих, в XVII в. появился особый сборник, также получивший название «Синодик»; в этом сборнике, кроме общих поминаний ревнителей православия, находились также богословские статьи и сюжетные рассказы «Синодик ермаковым казакам» — это прежде всего помянник. Но поскольку он предназначался для присоединения к другому «Синодику» — «Чину православия», то в нем были и сюжетные элементы.
[5] Основные работы об азовском цикле принадлежат А. С. Орлову и А. Н. Робинсону. См.: Орлов А. С. Исторические и поэтические повести об Азове (взятие 1637 г. и осадное сидение 1641 г.). Тексты. М., 1906; Он же. Сказочные повести об Азове. «История» 1735 года. «Русский филологический вестник», 1905, кн. 4; 1906, кн. 1-4; Робинсон А. Н. Из наблюдений над стилем поэтической повести об Азове. — «Учен. зап. Моск. ун-та», 1946, вып. 118, кн. 2, с. 43-71; Он же. Повести об азовском взятии и осадном сидении. Исследование и тексты. — В кн.: Воинские повести Древней Руси. Ред. В. П. Адрианова-Перетц. М.-Л., 1949, с. 47-112, 166-243. Повести азовского цикла цитируются по этому изданию

ЛИТЕРАТУРА

Общие работы. Елеонская А. С., Орлов О. В., Сидорова Ю. Н., Терехов С. Ф., Федоров В. И. История русской литературы XVII-XVIII вв. М., 1969; Разделы о литературе XVII в. — В кн.: Лихачев Д. С. Развитие русской литературы X-XVII вв. Л., 1973; Он же. Человек в литературе Древней Руси. М., 1970, гл. 6 и др.; Он же. Семнадцатый век в русской литературе. — В кн.: XVII век в мировом литературном развитии. М., 1969, с. 299-328; Робинсон А. Н. Борьба идей в русской литературе XVII века. М., 1974; Панченко А. М. Русская стихотворная культура XVII века. Л., 1973; Адрианова-Перетц В. П. У истоков русской сатиры. — В кн.: Русская демократическая сатира XVII века. Подготовка текстов, статья и комментарий В. П. Адриановой-Перетц. М.-Л., 1954; 2-е изд., доп. М., 1977; Панченко А. М. Вступительная статья. — В кн.: Русская силлабическая поэзия. 2-е изд. Л., 1970.

Тексты. Памятники древней русской письменности, относящиеся к Смутному времени. 2-е изд. Спб., 1909. (РИБ, т. XIII); Сказание Авраамия Палицына. Подготовка текста и коммент. О. А. Державиной и Е. В. Колосовой. М.-Л., 1955; Сибирские летописи. Изд-во Археографической комиссии. Спб., 1907. Тексты Есиповской и Ремезовской летописей.

Исследования. Платонов С. Ф. Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII века как исторический источник. 2-е изд. Спб., 1913; Назаревский А. А. Очерки из области русской исторической повести начала XVII века. Киев, 1958; Дробленкова Н. Ф. «Новая повесть о преславном Российском царстве» и современная ей агитационная патриотическая письменность. М.-Л., 1960. Тексты и исследование; Орлов А. С. Сказочные повести об Азове. Варшава, 1906; Робинсон А. Н. Поэтическая повесть об Азове и политическая борьба донских казаков 1642 г. — «ТОДРЛ». М.-Л.. 1948, т. VI; Он же. Вопросы авторства и датировки поэтической повести об Азове. — «Доклады и сообщения филологического факультета Московск. ун-та, М., 1948, вып. 5; Он же. Поэтическая повесть об Азовском осадном сидении 1642 г. (см. также комментарий географический и исторический). — В кн.: Воинские повести Древней Руси. М.-Л., 1949; Он же. Жанр поэтической повести об Азове. — ТОДРЛ». М.-Л., 1949, т. VII; Он же. Из наблюдений над стилем поэтической повести об Азове. — «Учен. зап. Московск. ун-та», 1946. вып. 118. кн. 2. Труды кафедры рус. лит-ры.

Глава 8. ЛИТЕРАТУРА ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XVII ВЕКА

В русскую историю XVII век вошел как «бунташный» век. Между Смутой и 1698 г., годом последнего стрелецкого бунта, было несколько крупных народных волнений, а также десятки малых мятежей. Они особенно усилились и участились в середине и второй половине столетия. За пятьдесят лет Россия пережила восстания 1648-1650 гг. в Москве, Новгороде и Пскове, «медный бунт» 1662 г., крестьянскую войну под предводительством Степана Разина, возмущение Соловецкого монастыря в 1668-1676 гг., знаменитую «Хованщину» 1682 г., когда восставшие стрельцы фактически целое лето владели Москвой.

Эти бунты, отражая непримиримые социальные противоречия допетровской Руси, вызывали вынужденные, половинчатые, реформы правительства. Реформы всегда имели в виду интересы «верхних» сословий и поэтому в конечном счете лишь обостряли социальные болезни. Ответом на московский мятеж 1648 г. было «Уложение» — свод законов, принятый вскоре земским собором и напечатанный Московским Печатным двором. «Уложение» дало некоторые права средним слоям городов (именно средние слои подняли восстание 1648 г.). Оно сделало торговых людей привилегированным сословием. Но самых больших выгод добилось дворянство, против которого и был направлен бунт. Поместья, на которых прежде служилые люди «испомещались» пожизненно, превратились в наследственные вотчины, а крестьяне были окончательно закрепощены. Розыск беглых больше не ограничивался, как раньше, каким-то пределом времени; розыск стал бессрочным. Усиление гнета тотчас отозвалось крестьянскими волнениями. Так мятежи рождали реформы, а реформы — новые мятежи.

«Бунташной» была и культура XVII в., утратившая то внешнее единство, ту относительную монолитность, которые характерны для средневековья. Культура распалась на несколько течений, автономных или прямо враждебных. Сильнейший удар по единообразию культуры нанесла в 50-х гг. церковная реформа патриарха Никона. Ее следствием был раскол православной Руси: как полагают историки, от четверти до трети населения сохранило верность древней традиции, верность старообрядчеству (старообрядцами стали называть тех, кто не принял реформ Никона и придерживался в религиозной и бытовой практике дореформенных, «древлих» правил и обычаев). Старообрядчество — самое мощное религиозное движение за всю русскую историю.

Накануне реформы Никона церковь переживала глубокий кризис. Епископат и монастыри (в крепостной зависимости от них находилось восемь процентов населения России) накапливали богатства, а низовое духовенство, деревенские приходские священники коснели в бедности и невежестве. Всем мало-мальски образованным и Думающим людям было ясно, что церковь нуждается в преобразовании. Идеей преобразования церковной жизни было одушевлено движение боголюбцев, которое достигло наивысшего развития в первое семилетие царствования Алексея Михайловича (он вступил на престол в 1645 г.). Это был бунт белого духовенства против епископата, бунт низшего приходского клира, по достаткам и образу жизни не сильно отличавшегося от посадских людей и даже крестьян.

В проповеди «боголюбцев» был силен социальный момент, разумеется в христианской окраске. «Боголюбцы» не звали людей в скиты и в монастыри — они предлагали «спасаться в миру», заводили школы и богадельни, проповедовали в храмах, на улицах и на площадях.

Социальный.элемент сближает боголюбческое движение с европейской реформацией. Однако между ними было и глубокое различие. Для «боголюбцев», для «ревнителей древлего благочестия» преобразование церкви было равнозначно оцерковлению всего русского быта. Церковь во время богослужения казалась им живым воплощением на земле царства божия. Та небывалая «святая Русь», за возврат к которой они горячо ратовали, рисовалась им в подобии храма, где благочестивые души общаются с господом. Поэтому упорядочение богослужения составляло предмет особых забот и будущего патриарха Никона, и протопопа Аввакума, которые сначала рука об руку участвовали в боголюбческом движении, а потом стали непримиримыми врагами. Этот внешний, обрядовый аспект наложил сильнейший отпечаток на раскол середины века.

Когда Никон, «собинный (личный) друг» молодого царя Алексея, был возведен на патриаршество, выяснилось, что оцерковление жизни он понимал совсем не так, как его недавние сотрудники. Видя в Руси последний оплот «непорушенного» православия, те пытались оградить ее от чужеземных влияний. На единоверных греков, украинцев и белорусов «боголюбцы»смотрели косо, подозревая, что под властью турок и поляков они не сохранили чистоту веры. Никон, напротив, стал врагом изоляционизма, возмечтав о том, чтобы Русь возглавила вселенское православие. Он решительно поддержал стремления Богдана Хмельницкого воссоединиться с Россией, не побоявшись неизбежной войны с Польшей. Он мечтал об освобождении балканских славян. Он дерзал думать о завоевании «второго Рима» — Царьграда.

Эта идея вселенской православной империи под эгидой Руси и вызвала церковную реформу. Никона беспокоило различие между русским и греческим обрядами: оно казалось ему препятствием для главенства Москвы. Поэтому он решил унифицировать обряд, взяв за основу греческую практику, которая, кстати, недавно была введена на Украине и в Белоруссии. Перед великим постом 1653 г. патриарх разослал по московским храмам «память», предписав заменить двуперстное крестное сложение трехперстным. Затем последовала правка богослужебных текстов. Тех, кто отказывался подчиниться нововведениям, предавали анафеме, ссылали, заточали в тюрьмы, казнили. Так начался раскол.

Предпочтя греческий обряд XVII в., Никон исходил из убеждения, что русские, принявшие христианство из Византии, самовольно исказили его. История свидетельствует, что Никон заблуждался. Во времена Владимира Святого греческая церковь (Пользовалась двумя различными уставами, Студийским и Иерусалимским. Русь приняла Студийский устав (предписывавший двуперстие), который в Византии со временем был полностью вытеснен Иерусалимским. Таким образом, не русских, а скорее греков нужно было уличать в искажении (или забвении) старинной традиции.

Как и Никон, «ревнители древлего благочестия» были плохими историками (хотя в споре по поводу обряда они оказались правы). Не стремление к исторической истине, а оскорбленное национальное чувство подвигло их на борьбу с реформой. Разрыв с многовековой традицией они сочли надругательством над русской культурой. В реформе Никона они не без основания усматривали западнические тенденции — и протестовали против них, боясь утратить национальную самобытность. Западнической казалась «боголюбцам» сама идея преобразования православия.

Властный и жестокий Никон без труда устранил «боголюбцев» от кормила церкви. Но торжество патриарха было недолгим. Его притязания на неограниченную власть вызвали раздражение царя и бояр. К 1658 г. разногласия настолько обострились, что Никон внезапно оставил патриарший престол. Восемь лет он прожил в своем Новоиерусалимском монастыре, пока церковный собор 1666-1667 гг. не осудил и его, и вождей старообрядчества, одновременно признав реформу.

Дворянство поддержало ее по разным причинам. Церковная реформа облегчала идеологическую и культурную ассимиляцию России и воссоединенной Украины. Дворянство не хотело пойти на оцерковление русской жизни — ни в варианте «боголюбцев», ни в варианте Никона, который был убежден, что «священство выше царства». Напротив, ограничение прав и привилегий церкви, обмирщение быта и культуры, без чего Россия как европейская держава не могла рассчитывать на успех, — вот идеал дворянства, который впоследствии воплотился в деятельности Петра I. В этой связи показательно, что дворянство почти не участвовало в защите старой веры. Редкие исключения (боярыня Федосья Морозова или князь Хованский) подтверждают это общее правило.

Естественно поэтому, что старообрядческое движение очень скоро превратилось в движение низов — крестьян, стрельцов, казаков, бедных слоев посада, низового духовенства, части купечества. Оно выдвинуло своих идеологов и писателей, которые критику реформы и апологию национальной старины сочетали с неприятием всей политики дворянской монархии, вплоть до объявления царя антихристом.

Итак, верхи русского общества избрали путь европеизации, путь перестройки унаследованной от средневековья культурной системы. Однако смысл и формы этой перестройки разные группировки тогдашней интеллигенции представляли себе по-разному; поэтому «шатание» в верхах продолжалось. Уже на соборе 1666-1667 гг. зародились две враждебные партии — грекофильская («старомосковская») и западническая (партия «латинствующих»). По прихоти истории первую из них возглавил украинец Епифаний Славинецкий, а вторую — белорус Симеон Полоцкий, оба питомцы Киевской школы. Но Епифаний учился в этой школе еще до того, как митрополит Петр Могила придал ей латинское направление, взяв за образец польские иезуитские коллегии. Симеон Полоцкий, напротив, был воспитан как завзятый латинист и полонофил. Обе партии сходились на том, что России нужно просвещение, но ставили перед собой разные задачи.

Епифаний Славинецкий и его последователи обогатили русскую письменность многочисленными переводами, вплоть до словарей и медицинских пособий. Но для писателей этого типа просвещение сводилось лишь к количественному накоплению знания. Они не помышляли о качественной перестройке культуры, считая, что прерывать многовековую национальную традицию опасно. «Латинствующие» и Симеон Полоцкий, напротив, резко отмежевывались от этой традиции. Свой культурный идеал они искали в Западной Европе, прежде всего в Польше. Именно «латинствующие» впервые пересадили на русскую почву великий европейский стиль — барокко в польском варианте, приспособленном к московским условиям. С «латинствующих» начались в России «любопрения» — литературные, эстетические, историософские споры, без которых не может существовать динамичная, постоянно обновляющаяся культура.

Историческая заслуга «латинствующих» состоит в том, что они создали в Москве профессиональную писательскую общину. При всем различии частных судеб членов этого литературного цеха в нем выработался особый, скроенный по украино-польскому образцу писательский тип. Литератор-профессионал подвизался на педагогическом поприще, собирал личную библиотеку, участвовал в книгоиздательской деятельности, штудировал иностранных авторов, знал по меньшей мере два языка — латынь и польский. Писательский труд он считал главной жизненной задачей.

Уже после смерти Епифания Славинецкого и Симеона Полоцкого, в годы правления царевны Софьи (1682-1689), произошло открытое столкновение «латинствующих» и грекофилов. При поддержке патриарха Иоакима победили последние. Им удалось захватить руководство первым московским высшим учебным заведением — Славяно-греко-латинской академией, открытой в 1686 г. После свержения Софьи вождя латинствующих, поэта Сильвестра Медведева, им удалось послать на плаху. Однако эта победа вовсе не означала гибели профессиональной литературы. Писательский профессионализм уже прочно утвердился в России.

Хотя в XVII в. резко повысился удельный вес авторских произведений, но анонимная струя, преобладающая в средние века, также не ослабевала. Прежде анонимность или, по крайней мере, приглушенность индивидуального начала были характерны для всей вообще литературы. Теперь анонимной остается в первую очередь беллетристика. Беллетристический поток XVII в. был стихийным и неуправляемым. Анонимной беллетристике присуща та же художественная и идеологическая пестрота, которая свойственна авторской продукции. Связи с Европой дали переводный рыцарский роман и новеллу. Появились первые оригинальные опыты разработки этих жанров — такие, например, как повести о Василии Златовласом и о Фроле Скобееве. Переосмысление традиционных жанровых схем привело к созданию качественно новых, сложных композиций, таких, как повесть о Савве Грудцыне с ее фаустовской темой. Художественное освоение истории отразилось в цикле повестей о начале Москвы и в повести о Тверском Отроче монастыре.

Социальная база литературы постоянно расширялась. Появилась оппозиционная литература низов общества. Эти низы — бедное духовенство, площадные подьячие, грамотное крестьянство — заговорили независимым и свободным языком пародии и сатиры.