Брак Лжедимитрия с Мариной Мнишек

 

Ослепленный успехами самозванца, Сигизмунд полагал, что ему следует жениться на девушке познатнее, чем Марина, и, кажется, выразил это Власьеву, желая, по-видимому, выдать за Расстригу свою родную сестру; скоро, однако, король оставил эту затею, так как все более и более разочаровывался в своем ставленнике; к тому же из Москвы к нему прибыл какой-то швед с тайным поручением от царицы Марфы, который сообщил королю, что занявший Московский стол не ее сын. Затем прибыл в Польшу и дворянин Безобразов, тайно передавший вернувшемуся из Москвы Гонсевскому, что Шуйский и Голицын жалуются на короля, зачем он навязал им в цари человека низкого и легкомысленного, притом тирана и распутного, ни в каком отношении не достойного престола; Безобразов передавал также, что бояре хотят свергнуть Отрепьева и посадить вместо него королевича Владислава – юного сына Сигизмунда. Узнав про это, Сигизмунд сообщил, что он очень жалеет, что ошибся в Димитрии, по вопросу же об избрании Владислава – предоставляет все воле Божией.

Слухи о непрочности положения Лжедимитрия были переданы королем и Юрию Мнишеку; по-видимому, они его несколько смутили. Однако он сильно нуждался в деньгах, а потому переговоры о сватовстве продолжались; 1 ноября Афанасий Власьев вручил ему вместе с роскошными подарками от будущего зятя полмиллиона рублей чистыми деньгами, а несколько позднее – секретарь Бучинский – еще 200 000 червонцев.

Наконец, 10 ноября в Кракове состоялось, в присутствии короля, с большой торжественностью и пышностью, обручение Марины по католическому обряду. Лицо жениха представлял Афанасий Власьев; он поражал всех своим простодушным поведением.

Хитрый Афанасий Власьев вел себя таким образом, по-видимому, не без задней мысли: он хотел показать полякам и королю, как высоко чтут на его Родине звание государя, и этим как бы корил и Сигизмунда, что с ним его подданные обращаются чересчур запросто. Отказ его от еды может быть также объяснен обидою Власьева, что королю и его семейству подавали есть на золотой посуде, а Марине и ему, изображавшему лицо царя, – на серебряной. Эта обида должна была возрасти в сильнейшей степени, когда, после танцев, в которых участвовала Марина по окончании обеда, Мнишек подвел свою дочь к королю и приказал ей пасть ему в ноги, чтобы отблагодарить его за все благодеяния. Оскорбленный таким унизительным поведением будущей царицы Московской, Власьев тут же высказал это канцлеру Льву Сапеге.

После обручения Власьев требовал, чтобы Марина немедленно ехала в Москву. Но ни она, ни отец ее не спешили. Последний, несмотря на полученные огромные подачки, требовал все денег и денег для устройства своих дел и занимал их даже у Афанасия Власьева, а Марина была недовольна слухами о Ксении Годуновой, не отвечала жениху на письма и требовала ее удаления. Желание ее было исполнено: несчастная Ксения была пострижена под именем Ольги, а затем сослана в далекую пустынь на Белоозеро, терпя затем в течение многих лет всевозможные унижения.

В это же время шла сложная переписка в среде католического духовенства относительно просьбы Лжедимитрия – разрешить Марине в день венчания на царство причаститься по православному обряду и поститься по средам; Папа передал рассмотрение этого вопроса высшему инквизиционному судилищу в Риме, и оно высказалось против. Но, конечно, этот отказ нисколько не помешал предстоящему браку.

Приготовления к путешествию Мнишеков заняли три месяца. С ними выехало в Москву множество самого разнообразнейшего люда. Ехал брат Марины – Станислав, брат самого Мнишека – Ян, Константин Вишневецкий, несколько членов семьи Тарло, родственников матери Марины, и другие представители польской знати. «Охмистром» (гофмейстером – управляющим двором) будущей московской царицы был пан Стадницкий, а «охмистриною» – пани Казановская. Много было и латинского духовенства, в том числе иезуит Савицкий и, как его называет Валишевский, «веселый патер Анзеринус», он же ксендз Гусь. Затем было также 20 музыкантов и огромное количество торговцев, суконщиков, аптекарей, цирюльников – всего до 2000 человек. Каждый из членов этого сборища, сопровождавшего Марину к венцу, ехал с тем, чтобы возможно лучше поживиться в Московском государстве. Ксендзы рассчитывали обратить скоро весь русский народ в латинство, а остальные – знатно повеселиться и нажить большую деньгу.

Зная беспримерную страсть Лжедимитрия к мотовству, старая Анна Ягеллонка, вдова Батория, тоже хотела поправить свои дела за счет царской казны и послала важного пана Немоевского продать Расстриге свои драгоценности по хорошей цене.

Отъезд из Самбора состоялся 20 февраля. Ехали неторопливо, с многочисленными остановками, причем на трех из них – в Минске, Смолевичах и Борисове – Мнишек получал от нетерпеливого жениха щедрые присылки денег.

10 апреля в Лубне, близ литовской границы, Михайло Нагой и князь Рубец-Мосальский приветствовали высоких гостей от имени царя и объявили Марине, что он ничего не пожалеет, чтобы обставить ее путь возможными удобствами; действительно, одних только мостов по дороге было выстроено 540. В Смоленске Марину встретили великолепные сани, обитые соболями; в Вязьме Мнишек расстался с дочерью и поехал вперед в Москву.

В Можайск, во время остановки Марины, по некоторым известиям, к ней приезжал Лжедимитрий и провел с невестой двое суток. Наконец, перед самой Москвой, в деревне Мамонове, жених опять явился ночью и виделся с нею в присутствии ее спутниц.

24 апреля Юрий Мнишек прибыл в Москву и был встречен с большим торжеством. Лжедимитрий выслал ему навстречу Петра Басманова, одетого гусаром, с отрядом боярских детей, а также и великолепных коней, причем седло будущего царского тестя было оковано чистым золотом; при въезде в Кремль были расставлены войска.

1 мая Марина прибыла под Москву и расположилась со свитою в великолепных шатрах, где была встречена знатнейшими сановниками. На другой день последовал ее торжественный въезд в столицу. Она ехала, приветствуемая звоном колоколов и громом пушечных выстрелов, в великолепной карете, отделанной серебром и запряженной десятью лошадьми, расписанными краской под тигровую масть. Впереди кареты ехал верхом сам старый Мнишек и шли отряды польской пехоты и гусар, а по обеим сторонам улиц, сдерживая напор несметной толпы, стояли войска: московские стрельцы и дворяне, польские жолнеры, немецкие алебардщики и отряды казаков; их лично расставлял сам царь, скрытно разъезжавший затем среди народа, чтобы наблюдать за въездом своей нареченной. Говорят москвичи, опять как год тому назад при въезде нового царя, были неприятно поражены внезапно поднявшимся сильным вихрем.

Необычайной должна была им казаться и внешность их будущей царицы: она была в бальном французском платье, узко перетянутом в поясе, со взбитыми и поднятыми вверх волосами и огромнейшим воротником, почти в аршин в поперечнике. Конечно, многочисленные драгоценные камни, которые носили прежние московские государыни, уже блистали на ней.

Невеста должна была жить в помещении инокини Марфы, мнимой матери царя, в кремлевском Вознесенском монастыре. Когда поезд ее остановился у врат обители, то Марина, выходя из кареты, приказала сопровождавшему ее хору польских музыкантов сыграть польскую народную песню. Музыка, конечно, тотчас же грянула, к полному смущению всех присутствующих русских людей.

В тот же день, несколькими часами ранее въезда царской невесты, в Москву прибыли послы Сигизмунда – паны Олесницкий и Гонсевский для присутствования от его имени на торжестве бракосочетания.

Для размещения огромного количества польских гостей требовалось большое число помещений. Устроив Марину в Вознесенском монастыре, а Мнишека в доме Годуновых, для остальных взяли «все лучшие дома в Китае и Белом городе и выгнали хозяев, не только купцов, дворян, дьяков, людей духовного сана, но и первых вельмож, даже мнимых родственников царских, Нагих; сделался крик и вопль, – говорит Карамзин. – С другой стороны, видя тысячи гостей незваных, с ног до головы вооруженных, видя, как они еще из телег своих вынимали запасные сабли, копья, пистолеты, москвитяне спрашивали у немцев, ездят ли в их землях на свадьбу, как на битву, и говорили друг другу, что поляки хотят овладеть столицей».

Оставшиеся дни перед бракосочетанием, которое должно было состояться 8 мая, шли между тем не совсем гладко.

На «Освященном соборе» у духовенства поднялся вопрос: можно ли допустить до брака с царем католичку Марину или ее необходимо крестить. Угодливый патриарх Игнатий полагал, что достаточно будет, если она приобщится Св. Тайн; другие святители молчали, но двое – Гермоген Казанский и Иосиф Коломенский – настаивали, что еретичка Марина непременно должна быть крещена. Взбешенный этим, Лжедимитрий выслал обоих пастырей из Москвы в их епархии.

7 мая, ночью, Марина, при свете двухсот факелов, совершила в богатейшей колеснице переезд из Вознесенского монастыря на свою половину нового деревянного дворца, выстроенного Лжедимитрием.

Свадьба, с соблюдением всех старинных обрядов, состоялась на другой день, 8 мая, хотя это и был канун большого праздника – Святителя Николая, когда по церковному обычаю венчанья не положено.

Невесту для обручения ввели в столовую избу княгиня Мстиславская и Юрий Мнишек. Тысяцким жениха был князь Василий Иванович Шуйский. Лжедимитрий весь сиял от блеска драгоценных камней, на нем надетых. Марина, преодолев на сей день свое отвращение к русскому наряду, была в красном бархатном платье с широкими рукавами, причем оно было настолько густо обшито жемчугом, что едва можно было различить его цвет; повязка же на ее голове из драгоценнейших камней стоила до 70 000 рублей.

Перед совершением таинства бракосочетания Лжедимитрий вздумал венчать на царство свою невесту. В Грановитой палате было сооружено два престола: на один сел Расстрига, на другой – Марина. К ней подошел князь Василий Иванович Шуйский и громко сказал: «Наияснейшая великая государыня Цесарева Мария Юрьевна! Волею Божиею и непобедимого Самодержца, Цесаря и Великого Князя всея России, ты избрана быть его супругою: вступи же на свой царский маестат (владычество) и властвуй вместе с Государем над нами».

Из Грановитой палаты торжественное шествие направилось через Красное крыльцо в Успенский собор; там было тоже приготовлено три трона – для жениха, невесты и патриарха. Марина и сопровождавшие ее польки начали прикладываться к иконам, причем, к великому соблазну присутствующих православных, целовали изображенных на них святых прямо в уста.

Затем началось беспримерное деяние: Марина была венчана патриархом на царство, чего не удостаивалась ни одна из прежних наших благочестивых цариц. Недостойный первосвятитель Игнатий надел на иноверку Марину Животворящий Крест, шапку и бармы Мономаха, помазал ее миром и причастил. Последнее обстоятельство, впрочем, иезуиты, во главе с о. Пирлингом, отвергают. После принесения ей поздравлений всем духовенством, боярами и поляками, при пении певчими многолетия «благоверной цесареве Марине», начался обряд бракосочетания. В течение этой службы Расстрига крайне высокомерно требовал от окружавших его бояр разных унизительных, как это было замечено присутствующими поляками, услуг: подставить ему под ноги скамейку и пр. После венца молодые, в коронах на головах, вышли, держась за руки, из храма и в дверях были осыпаны, по обычаю, золотыми деньгами князем Мстиславским. Затем был небольшой обед, и, наконец, Юрий Мнишек и князь В. И. Шуйский проводили новобрачных до их покоев.

Торжества по случаю свадьбы царя начались на другой день. Вместе с тем начались и разного рода недоразумения.

Получив приглашение к царскому столу, послы Олесницкий и Гонсевский заявили, что они требуют, чтобы их посадили непременно за одним столом с царем и царицею, подобно тому, как сидел Власьев в Кракове на обеде у короля, после своего обручения с Мариной по латинскому обряду. Им возражал на это тот же Власьев, указывая, что вместе с ним за королевским столом сидели послы императора и Папы, следовательно, ему никакой особой чести оказано не было, «ибо Государь наш не менее ни императора, ни Римского владыки – нет, великий цезарь Димитрий более их: что у вас Папа, то у него каждый поп».

Послы обедать не поехали. Торжество, впрочем, от этого нисколько не пострадало. За столом в Грановитой палате, где присутствовали высшие русские сановники и польская знать, Лжедимитрий появился одетый гусаром, а Марина – в своем польском одеянии, которое она больше не снимала. В дверях же разместились польские музыканты. Расстрига постоянно пил здоровье поляков и оказывал им отменную честь. По окончании стола русские разошлись по своим домам, но поляков Лжедимитрий удержал в своих покоях и потребовал сюда еще вина и музыки. Здесь он опять пил за здоровье каждого и по-приятельски шутил и беседовал с ними, причем, как истый потомок по духу второго сына Ноя, глумился в разговорах над императором Рудольфом, королем Сигизмундом и над Папою, а себя называл другом Александра Македонского и выражал сожаление, что не может помериться с ним силами. Затем он пошел в помещение польских солдат и пил за их здоровье и за славу польского оружия.

В воскресенье, 11 мая, польские послы подносили подарки Марине и опять были приглашены обедать, причем опять же возникли пререкания о местах. Благодаря вмешательству Юрия Мнишека Лжедимитрий уступил и согласился поставить особый стол для старшего из послов, Олесницкого, несколько ниже своего, но за обедом продолжал держать себя невежливо по отношению к Сигизмунду и пил его здоровье сидя и с покрытой головой; когда же приглашенные поляки подходили к нему с чаркой, он перед каждым снимал с головы тафью.

По-видимому, в этот же день, 11-го утром, вышла неприятность для молодых. На дьяка Тимофея Осипова была возложена обязанность торжественно объявить Марину царицей, после чего должно было последовать принесение ей присяги. Готовясь к этому дню, Тимофей Осипов наложил на себя пост и двукратно причастился Святых Тайн. Затем, когда настало время, он, ничего не сказав жене, предстал перед царем и, в присутствии всех, громогласно начал свою речь словами: «Велишь себя писать в титулах и грамотах «цезарь непобедимый», а то слово по нашему христианскому закону Господу нашему Иисусу Христу грубно и противно; а ты – вор и еретик подлинный, расстрига Гришка Отрепьев, а не царевич Димитрий». Мужественный дьяк объявил затем, что не желает присягать иезуитке, царице-язычнице, оскорбляющей своим присутствием московские святыни, и хотел продолжать свою речь дальше, но был тотчас же убит окружающими и выброшен из окна.

14 мая Марина принимала в своих покоях всех московских боярынь. Подробностей об этом приеме польские летописцы не сохранили.

15-го числа состоялось деловое совещание польских послов с князьями Димитрием Шуйским и Мосальским, Михаилом Татищевым и дьяками Власьевым и Грамотиным. Опираясь на обещание, данное Расстригою королю, послы требовали, чтобы царь отдал Польше Смоленск и княжество Северское, а также Новгород и Псков или, по крайней мере, часть этих земель и оказал бы ему ратную помощь для овладения Швецией. За это Сигизмунд обещал помогать ему в войне с турками. Далее послы настаивали, что, в случае бездетности царя, его престол должен перейти к польской короне, а пока в Московском государстве необходимо открыть костелы и завести школы и коллегии (иезуитские для детей). Им ответили, что царь вскоре сам будет говорить с ними про все эти дела.

В ожидании же этих разговоров Лжедимитрий пригласил в тот же день Олесницкого на пир, устраиваемый для друзей Марины, уверяя его, что на нем «не будет ни цесаря, ни посла», а только одни друзья. «Но потом далеко иначе было», – говорит один поляк-очевидец.

После обеда Расстрига и Марина пустились в пляс; затем с ней начали танцевать и другие польские паны, а Лжедимитрий пошел переодеться. Между тем в палату стала набиваться прислуга находившихся в ней панов, чтобы взглянуть, как они веселятся. Марине это не понравилось, и, по словам пана Немоевского, «государыня» обратилась к трем своим приближенным со словами: «Скажите тем, которые сюда влезли, и их панам, чтобы они убирались, иначе я их велю отхлестать кнутами, да не единожды, а трижды». Это были единственные слова, которые дошли до нас от Марины, за время ее пребывания московской царицей. Они показывают нам ясно, насколько велика была «утонченная воспитанность» польских шляхтянок, которая, по словам Валишевского, «страдала от сношений с грубыми монахинями» Вознесенского монастыря.

Между тем в палату вернулся Расстрига; он скинул свое московское одеяние и явился теперь в красном польском жупане, богато вышитом зелеными и голубыми цветами и усыпанном жемчугом и бриллиантами. Самозванец взял Марину и начал с ней какой-то танец, в котором за ними должен был ухаживать пан Олесницкий. Олесницкий ухаживал, не снимая с головы своей венгерской шапочки – магерки, и вызвал тем сильный гнев царя: «Скажите всем, кто танцует в шапках, – крикнул он пану Стадницкому, – что с тех я буду снимать их вместе с головами». – «Смотрите, ваша милость, – сказал на это Олесницкий пану Немоевскому, снимая свою магерку, – господарь мне обещал, что тут не будет ни посла, ни цесаря, а теперь я вижу, что посла-то нет, но цесарь остался».

Пляски продолжались, но Расстрига зорко следил, чтобы никто не смел быть в шапках, и требовал, чтобы по окончании каждого танца посол и все гости кланялись ему в ноги.

Часть вечера 16 мая самозванец провел с посланным королевы Анны Ягеллонки, паном Станиславом Немоевским, который принес ему показать привезенный для продажи железный ларец с бриллиантами, рубинами и жемчугами. Лжедимитрий долго беседовал с ним как с добрым приятелем и оставил привезенные камни у себя, чтобы их лучше рассмотреть. Царь произвел отличное впечатление на Немоевского; он называет его высокопросвещенным, добрым, мягким и щедрым, впрочем, чаще на словах, чем на деле. «Наобещав десятки тысяч, Лжедимитрий, – говорит Немоевский, – охотно искал предлога для гнева, чтобы освободиться от данного слова… Роста был ниже среднего, с круглым смуглым лицом и сумрачным взглядом маленьких глаз; с русыми волосами, без усов и без бороды, он, несмотря на молодость, имел в лице что-то бабье».

 

Гибель самозванца

 

Вечер, проведенный с Немоевским, был последний в жизни Расстриги.

Мы видели, какое страшное негодование должно было производить все поведение Лжедимитрия как на бояр и духовенство, так и на московское население.

«Прибытие Марины с поляками еще ускорило ход событий, – говорит иезуит Пирлинг. – Они сами признавались впоследствии, что злоупотребляли своим положением и слишком предавались своим страстям. Самые возмутительные деяния начали твориться на глазах у всех.

Поляки не ведали ни стыда, ни совести. Знать шляхетская распевала, плясала, пировала в кремле под звуки шумной музыки, непривычной для слуха благочестивых россиян… Эти надменные гости держали себя особняком, не желая смешиваться с русскими; понятно, такая исключительность оскорбляла многих и вызывала раздражение. Еще хуже знатных господ вела себя челядь. Здесь были настоящие головорезы. Они положительно ни в чем не знали удержу. То бесчинствовали в православных церквах, то затевали буйство на улице, то оскорбляли честных девиц… При всем своем пристрастии к соотечественникам, Мартын Стадницкий не скрывает своего отрицательного отношения к их поведению в Москве.

По его словам, поляки вызывали ярость москвичей своей распущенностью. Они обходились с русскими людьми как с «быдлом» (скотом); они оскорбляли их всячески, затевали ссоры, а в пьяном виде способны были нанести самые тяжкие обиды замужним женщинам».

«Хуже всего было то, что сам царь уже не внушал к себе прежнего доверия. Димитрий, которым восторгались когда-то Рангони и о. Андрей (иезуит), был теперь неузнаваем. В нем совершился коренной переворот. Эта перемена сказывалась и в тривиальных (пошлых) шутках, бестактных притязаниях и в каком-то поистине роковом ослеплении…»

Во главе недовольных новым царем стоял князь Василий Иванович Шуйский; он деятельно служил самозванцу, постоянно находясь в непосредственной его близости, но вместе с тем столь же деятельно готовился к его низвержению, когда приспеет для этого должное время. Ближайшими товарищами Шуйского по заговору были: князья Василий Васильевич Голицын и Иван Семенович Куракин; они еще на свадьбе Расстриги решили его убить – «а кто после него будет у них царем, тот не должен никому мстить за прежние досады, но по общему совету управлять Российским государством».

К этим главным заговорщикам примкнули многие дворяне, в числе которых видное место принадлежало думному дворянину Михаилу Татищеву, затем большое количество московских обитателей, а также восемнадцатитысячный отряд новгородского и псковского войска, назначенный для похода в Крым и стоявший близ столицы. Перед переворотом у Шуйского собрались ночью главнейшие заговорщики – бояре, купцы, горожане и сотники и пятидесятники от полков. Шуйский прямо заявил им, что Димитрий был посажен с целью освободиться от Годунова и в надежде, что храбрый молодой царь будет оплотом православия и старых русских заветов. Но, к сожалению, оказалось, что вышло иначе: Расстрига всецело предан полякам, презирает нашу веру и все русское, почему страшная опасность грозит православию и Отечеству.

Положено было, что заговорщики, по звуку набата, кинутся во дворец с криком: «Поляки бьют государя», как бы для его защиты, чтобы не возбуждать подозрительности непосвященных в заговор москвичей, и убьют Расстригу; в то же время решено было ворваться в дома ненавистных поляков, отмеченных накануне русскими буквами, и перебить их. «Немцев, – говорит С. Соловьев, – положено не трогать, потому что знали равнодушие этих честных наемников, которые храбро сражались за Годунова, верны Димитрию до его смерти, а потом будут так же верны новому царю из бояр».

На 18 мая Лжедимитрий готовил военную потеху – примерный приступ к деревянному городку, сооруженному за Сретенскими воротами. Этим также воспользовались заговорщики и распустили слух, что царь во время потехи перебьет всех бояр, а затем хочет отдать Польше часть московских владений и ввести у нас унию. Слух этот, впрочем, имел некоторое основание, так как в этом замысле Лжедимитрия впоследствии признались братья Бучинские – секретари Расстриги. Конечно, скрыть все следы готовящегося обширного заговора было невозможно; в ответ на вызывающие действия поляков москвичи тоже относились к ним враждебно, и однажды толпа в 4000 человек стала осаждать дом, где жил Константин Вишневецкий; в пьяном виде многие горожане открыто ругали царя-еретика и поганую царицу. Сведения об этом доходили и до Лжедимитрия; но он, в своем безумном ослеплении, по-видимому безгранично веря, что будет царствовать, по предсказанию астрологов, тридцать четыре года, не придавал им большого значения. Между тем настроение московских жителей становилось уже явно враждебным по отношению к полякам, а ночью 15 мая в Кремле было поймано каких-то шесть заговорщиков, из которых трое были убиты, а трое преданы пытке.

Ночью на 17 мая бояре, участвовавшие в заговоре, распустили по домам именем царя семьдесят иностранных телохранителей из ста, ежедневно державших стражу во дворце, – так что в нем их осталось только тридцать человек. В ту же ночь вошел в Москву восемнадцатитысячный отряд войска, перешедший на сторону Шуйского, и занял все двенадцать городских ворот, никого не впуская в Кремль и не выпуская из него. Все это прошло совершенно незаметно. Лжедимитрий и поляки беспечно спали глубоким сном, тем более что истекшее 16-е число прошло спокойно.

В субботу, 17 мая, в четвертом часу утра, ударил большой колокол у Ильи Пророка на Ильинке. Удар этот был условным знаком; вслед за ним загудели разом все московские колокола. Народ, вооруженный бердышами, самострелами, мечами и копьями, стал валить со всех сторон на Красную площадь. Туда же бежали и преступники, выпущенные накануне боярами из тюрем. Главные руководители заговора: Шуйский, Голицын, Татищев и другие, в количестве до двухсот человек, – уже находились на Красной площади; все они были верхами и в полном вооружении. Когда народ собрался, то ему объявили: «Литва собирается убить царя и перебить бояр; идите бить Литву». Это было достаточно для озлобленных москвичей; они тотчас же бросились в разные концы города, чтобы избивать своих врагов. Заговорщики же спешили скорее покончить с Лжедимитрием. Василий Шуйский, с крестом в одной руке и мечом в другой, въехал через Спасские ворота в Кремль, приложился к образу Владимирской Божией Матери и сказал своим спутникам: «Во имя Божие, идите на злого еретика во дворец».

Набат разбудил Расстригу. Он быстро перешел из половины Марины на свою и встретил гам Димитрия Шуйского, который сказал ему, что, вероятно, в городе пожар. Самозванец пошел успокаивать Марину, но шум толпы делался все сильнее и сильнее. Тогда Басманов, ночевавший во дворце, выглянул из окна и спросил подъехавших заговорщиков, что им надобно. Они ему отвечали непечатной бранью и кричали: «Отдай нам своего вора, тогда поговоришь с нами!». Поняв, в чем дело, Басманов приказал немецкой страже никого не пропускать и в отчаянии сказал Лжедимитрию: «Ахти мне! Ты сам виноват, государь! все не верил; вся Москва собралась на тебя». Между тем немецкая стража растерялась и впустила толпу во дворец.

Один из заговорщиков ворвался в спальню самозванца и крикнул ему: «Ну, безвременный царь! Проспался ли ты, зачем не выходишь к народу и не дашь ему отчета?» На это Басманов схватил палаш Лжедимитрия и разрубил вошедшему голову. Самозванец тоже взял меч одного немца и кинулся с ним на ворвавшихся со словами: «Я вам не Годунов»; однако раздавшиеся выстрелы заставили его поспешить удалиться. Затем Басманов увидел вошедших бояр; он начал их уговаривать не выдавать народу Лжедимитрия, но получил в это время удар ножом прямо в сердце. Его убил с площадной бранью Михаил Татищев, которого он недавно спас от ссылки.

Самозванец снова показался толпе, потом в отчаянии бросил свой меч, схватив себя за волосы, и побежал к жене, крикнув ей по-польски: «Сердце, здрадза!» («Душа моя, измена!»), он кинулся в Каменный дворец и, не находя выхода из него, бросился из окна на подмостки, устроенные для потешных огней по случаю его свадьбы. С этих подмостков Расстрига хотел перепрыгнуть на другие, но оступился и упал с высоты около пяти саженей на землю – на Житный двор; он разбил себе грудь, голову и вывихнул ногу, причем на некоторое время лишился чувств.

Заговорщики же, быстро обезоружив немецкую стражу, проникли на половину Марины; несчастная хотела сперва спрятаться в подвале, но затем побежала опять наверх и попала в толпу заговорщиков, которые ее не узнали и столкнули с лестницы; наконец, она как-то прошмыгнула в свои покои и, будучи маленького роста, спряталась под юбку своей толстой охмистрины пани Казановской. Напор толпы в комнаты Марины храбро сдерживал поляк Осмульский; когда же он был убит, чернь ворвалась в них и стала грабить и бесчинствовать, пока не прибыли бояре и не выгнали всех, приставив к женщинам для их охраны стражу.

Между тем к лежащему без чувств на Житном дворе Лжедимитрию прибежали стрельцы, стоявшие неподалеку на страже.

Они обмыли его водой и положили на каменное основание сломанного дома Бориса Годунова. Придя в себя, самозванец со слезами на глазах стал просить их заступиться за него, обещая в награду все достояние бояр и даже их жен. Стрельцы прельстились этим предложением; они решили принять его сторону и внесли Лжедимитрия в опустевший дворец; увидя своих немцев-телохранителей, уже обезоруженных, самозванец горько заплакал.

Скоро сюда явились и заговорщики; тогда стрельцы начали стрелять по ним из своих ружей. Для Шуйского и его товарищей наступили опасные мгновения, и дело внезапно могло принять совершенно другой оборот. Но заговорщики нашлись; они начали громко кричать: «Пойдем в Стрелецкую слободу! Истребим их жен и детей, если они не хотят нам выдать изменника, плута, обманщика». Это подействовало; стрельцы стали говорить: «Спросим царицу: если она скажет, что это прямой ее сын, то мы все за него помрем; если же скажет, что он не сын ей, то Бог в нем волен!»

Бояре согласились, и выборные отправились к царице, а заговорщики тем временем ругали и били Лжедимитрия, спрашивая его, кто он таков. Он же отвечал им: «Вы все знаете, что я царь ваш, сын Ивана Васильевича. Спросите обо мне мою мать или выведите на Лобное место и дайте объясниться». Между тем царица инокиня Марфа говорила иное. «Она же все явне исповеда; яко сын ее на Угличе убиен бысть повелением Бориса… Сего же смердящего пса и злого аспида не вемы, откуду приде; исповедати же не смекнце долгое время, боящеся злаго прещения его и женскою немощью одержима». При этом, чтобы еще больше удостоверить спрашивающих, Марфа показала им изображение младенческого лица своего сына, нисколько не схожее с чертами Расстриги.

Князь Иван Васильевич Голицын прибыл сообщить это известие боярам и стрельцам, ожидавшим его у изнемогавшего Лжедимитрия. Хоть пытался было еще возражать, но со всех сторон раздались крики: «Бей его, руби его!» Иван Воейков и Григорий Волуев подскочили к нему вплотную; последний выхватил из-под своего армяка короткое ружье и со словами: «Вот я благословлю этого польского свистуна» – застрелил Лжедимитрия. Затем озверелая толпа бросилась рубить и колоть его труп, после чего он был выкинут с крыльца на тело Басманова со словами: «Ты любил его живого, не расставайся с ним и мертвым».

Обоих покойников, совершенно нагих, народ сволок через Спасские ворота на Красную площадь; у Вознесенского монастыря толпа опять спросила инокиню Марфу, ее ли это сын. Она, по одному польскому известию, будто бы отвечала на это: «Вы бы спрашивали, когда он был жив; теперь он, разумеется, не мой». На Красной площади Лжедимитрия положили на стол, бросили ему на грудь маску, найденную у него в спальне, воткнули дудку в рот и всунули в руки волынку – в знак его любви к музыке и скоморошеству. Басманов же лежал у его ног на скамье.

Одновременно с убиением самозванца шла расправа и с поляками. Прежде всего были убиты столь ненавистные польские музыканты, размещавшиеся во дворце. Затем кинулись убивать поляков, расположившихся по частным домам, причем толпа всюду неистово грабила и творила насилия над ними. «Поляки не могли соединиться, – говорит Карамзин, – будучи истребляемы в запертых домах или на улицах, прегражденных рогатками и копьями. Сии несчастные, накануне гордые, лобзали ноги россиян, требовали милосердия именем Божиим, именем своих невинных жен и детей; отдавали все, что имели, клялись прислать и более из отечества; их не слушали и рубили». Но Юрий Мнишек и Константин Вишневецкий избежали гибели, так как имели в своих дворах достаточное количество вооруженных людей. Не тронули также и послов Сигизмундовых: Олесницкого и Гонсевского.

Покончив с Лжедимитрием, бояре сели на коней и всеми мерами старались прекратить убийство поляков; они хотели разделаться только с самозванцем, и в их расчеты вовсе не входило избиение множества польских людей – что могло вызвать столкновение с Сигизмундом. «Мстиславский, Шуйские, – рассказывает Карамзин, – скакали из улицы в улицу, обуздывая, усмиряя народ и всюду рассылая стрельцов для спасения ляхов, обезоруженных честным словом боярским, что жизнь их уже в безопасности. Сам князь Василий Шуйский успокоил и спас Вишневецкого, другие – Мнишека». Послам было тоже велено сказать от имени Боярской думы, что жизнь их в полной безопасности. Марина же была вскоре доставлена к отцу.

К одиннадцати часам дня резня закончилась. Сведения о количестве убитых поляков и русских за это кровавое утро разноречивы: но одним известиям, поляков убито только 500 человек, а русских 400, а по другим – значительно больше: более 2000 поляков и почти столько же русских.

Тела Лжедимитрия и Басманова оставались трое суток на поругание толпе, которая всячески их оскорбляла. Затем их похоронили: Басманова у Николы Мокрого, а самозванца в «убогом доме» (кладбище для бездомных и безродных) за Серпуховскими воротами. Но вдруг по Москве пошел слух, что мертвый царь ожил и ходит; в то же время, несмотря на приближение лета, ударили по ночам морозы. Все это было приписано волшебству Расстриги; его тело выкопали, вывезли за Серпуховские ворота и сожгли, а пепел зарядили в пушку и выстрелили им из нее в ту сторону, откуда он появился на Москву.

Таков был конец этого необычайного по своей судьбе человека.

Замечательно, что никто из русских летописцев и различных составителей «Сказаний» и «Повестей» о Смутном времени не обмолвился ни одним сочувственным словом в пользу Лжедимитрия. Даже в «Известии» о начале патриаршества в России и о поставлении в патриархи Филарета Никитича, несомненно, составленном очень преданным семье Романовых лицом, о Борисе Годунове – главном враге Романовых – дается отзыв как о заботливом и способном правителе, а о Лжедимитрии, бывшем милостивым к Романовым, говорится: «Царствуя же точию едино лето, и се беззаконно, но вся дни бо униваяся и игры творя пустотные, зело же гневлив и яр показуется, и народ, в нем же родися, ненавидя, и многих бедне жития улиши, и о вере христианской никако же прилежа, но и зело ругаяся… и спроста рещи, яко ни что же Православия царствию достойно ни рек, ни сотвори».