Царствование Василия Ивановича Шуйского

 

Расправившись с самозванцем, московские заговорщики поспешили приступить к выбору нового царя.

19 мая, в 6 часов утра, Красная площадь, на которой еще лежали неубранными поруганные тела Лжедимитрия и Басманова, была запружена огромной толпой.

Вышедшее из Кремля духовенство, бояре и другие начальные люди предложили народу избрать патриарха на место Игнатия, с тем чтобы патриарх, до созыва общеземского собора для избрания царя, стал бы во главе правления. На это из толпы раздались крики, что теперь нужнее царь, а не патриарх и что царем должен быть князь Василий Иванович Шуйский. Крики эти были настолько внушительны, что вышедшие на площадь чиноначальники стали тотчас же приносить новому царю свои верноподданнические поздравления.

Так просто и скоро воцарился на Московском государстве Василий Иванович Шуйский, но далеко не так просты были события, разыгравшиеся в Русской земле по его воцарении.

Как прямой потомок Александра Невского и как первый вельможа, поднявшийся против Лжедимитрия, за что он чуть не сложил своей головы на плахе, Шуйский имел, разумеется, право, более чем кто-либо другой из бояр, рассчитывать быть выбранным на царство. Но он так опасался не попасть на престол, что решил не ставить вопроса о своем избрании великому Земскому собору, а предпочел быть выкрикнутым царем толпой своих приверженцев, собранных на Красной площади.

Прямо с этой площади новый царь проследовал в Успенский собор и стал там говорить, чего, по словам летописца, искони веков в Московском государстве не важивалось и от чего его отговаривали и присутствующие: «Целую крест на том, что мне ни над кем не делать ничего дурного без собора, и если отец виновен, то над сыном ничего не делать, а если сын виновен, то отцу ничего дурного мне не делать, а которая была мне грубость при царе Борисе, то никому за нее мстить не буду».

Затем Василий Иванович стал рассылать по всему Московскому государству грамоты о своем избрании на царство. Одной из них подданные оповещались, что он учинился царем и великим князем на отчине прародителей своих «молением всего Освященного собора и по прошению всего православного христианства», причем, для пользы этого христианства, в ней говорилось: «…я, царь и великий князь Василий Иванович всея Руси, целую крест всем православным христианам, что мне, их жалуя, судить истинным праведным судом, и без вины ни на кого опалы своей не класть, и недругам никого в неправде не подавать, и от всякого насильства оберегать».

Другая грамота от имени бояр, окольничих, дворян и московских людей – извещала о гибели самозванца; в ней говорилось: «Мы узнали про то подлинно, что он прямой вор Гришка Отрепьев; да и мать царевича Димитрия, царица инока Марфа, и брат ее Михаила Нагой, с братиею, всем людям Московского государства подлинно сказывали, что сын ее, царевич Димитрий, умер подлинно и погребен в Угличе, а тот вор называется царевичем Димитрием ложно; а как его поймали, то он и сам сказал, что он Гришка Отрепьев и на государстве учинился бесовскою помощью и людей прельстил чернокнижеством…»

Грамота эта оканчивалась оповещением, «что, после злой смерти Гришки, все духовенство, бояре и всякие люди Московского государства избирали всем Московским государством, кому Бог изволит быть на Московском государстве государем; и всесильный, в Троице славимый, Бог наш на нас и на вас милость Свою показал, объявил Государя на Московское государство – великого Государя, Царя и Великого Князя Василия Ивановича всея Руси Самодержца…»

В следующей грамоте новый царь объявлял от своего имени, что в хоромах Гришки были взяты «его грамоты многие, ссыльные, воровские, с Польшей и Литвою о разорении Московского государства», и сообщал затем, что самозванец хотел перебить всех бояр, а своих подданных обратить в люторскую и латинскую веру.

Наконец, была разослана грамота, в которой царица Марфа отрекалась от Лжедимитрия: «Он ведовством и чернокнижеством назвал себя сыном царя Ивана Васильевича, омрачением бесовским прельстил в Польше и Литве многих людей, и нас самих, и родственников наших устрашил смертию, – писала несчастная старица. – Я боярам, дворянам и всем людям объявила об этом прежде тайно, а теперь всем явно, что он не наш сын, царевич Димитрий, вор, богоотступник, еретик…»

Грамоты эти, конечно, произвели сильнейшее впечатление во всех концах государства, тем более что в каждой из них, по словам В. Ключевского, «заключалось по крайней мере по одной лжи». Про самозванство Отрепьева и про насилия, чинимые его поляками, могли знать хорошо в одной только Москве, да и то далеко не все ее обитатели. Для большинства же областных жителей Лжедимитрий оставался «нашим солнышком праведным», недавно торжественно признанным законным царем – всею Москвою и боярами, во главе с тем же князем Василием Ивановичем Шуйским, который тайком от земли сел теперь на царство и объявлял, что Гришка Отрепьев прельстил всех ведовством и чернокнижеством, за что и погиб злою смертию.

«И устройся Россия вся в двоемыслие», – говорит Авраамий Палицын. С воцарением В. И. Шуйского Смута начинает быстро охватывать Московское государство, и в нее, как увидим, постепенно втягиваются все слои населения.

Усилению Смуты способствовала также и самая личность нового пятидесятичетырехлетнего царя, невзрачного и подслеповатого на вид.

Василий Иванович был, несомненно, вполне русским и православным человеком, при этом умным, опытным и достаточно решительным и твердым, хотя и не обладавшим военными дарованиями. Но главный его недостаток заключался в отсутствии должного для государя величия души. Недоверчивость, мстительность, большая склонность к доносам, вероломство и жестокость омрачали его нравственный облик. К тому же он был очень скуп и крайне суеверен, постоянно прибегая к колдовству и астрологии.

Поспешив попасть в цари, Василий Иванович так же поспешно венчался и на царство; обряд этот был совершен уже 1 июня 1606 года. Вместе с тем он вскоре по воцарении своем, не помня своего обещания, начал мстить людям, которые ему грубили… Царь наложил опалу на всех приспешников Лжедимитрия: князь Рубец-Мосальский был послан воеводою в Корелу, Салтыков в Ивангород, Богдан Бельский в Казань, великий секретарь Афанасий Власьев в Уфу, князь Григорий Петрович Шаховской в Путивль. Менее значительные сторонники Лжедимитрия были также отправлены из Москвы по разным областям. Мера эта была, разумеется, ошибочной, так как все высланные из Москвы люди стали возбуждать недовольство против Шуйского в разных концах государства и способствовали, как увидим, отпадению от него многих городов.

Простых и незнатных поляков, оставшихся в Москве после кровавого утра 17 мая, Шуйский отпустил в Польшу; Марина же с отцом, послы Гонсевский и Олесницкий с их свитами, а также более знатные паны были задержаны в виде заложников на случай возможной войны с Польшею.

Вместе с тем в Польшу было снаряжено посольство – для объяснения происшедшего избиения поляков воровством Расстриги и их собственным наглым и буйным поведением. Сигизмунд пришел, конечно, в негодование при получении известия о случившемся, но предпринять против Москвы он ничего не мог в это время, так как был занят подавлением сильнейшего бунта, или рокоша, поднятого против него паном Зебжидовским за то, что король, вступив во второй брак с австрийской принцессой, заключил при этом с Австрией ряд условий, крайне невыгодных для Польши.

Юрий Мнишек с дочерью и со свитой в 375 человек были помещены в Ярославле, где их охраняло до 300 человек стрельцов, причем у Марины были отобраны все драгоценности, похищенные Лжедимитрием из царской сокровищницы. Она отнеслась довольно безучастно к ужасной смерти своего мужа, но очень заботилась, чтобы ей возвратили бывшего при ней маленького арапчонка. Юрий же Мнишек, готовый на все, чтобы вернуть себе и дочери положение и деньги, стал пытаться поправить дело посредством брака Марины с новым царем, но Василий Иванович уже выбрал себе другую невесту – княжну Буйносову-Ростовскую.

Свадьба его состоялась, однако, не скоро, за множеством неотложных дел и забот.

Одним из первых распоряжений Шуйского было торжественное перенесение мощей царевича Димитрия из Углича в Москву, тело которого было обретено нетленным. За мощами отправились из столицы заступавший место патриарха Филарет Никитич Романов с другими лицами высшего духовенства и бояре – князь И. М. Воротынский, П. Н. Шереметев и двое Нагих. Мощи царевича прибыли в Москву 3 июля и были перенесены с большим торжеством в Архангельский собор, где они почивают открыто и поныне, прославившись многими чудесами. Сам царь нес гроб, а инокиня Марфа всенародно каялась над мощами в своем грехе, что поддалась Гришке и признала его своим сыном.

25 мая, по рассказу приятеля секретаря Лжедимитрия, аугсбургского купца Паэрле, приехавшего вместе с Мариной Мнишек в Москву, в городе было страшное волнение; народ восстал на стрельцов, бояр и великого князя, обвиняя их, как изменников, в умерщвлении «истинного государя Димитрия», и Шуйскому с приближенными стоило больших хлопот, чтобы успокоить это волнение и уверить народ, что он скоро увидит своими глазами мощи царевича, которые уже везут из Углича.

Через несколько дней Шуйский шел к обедне и увидал опять большую толпу народа, которую кто-то собрал, уверив, что царь хочет с ней говорить. Шуйский заплакал с досады; он отдал боярам свой царский посох и шапку и, полагая, что это дело их рук, сказал, что если он им неугоден, то пусть попросту, не прибегая к коварству, они сведут его с престола и выберут другого царя. Но окружающие поспешили его успокоить в своей преданности, а пять крикунов из толпы были высечены кнутом и сосланы. Тем не менее царь заподозрил, что это было подстроено князем Мстиславским и его родными, из которых более всех улик было против П. Н. Шереметева; его послали воеводой во Псков.

Тогда же Шуйский приказал отправить в Соловки из Кирилло-Белозерского монастыря недавно постриженного князя Симеона Бекбулатовича за то только, что он был женат на сестре Мстиславского. Подозрительность Шуйского не ограничилась и этим: считая опасным пребывание в Москве Филарета Никитича, по-видимому, уже назначенного патриархом, он послал его опять на митрополию в Ростов, а для занятия Патриаршего стола вызвал сосланного при Лжедимитрии в свою епархию знаменитого казанского епископа Гермогена.

Смиренному, но прямодушному Гермогену с его алмазно-чистой душой, конечно, не мог быть по сердцу Василий Иванович; тем не менее, он твердо стоял за своего венчанного на царство царя, против всякой крамолы и воровства, но добрых отношений между ними не было. Наконец, не установились добрые отношения у Василия Ивановича и со столичным населением. Московская чернь, привыкшая к буйству и участию в решении государственных дел, при каждом тревожном слухе тотчас же собиралась на Красную площадь, и уже в июне новый царь вынужден был привести Кремль на военное положение: расставить по стенам пушки и разобрать постоянный мост.

 

Дальнейшее развитие Смуты

 

Но гораздо хуже, чем в столице, шли дела в других частях государства.

В тот же день, 17 мая, как был убит самозванец, известный негодяй Молчанов, один из убийц семьи Годуновых, бежал в Польшу, направляя свой путь в Самбор, к матери Марины – Ядвиге Мнишек, и всюду распуская слух, что Димитрий спасся, а вместо него был убит другой человек.

В этот же день, 17 мая, другой сторонник самозванца – князь Григорий Шаховской, тотчас же вслед за его убиением, украл из дворца государственную печать, полагая, что она может ему пригодиться; когда же он был сослан Шуйским воеводою в Путивль, то немедленно собрал там жителей и объявил им, что царь Димитрий чудесно избег смерти от своих врагов, но должен от них временно скрываться. Путивильцы тотчас же отпали от Шуйского, и их примеру последовали остальные северские города, во главе с Черниговом, где воеводой сидел князь Телятевский, не хотевший год тому назад, под Кромами, переходить на сторону самозванца.

Вслед за Северской Украиной за царя Димитрия поднялось и все Поле. Восстали все те, которые были на стороне Отрепьева: «Вси мятежницы иже во время власти расстригины лакнувши крови християнския».

Шаховской тотчас же уведомил об этих успехах Молчанова и требовал, чтобы он во что бы то ни стало прислал какого-нибудь самозванца для замещения убитого. Немедленное исполнение этой просьбы встретило, однако, затруднение.

 

Болотников

 

Самого Молчанова хорошо знали слишком многие, чтобы он мог сам изображать лицо Самозванца, но Молчанов очень ловко воспользовался встречей с одним замечательным человеком, которому выдал себя за царя Димитрия, и отправил его к Шаховскому своим большим воеводой. Человек этот был некий Болотников, бывший холоп князя Телятевского.

Появление Болотникова дало сильнейший толчок успехам восставших против Шуйского. К Болотникову шли толпами все беглые холопы, разоренные крестьяне, воры, разбойники – словом, все попавшие в число обездоленной голытьбы, вследствие ряда тяжелых хозяйственных потрясений, испытанных Московским государством еще со времени Иоанна Грозного, когда он начал свою знаменитую земельную переборку, после устройства опричнины, для сокрушения старого боярского землевладения. Теперь Болотников именем царя Димитрия призывал всех под свои знамена, не только против «боярского царя Шуйского», или «Шубника», как его презрительно называли, но также и против всех бояр и помещиков, посылая «воровские листы» с приглашением избивать их, захватывать имения и имущество и жениться на их женах и дочерях.

Кроме Путивля, одним из главных опорных мест воровских отрядов стал Елец, куда первый Лжедимитрий приказал свезти всякого рода запасы для задуманного им похода против татар. Шуйский пытался уговорить ельчан отстать от воров и отправил им несколько грамот вместе с иконой новоявленного святого – царевича Димитрия и посланием его матери – инокини Марфы. Но это не помогло. Болотников же, устроив свои войска, выступил с ними в направлении на Москву, по тому же пути, как шел и Расстрига, через Комарницкую область, и двинулся к Кромам.

Тогда Шуйский послал против непокорного Ельца князя И. М. Воротынского, а против Болотникова – князя Юрия Трубецкого. Но Болотников, имея всего 1700 человек, наголову разбил при Кромах пятитысячное войско Трубецкого, а Воротынский, узнав про это, снял осаду Ельца.

Этот успех сторонников еще не объявившегося нового царя Димитрия имел крупные последствия: в царских войсках стала обнаруживаться большая шатость, и служилые люди начали самовольно разъезжаться по домам. Восстание же распространялось по областям.

Худородный боярский сын Истома Пашков возмутил Тулу, Венев и Каширу, собрав вокруг себя всю мелкоту из боярских детей, естественных соперников крупных землевладельцев-бояр, посадивших теперь своего боярского царя на Москве и забравших власть над государством в свои руки.

Вместе с тем поднялось против Шуйского и бывшее княжество Рязанское; здесь во главе движения стали воевода Сунбулов и крупные дворяне – Ляпуновы. Эти Ляпуновы, из которых особенно выделялись братья Захар и Прокофий, были очень заметными людьми, отважными и беспокойными, которые уже проявили себя во время московской смуты, начавшейся после смерти Грозного. Захар отличался при этом, как увидим, большой дерзостью и грубостью, а Прокофий был настоящий богатырь: красавец с виду, умный и храбрый, знаток воинского дела, но при этом порывистый и страстный, готовый принять решение раньше, чем он обдумает все его следствия. Очевидно, хорошо не зная, жив ли Лжедимитрий или нет и самозванец ли он или истинный царь, а также не принимая во внимание, что воровской сброд, собранный Болотниковым, прямо враждебен всякому порядку и собственности, Прокофий Ляпунов объявил себя за царя Димитрия и поднял Рязанскую землю. Нет сомнения, что в поступке этом им руководила так же, как и Пашковым, нелюбовь к боярству, заслонявшему дворянам доступ к первым местам в государстве.

Примеру Рязани последовало двадцать городов в нынешних губерниях: Орловской, Калужской и Смоленской. В Поволжье также встали за царя Димитрия многие крестьяне и холопы. К ним присоединилась мордва, и скоро Нижний Новгород был осажден мятежными толпами под начальством Ивана Доможирова; наконец, Смута перешла на Вятку, Каму и в далекую Пермь; всюду чернь держала сторону Димитрия. Но в Астрахани случилось наоборот: здесь изменил Шуйскому царский воевода князь Хворостинин.

Усилившись дружинами Истомы Пашкова и Ляпунова, Болотников, не мешкая, двинулся из Кром на Москву; переходя Оку, он взял и разграбил Коломну.

Молодой царский племянник, уже знакомый нам великий мечник Лжедимитрия, князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, разбил один из воровских отрядов на реке Пахре, но зато главная московская рать, которой начальствовал князь Мстиславский, потерпела полное поражение от мятежников в 80 верстах от Москвы, после чего Болотников, как год тому назад Расстрига, занял село Коломенское под самой столицей, которую с середины октября 1606 года он стал держать в осаде.

Население Москвы, ошеломленное этой осадой войсками «царя Димитрия», начало скоро терпеть нужду, и цены на хлеб страшно поднялись; в церквах стали служиться просительные молебны и был установлен покаянный пост по видению одного святого мужа; всем казалось, что царствованию Шуйского скоро наступит конец. Но его спасли нелады, поднявшиеся в стане осаждающих.

Шуйский послал затем уговаривать Болотникова отстать от самозванца, но тот отказался. «Я дал душу свою царю Димитрию, – отвечал он, – и сдержу клятву, буду в Москве не изменником, а победителем». Тогда, 2 декабря, из Москвы вышел с войском князь М. В. Скопин-Шуйский; он вступил в бой с мятежниками и разбил их у Данилова монастыря; казаки и холопы бились с большим ожесточением, но Истома Пашков во время сражения перешел на сторону Шуйского и тем дал его войскам победу. Болотников еще три дня упорно оборонялся в своем укрепленном стане у села Коломенского; затем он отступил на Серпухов, а оттуда – на Калугу, где заперся, так как калужане объявили, что будут кормить его рать в течение года.

Шуйский же, не теряя времени, выслал свои войска к югу для осады Калуги и других городов, державшихся царя Димитрия.

В это же время он получил ряд благоприятных сведений и с северо-запада. Когда в Тверских местах появились грамоты от имени Лжедимитрия, то тверской епископ Феоктист поспешил укрепить все духовенство, детей боярских, всех посадских и черных людей в верности Шуйскому; сторонники же Лжедимитрия были побиты. Другие города Тверской области, присягнувшие было самозванцу, не замедлили последовать примеру Твери, и их служилые люди отправились в Москву помогать Шуйскому. Крепких сторонников нашел себе Василий Иванович и в смоленянах, не любивших все идущее из Литвы и Польши, а потому не признававших и ставленного поляками Лжедимитрия. Смоленские служилые люди также укрепились по примеру тверских, выбрали себе в старшие Григория Полтева и пошли помогать царю на Москву; по дороге они присоединили к себе служилых людей Дорогобужа, Вязьмы и Серпейска и укрепили эти города за Шуйским. Затем они сошлись в Можайске с воеводой Колычевым, успевшим выбить мятежников из Волоколамска.

Царские войска действовали также удачно и на Волге: они взяли Арзамас, где сидели воры, и освободили Нижний от осады; жители Свияжска, когда казанский митрополит отлучил их от Церкви, тоже перешли на сторону Шуйского.

Тем не менее, Болотников крепко держался. Царский брат, князь Иван Иванович Шуйский, несколько раз приступал к Калуге, но все неудачно; неудача постигла под Калугой и главные царские войска с князьями Мстиславским, Скопиным-Шуйским и Татевым. Болотников отбил все их приступы, несмотря на то что, в городе был страшный голод. Венев и Тула тоже не сдавались, и только боярину Ивану Никитичу Романову с князем Мезецким удалось разбить князя Рубца-Мосальского, шедшего к Калуге на помощь Болотникову; сам Мосальский был убит, а его ратные люди, не желая сдаваться, сели на бочки с порохом и взорвали себя, так как знали, что им не будет пощады от Шуйского: всех взятых в бою пленных он «сажал в воду», то есть топил.

При этих обстоятельствах наступил 1607 год. Конец зимы и начало весны прошли в деятельных приготовлениях Василия Ивановича к подавлению Смуты и в сборах возможно большего количества войск; для усмирения мятежа в далекой Астрахани был послан особый отряд Ф. И. Шереметева.

Не удалась и другая попытка Шуйского избавиться от Болотникова; он послал к нему немца Фидлера, который обязался страшной клятвой отравить его.

Но, приехав в Калугу, Фидлер тотчас же открыл все Болотникову, а между тем к последнему, весной 1607 года, подошли подкрепления: из Путивля пришел в Тулу князь Г. П. Шаховской, «всей крови заводчик», как его называли современники, с северскими отрядами и казаки с Сейма и Днепра; туда же шел и названый царевич Петр, ведя с собой казаков с Терека, Волги, Дона и Донца. Свое движение с Дона на усиление Болотникова царевич Петр ознаменовал страшными зверствами: он замучил до смерти нескольких воевод, оставшихся верными Шуйскому, и силой взял себе в наложницы княжну Бахтеярову, убив ее отца. Затем князь Телятевский выступил из Тулы на выручку Болотникова и при селе Пчелне наголову разбил войска Шуйского, которые должны были снять осаду Калуги; при этом 15 000 человек царской рати перешли на сторону воров, а остальные московские войска отошли к Серпухову.

Болотников же перешел из Калуги в Тулу, где соединился с царевичем Петром и другими своими приспешниками.

Понесенная неудача заставила Шуйского напрячь все усилия для продолжения борьбы. Он собрал стотысячное войско и 21 мая выступил во главе его «на свое государево и великое земское дело», как оповещалось об этом в грамотах патриарха. Сидевшие в Туле воры вышли против него под начальством князя Телятевского и обрушились в количестве 30 000 человек на левое крыло царской рати, но, после упорного боя на реке Восме близ Каширы, были 5 июня наголову разбиты и бежали обратно в Тулу. За ними следом шел Шуйский.

Под Тулой произошло новое сражение, удачное для царских войск, и «все воры» – Болотников, Шаховской и царевич Петр – должны были сесть в осаду. Это, конечно, был важный успех для Шуйского. Осажденные опять начали терпеть крепкую нужду и слали гонцов к Молчанову и к старой пани Мнишек в Польшу, чтобы они высылали скорей какого-нибудь Лжедимитрия для спасения их дела; Шуйский же спешил жестоко наказать все восставшие против него места, занятые теперь его войсками. Кто хотел сохранить свое добро от разорения, должен был просить о выдаче ему особой охранной грамоты. Вместе с тем царские воеводы, по приказанию Шуйского, всех взятых в плен осуждали на казнь; иногда их целыми тысячами «сажали в воду».

Такая беспощадная жестокость со стороны Шуйского заставляла, конечно, сидевших в Туле воров сражаться с отчаянной храбростью. Только в октябре 1607 года удалось царским войскам взять этот город, и то благодаря хитрости боярского сына Кравкова. Он посоветовал затопить Тулу, устроив ниже ее запруду на реке Упе. Это оказалось действенным средством. Вода начала заливать город и разобщила его от всех окрестностей; скоро настал страшный голод, и Болотников с Лжепетром вошли с Шуйским в переговоры. Тот обещал им помилование, и они сдались ему.

10 октября Болотников приехал в царский стан, стал перед Василием Ивановичем на колени, положил себе на шею саблю и сказал ему: «Я исполнил свое обещание – служил верно тому, кто называл себя Димитрием в Польше, – справедливо или нет, не знаю, потому что сам я прежде никогда не видывал Царя. Я не изменил своей клятве, но он выдал меня, теперь я в твоей власти: если хочешь головы моей, то вот отсеки ее этой саблей; но если оставишь мне жизнь, то буду служить тебе так же верно, как тому, кто не поддержал меня».

Шуйский не внял этим словам и нарушил свое обещание помиловать сдавшихся: Болотников был сослан в Каргополь и там утоплен, а Лжепетр погиб на виселице; князь же Шаховской, «всей крови заводчик», отделался ссылкой на Кубенское озеро, а Телятевский, кажется, был только подвергнут опале. Наложением этих легких наказаний на князей Телятевского и Шаховского Шуйский ясно показал, насколько он был мелок сравнительно с природными московскими государями: Иоанном III, Василием III и Иоанном Грозным, которые всем одинаково рубили головы за измену, как своим первым боярам, так и их холопам.

Что касается до людей, взятых в Туле воровских шаек, то с ними было поступлено различно: казавшиеся наиболее опасными были посажены в воду, а те, у которых отыскались прежние господа, возвращены им по старым крепостным записям. Всем дворянам и боярским детям царскою властью было разрешено взять военнопленных себе на «поруки», то есть, другими словами, брать их себе в кабалу. Таким образом, холопы, бежавшие в Поле и приставшие к шайкам разных воровских атаманов, в поисках лучшей доли, вернулись опять к своему прежнему состоянию. Лучше других было положение тех «тульских сидельцев», которые сами добровольно целовали крест царю Василию и выдали своих военачальников. Их оставили на свободе и отпустили «восвояси». Но куда могли идти эти голодные и бездомные люди? Они потянули опять в свои же окраинные места, с тем, чтобы тотчас же, при первом подходящем случае, поднять вновь кровавое восстание.

Взяв Тулу и казнив Болотникова и Лжепетра, Шуйский торжествовал полную победу; полагая, что Смута совершенно окончена, и не придавая значения Северской Украине, он не послал свои войска, по словам современника, под те города, под «Путивль, под Брянск, и под Стародуб, пожалев ратных людей, чтоб ратные люди опочинули и в домех своих побыли». Это была, как увидим, крупная ошибка.

Начиная с 1606 года Карл IX Шведский стал предлагать Шуйскому свою помощь, рассчитывая, разумеется, извлечь от этого большие выгоды для себя; ему приказано было отвечать, «что великому Государю нашему помощи никакой ни от кого не надобно, против всех своих недругов стоять может без вас и просить помощи ни у кого не будет, кроме Бога». Когда же Болотников был осажден в Туле, то Карлу сообщили, что «в наших великих государствах смуты нет никакой».

Вместе с тем, чтобы прекратить на будущее время широкие восстания холопов против господ и беспрерывный уход крестьян с помещичьих земель, чем ознаменовало себя все движение, поднятое Болотниковым, Шуйский, начиная с весны 1607 года, издал несколько указов о холопах и об отношении их к господам, сущность которых свелась к полной крепостной зависимости крестьян от их господ. Соборное уложение 9 марта 1607 года, говорит С. Ф. Платонов, «устанавливает твердо начало крестьянской крепости: крестьянин крепок тому, за кем записан в писцовой книге; крестьянский «выход» впредь вовсе запрещается, и тот, кто принял чужого крестьянина, платит не только убытки владельцу вышедшего, но и высокий штраф, именно: десять рублей на «Царя Государя» за то, что принял против Уложения…»

Таким образом, взятие Тулы Шуйский признал как окончательное торжество над врагами и не считал нужным делать побежденным какие бы то ни было уступки: крепостной порядок не только оставался в прежней силе, но получил в законе еще большую определенность и непреложность.

Прибыв в Москву, Василий Иванович отпраздновал 7 января 1608 года благополучное окончание похода и подавление Смуты – браком своим с княжной Марией Петровной Буйносовой-Ростовской.

 

Появление вора

 

А между тем, в пределах Московского государства в это время уже находился новый названный царь Димитрий, появления которого так страстно ждали многие.

Он объявился в августе 1607 года в тюрьме небольшого северского городка, носившего незавидное название Пропойска.

Каково было происхождение этого человека, совершенно неизвестно: некоторые современники считали его поповым сыном Матвеем Веревкиным, другие – сыном князя Курбского, третьи – школьным учителем из города Сокола, а избранный впоследствии на царство Михаил Феодорович Романов в письме своем к принцу Морицу Оранскому говорил, что «Сигизмунд послал жида, который назвался Димитрием-царевичем». Во всяком случае, своею внешностью он вовсе не походил на первого самозванца, но был человеком вполне подходящим, чтобы разыгрывать лжецаря, умным и ловким, когда можно, то наглым, а когда нельзя, то и трусливым, и лишенным, разумеется, всяких нравственных правил.

В пропойской тюрьме, куда его засадили, приняв за лазутчика, он объявил себя первоначально родственником убитого царя Димитрия, Андреем Андреевичем Нагим, скрывающимся от мести Шуйского. Ему поверили и по его просьбе перевезли в Стародуб. Отсюда он послал своего товарища, какого-то подьячего Рукина, разглашать по северским городам, что царь Димитрий жив и скрывается в Стародубе.

Известие это было встречено во всей «прежепогибшей Украине» с величайшей радостью, и из Путивля отправилось в Стародуб несколько боярских детей вместе с Рукиным повидать новоявленного государя.

Насколько ослепление жителей было велико и как многие глубоко верили, что новый самозванец – истинный царь Димитрий, показывает следующий случай: один боярский сын из Стародуба вызвался сам поехать в стан Василия Ивановича Шуйского под Тулу и по приезде спросил его, зачем он подыскался царства под своим природным государем, за что был, конечно, подвергнут мучительной казни; Шуйский приказал его поджарить на медленном огне, но он до конца оставался при убеждении, что принимает мученическую смерть за своего законного государя.

Около второго самозванца начала собираться дружина; ее устраивал некий поляк Меховецкий, который, по современным сведениям, и раздобыл нового царя. «На сей раз Димитрия воскресил Меховецкий и потом, хотя или нехотя, должен был помогать ему, ибо твердо знал все обычаи и дела первого Димитрия», – говорит поляк Маскевич в своем дневнике. Однако войско новоявленного лжецаря собиралось на первых порах довольно медленно, почему он и не мог поспеть на выручку Тулы к Болотникову; поэтому также Шуйский слишком легко отнесся к его появлению и не счел нужным, тотчас же после взятия Тулы, направить свои войска в Северскую Украину, чтобы сразу покончить с новым Лжедимитрием, которого русский народ очень метко прозвал Вором, так как все его личные стремления и собравшихся около него войсковых отрядов носили чисто «воровской» отпечаток.

Ближайшими и деятельнейшими сподвижниками Вора явились поляки. В это время как раз окончился знаменитый рокош, поднятый паном Зебжидовским против Сигизмунда; рокошанам нанес сильнейшее поражение королевский гетман Жолкевский, и их разбитые отряды бродили около границ Московского государства. Известие, что объявился новый господарчик, чтобы идти добывать Московский престол, было, разумеется, встречено многими предводителями этих отрядов с живейшей радостью: представлялся великолепный случай знатно поживиться за счет москалей. Вместе с тем и Сигизмунд был не прочь исподтишка наделать неприятностей Москве: старика Яна Замойского уже не было в живых, чтобы указать королю всю неблаговидность подобного поведения.

Мало-помалу к Вору стали собираться разные высокородные польские искатели приключений со своими войсками. На помощь к Вору двигался некий пан Лисовский, подвергнутый за разные добрые дела изгнанию из Польши, «изгнанник и чести своей отсужен», ведя шайку хищных головорезов, получивших печальную известность под именем «лисовчиков»; сюда же к Вору шел знаменитый польский вельможа князь Роман Рожинский, человек бесстрашный и весьма искусный в воинском деле, а несколько позднее прибыл «за позволением Сигизмунда» столь же известный староста Усвятский, родственник великого литовского канцлера Льва Сапеги, по словам Валишевского, «один из самых блестящих польских аристократов того времени», но почти всегда пьяный, – пан Ян Петр Сапега; наконец, к Вору не брезгали вести свои отряды знакомый нам князь Адам Вишневецкий, Тышкевич, Валавский, Будило и другие представители польской знати.

С другой стороны, к новому Лжедимитрию тянули и все те русские люди, которые были недовольны порядками Московского государства: севрюки – обитатели «прежепогибшей Украины», казаки, беглые холопы и разная голытьба из только что рассеянных отрядов Болотникова. Скоро к Вору примкнуло 3000 запорожских казаков и 5000 донских, имевших своим атаманом западнорусского уроженца Ивана Мартыновича Заруцкого, человека смелого и неустрашимого, много испытавшего на своем веку и крайне безнравственного, но неописанного красавца по виду. Донцы привели к Вору, вместо повешенного царевича Петра, его брата, также «сына царя Феодора Иоанновича» – царевича «Федьку», но новый Лжедимитрий был менее склонен к родственным чувствам, чем первый, звавший Лжепетра к себе в Москву, и приказал убить приведенного племянника. «Однако, – как говорит Соловьев, – казакам понравились самозванцы: в Астрахани объявился царевич Август, потом князь Иван, сказался сыном Грозного от Колтовской; там же явился третий царевич – Лаврентий, сказался внуком Грозного от царевича Ивана; в степных юртах явились: царевич Феодор, царевич Клементий, царевич Савелий, царевич Семен, царевич Василий, царевич Ерошка, царевич Гаврилка, царевич Мартынка – все сыновья царя Феодора Иоанновича».

Козельск, Путивль, Кромы и некоторые другие северские города перешли во власть Вора уже к концу 1607 года; Брянск же и Карачев были крепко заняты воеводами Шуйского, и потому, чтобы обойти их и выйти на «польские» дороги, Вор перешел в январе 1608 года в Орел, где и оставался до весны.

Не надеясь овладеть Брянском и Карачевым, Вор направил Лисовского на Рязанскую землю, чтобы поднять восстание против Шуйского по Оке, а сам с Рожинским двинулся, с наступлением теплых дней, из Орла прямо на Москву и, в двухдневном бою под Волховом, 30 апреля и 1 мая, наголову разбил собранное здесь царское войско под начальством малоспособного боярина Димитрия Ивановича Шуйского и князя Василия Васильевича Голицына, тайного недоброжелателя Шуйских.

От Волхова Вор быстро пошел к Москве, но не по кратчайшему пути, а через Можайск, чтобы захватить в свои руки дорогу на Смоленск, по которой к нему шли подкрепления из Польши. Во время своего движения, так же как и Болотников, он рассылал грамоты во все города, чтобы крестьяне поднимались на господ, брали бы себе их имения и женились бы на их женах и дочерях.

Чтобы противодействовать самозванцу, Шуйский выслал против него к реке Незнани (между Москвой и Калугой) новую рать с племянником своим, князем М. В. Скопиным-Шуйским, и Иваном Никитичем Романовым. Но в рати этой «нача быти шатость: хотяху Царю Василью изменити князь Иван Катырев да князь Юрьи Трубецкой, да князь Иван Троекуров и иные с ними», и она была отозвана назад.

 

Тушино

 

Вор же, заняв Смоленскую дорогу, беспрепятственно подошел к столице и 17 июня 1608 года расположился в селе Тушине, в 13 верстах к северо-востоку от Москвы, в углу, образуемом реками Москвой и Всходней, между Смоленской и Тверской дорогами.