Городское и сельское народонаселение

Обратимся к остальному народонаселению, городскому и сель­скому. Мы видели, что прежние города славянских племен были не что иное, как огороженные села, жители которых занимались

земледелием. Это занятие всего более способствует сохранению родового быта: по смерти общего родоначальника сыновьям его и внукам выгодно поддерживать родовую связь, чтоб соединенными силами обрабатывать землю. Как скоро среди народонаселения являются другие промыслы, мена, торговля, как скоро для членов рода является возможность избирать то или другое занятие по сво­им склонностям, является возможность посредством собственной, самостоятельной деятельности приобрести больше других членов рода, — то вместе с тем необходимо должно являться стремление выделиться из рода для самостоятельной деятельности; следова­тельно, если в конце описываемого периода мы видим различные занятия, торговлю в городах, то необходимо должны предположить ослабление родового быта. Различие занятий и мена условливались уже тем, что среди городов явился новый элемент народонаселе­ния — воинские отряды, дружины князей; в некоторых городах поселились князья, в других — мужи княжие с воинскими отрядами; этот приплыв населения со средствами к жизни, но не промышлен­ного самого по себе, необходимо должен был породить торговлю и промышленность. Но заметим, что мы говорим все это о городах, и именно о таких, где наиболее развивалась промышленность и торговля; в селах же и городах, сохранявших по-прежнему характер огороженных сел, без всякого сомнения, формы прежнего быта удерживались еще очень и очень долго...

Русская Правда

В противоположность князю все остальное народонаселение носило название смердов. В Русской Правде все княжеское — кня­жие люди, княжая собственность — постоянно противополагается смердьему. Но как в названии мужа и дружины, так и в названии смерда мы не можем с самого начала искать точности, определен­ности; смерд означал простого человека, и, следовательно, это название могло употребляться относительно ко всякому высшему разряду; так, смерд противополагается мужу княжому; так, сельское народонаселение под именем смердов противополагается городско­му. В противоположность мужу княжому простой человек назывался также людином. Вообще сельское народонаселение в описываемое время считалось ниже городского... Подле свободных людей, горо­жан и сельчан, находим ряд людей зависимых. Первой степенью зависимости было закупничество, или наймитство. Закупнем, или наймитом, назывался работник, нанимавшийся на известный срок и за известную плату, которую, как видно, он получал вперед, в виде

 

займа. Если наймит бежал от господина до срока, то становился за это ему полным (обельным) холопом, обелью... Полное, или обель­ное, холопство проистекало, кроме того, следующими способами: рождением от холопа; если кто купит холопа за какую бы то ни было цену, хотя бы даже за полгривну, поставит свидетелей при купле и отдаст деньги перед самим холопом; если кто женится на рабе без ряду, без условий с господином ее, то поступает к последнему в полные холопы, если же женится с условиями, то они имеют силу; если кто пойдет к кому в тиуны или в ключники также без ряду; наконец, невозможность заплатить долг вела должника также в рабство к заимодавцу... За вред, причиненный холопом, отвечал господин; если холоп осмеливался бить свободного человека, то, по уставу Ярославову, лишался жизни... Кроме означенных состояний встречаем еще особый разряд людей под именем изгоев. Из одного позднейшего свидетельства узнаем, какие люди принадлежали к этому разряду: сын священника, не умеющий грамоте, холоп, выкупившийся из холопства, наконец, задолжавший купец. Из этого мы видим, что изгоем вообще был человек, почему-либо не могущий оставаться в прежнем состоянии и не примкнувший еще ни к какому новому.

Князья были призваны для правды вследствие того, что особные роды не могли беспристрастно разбирать дела при враждебных стол­кновениях своих членов; не было у них правды, говорит летописец. Как разбирались роды, нам неизвестно, но, без всякого сомнения, между ними бывали случаи мирного разбирательства и соглашения, и эти случаи служили примером; но эти случаи, как видно, были довольно редки, большею же частью столкновения оканчивались враждебно — восстанием рода на род, что и повело к мысли о не­обходимости третьего судьи. Если поэтому главное значение князя было значение судьи, разбирателя дел, исправителя кривд, то одною из главных забот его был устав земский, о котором он думал с дру­жиною, старцами городскими, а после принятия христианства — с епископами; и вот Ярославу I приписывают подобный писаный устав под именем Русской Правды. Название Русской Правды получил этот устав, как видно, для отличия от уставов греческих, которые по принятии христианства имели такое сильное влияние на юридический быт Руси. Русская Правда первыми строками сво­ими напоминает нам о древнем быте племен, как представляет его летописец; но в то же время указывает и на изменения, происшед­шие в этом быту после призвания князей. При родовом, особном быте главная обязанность родичей состояла в защите друг друга, в

мести друг за друга; и если целый род, как бы он ни был обширен и разветвлен, составлял одно, один союз под властью одного ро­доначальника, то все члены его, в каких бы то ни было степенях, имели одинаково эту обязанность. В Русской Правде установлено, что в случае убийства родственник убитого должен мстить убийце; но эта обязанность ограничена известными ближайшими степе­нями родства — знак, что родовой быт начал уже ослабевать, что распространению родовых отношений уже положена преграда. По Ярославову уставу, в случае убийства брат должен был мстить за брата, отец за сына и, наоборот, дядя за племянника с братней и сестриной стороны. В случае, если не было местника [должного мстить] в означенных степенях родства, то убийца платил князю пеню, виру, смотря по значению убитого...¹

В.О. Ключевский

Сведения о В.О. Ключевском даны перед его текстом в начале данного подраздела. Ниже приведены фрагменты из его «Курса русской истории», в котором славянофильским представлениям о сельской общине как изначальной форме жизни русских крестьян противопоставлено понимание этого социального института как сравнительно позднего, связанного с нараставшим закрепощением крестьян, и раскрывается механизм этого закрепощения. Эти тексты входят в состав томов «Курса», которые выходили после революции 1905 г. — в 1906-1909 гг. Они выражают обострявшийся протест либерального историка против усиления реакции в политической жизни России того времени.

Н.Л.

¹ Вот текст статьи 1 «Русской правды»: «1. Убьет муж (ь) мужа, то мстить брату брата, или сынови отца, любо отцу сына, или братучаду, любо сестрину сынови; аще не будет кто мстя, то 40 гривен за голову; аще будет русин, любо гридин, любо купчина, любо ябетник, любо мечник, еще изгои будеть, любо Словении, то 40 гривен положити за нь» (Источник: Правда Роськая. Краткая редакция. Текст по академическому списку // Хрестоматия по истории отечественного государства и права. X век — 1917 год / Сост. В.А. Томчинов. М., 2000. С. 7). Перевод терминов: братучадо — дети братьев, двоюродные братья; гридин — княжеский дружинник, младший дружинник; ябетник — княжеский приказчик, тиун, судебное должност­ное лицо; мечник — княжеский дружинник, судебный служитель; изгой — человек, вышедший из общины и проч. — Прим. сост.

[О СЕЛЬСКОЙ ОБЩИНЕ]*

ВОПРОС О СЕЛЬСКОЙ ОБЩИНЕ. Слушая мои слова о сельских обществах XV—XVI вв., вы, наверное, думали, что я не все сказал, и готовы спросить меня: что такое были эти общества по характеру своего землевладения, похожи ли они на нынешние сельские общины с общим владением землей? Вопрос о происхож­дении русской сельской общины некогда вызвал в нашей литературе оживленный спор, и на этот предмет установились два взгляда, которые держатся доселе. Одни вслед за Чичериным, поднявшим этот вопрос в пятидесятых годах XIX в., думают, что наша велико­русская сельская община — учреждение довольно позднего времени и получила свое окончательное образование только в последней четверти XVIII в. под действием поземельного укрепления крестьян и подушной подати. Другие последуют другому профессору нашего университета, Беляеву, который, возражая Чичерину, утверждал, что сельская община — исконное явление русской жизни, что на­чала, на которых основаны общинные учреждения нашего времени, действовали уже с самых ранних пор исторической жизни Руси, задолго до прибытия Рюрика. Чтобы найтись среди этих взглядов, надобно отдать себе отчет в спорном предмете. В Древней Руси сельское общество называли миром и не знали слова община, как стали звать его в литературе прошлого столетия, разумея под этим словом сельское общество, как оно сложилось к эпохе крестьянской реформы, со всеми особенностями поземельного строя общины. Существенными особенностями, в которых выражалось ее основное начало, общинное владение землей, можно признать: 1) обязатель­ную уравнительность наделов, 2) строго сословное значение общины и 3) круговую поруку. Земля распределялась соразмерно с рабочей и податной мочью крестьян: рядом с формальным, счетным наделом по ревизским душам существовал еще надел действительный по тяглам, т.е. земля делилась между дворами по наличным рабочим силам каждого двора, и делилась принудительно, навязывалась. Это потому, что размером надела определялась для каждого крестья­нина соответственная тяжесть сословных обязанностей, падавших на крестьянство; как скоро это соответствие ходом нарождения и вымирания нарушалось, земля переделялась для восстановления

* Цит. по: Ключевский В.О. Курс русской истории. // Ключевский В.О. Соч. В 9 т. Под ред. В.Л. Янина. М, 1988. Т. 2. С. 280—282. Цитируемый текст иллюстрирует содержание главы 19 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

равновесия. Таким образом, земля была не источником повин­ностей, а вспомогательным средством для их исполнения. Ни этой принудительной уравнительности участков с их переделами, ни сословного характера поземельных крестьянских обязанностей не находим в сельских обществах XV—XVI вв. Крестьянин брал себе участок «по силе», т.е. по своему усмотрению, договариваясь о том во владельческом или дворцовом имении с самим владельцем или с его приказчиком без участия сельского общества. Податная тяжесть вольного съемщика определялась размером снятого участка; следо­вательно, земля служила источником крестьянских обязанностей, а не вспомогательным только средством для их исполнения. Самые участки имели постоянный, неизменный состав. То были большей частью отдельные деревни в один-два двора с принадлежавшими каждой из них угодьями, пределы которых из века в век определя­лись обычным выражением поземельных актов: «куда соха, коса и топор ходили». Сам крестьянин не был прикреплен ни к участку, ни к сельскому обществу, ни даже к состоянию, свободно менял свою пашню на другую, выходил из общества и даже из крестьянства. Из акта XV в. узнаем, что одна деревня в продолжение 35 лет пере­менила шестерых владельцев из крестьян. Так в сельских обществах XV—XVI вв. не находим двух существенных признаков общинного владения землей. Может быть, зародыш такого владения надобно видеть в очень редком явлении, какое встречаем в описи земель Троицкого Сергиева монастыря 1592 г. по Дмитровскому уезду. Но какой это слабый зародыш! На этих землях, скудных почвой и пашней, крестьяне, пахавшие по 5 или даже только по 3³/₄ десятины худой земли на двор, сверх подворной пашни всем сельцом или всей деревней двумя — четырьмя дворами пахали еще «по мере все соп-ча» по 5 — 7'/2 десятин, а в одном сельце 16 дворов пахали сообща 22 десятины, по 1 3/8 на двор. Это как будто пробная общественная запашка. Самый порядок отбывания поземельных повинностей приучал крестьян видеть в земле связь, соединявшую их друг с дру­гом: повинности развёрстывались повытно и отбывались сообща крестьянами, сидевшими на одной выти; разверстка производилась выборными села или волости. В том же направлении действовала и круговая порука. Она служила средством обеспечения податной исправности сельских обществ, но не была исключительно особен­ностью сельского общинного быта: на ней, как увидим, строилось все местное земское управление в XVI в. Однако эта порука вела уже тогда если не к периодическим общим переделам, то к частичным разделам земли. В иных деревнях по описям встречаем пустые дво-

 

ры, и пашни «впусте» у них нет, это значит, что опустевший участок или делили между жилыми дворами, или отдавали одному двору вместе с лежавшим на пустоте тяглом. Всем этим я хочу сказать, что в сельских обществах XVI в. нельзя найти общинного владения землей с обязательным порядком ее распределения, а им было предоставлено лишь распоряжение крестьянской землей, насколь­ко то требовалось для облегчения им исправного платежа податей. Но это распоряжение воспитывало понятия и привычки, которые потом при других условиях легли в основу общинного владения землей. Такими условиями и были, согласно с мнением Чичерина, обязательный труд и принудительная разверстка земли по наличным рабочим силам. Действие этих условий становится заметно уже в XVI в., и нетрудно догадаться, что оно должно было проявиться сперва не в крестьянской среде, тогда еще не закрепощенной, а в холопьей. Издавна землевладельцы заставляли часть своей дворни обрабатывать барскую пашню, обзаводили дворами и хозяйством и наделяли землей. В документах XVI в. находим указания на то, что этот надел был не подворный, а «с одного», на все дворы сообща, огульно, причем, вероятно, самим этим «страдникам», как называ­лись пахотные холопы, предоставлялось или разверстывать, делить и переделять данную им землю между собой, или делиться урожаем, соразмерно участию в совместной ее обработке.

[О ПРИКРЕПЛЕНИИ КРЕСТЬЯН]*

МНЕНИЕ О ПРИКРЕПЛЕНИИ КРЕСТЬЯН. Обращаемся к изучению одного из самых важных и самых трудных вопросов в нашей историографии — к вопросу о том, когда и как возникла крепостная неволя крестьян. /II, 290/

<...> Первым актом, в котором видят указания на прикрепление крестьян к земле как на общую меру, считают указ [Бориса Годунова] 24 ноября 1597 г. Но этот указ содержанием своим не оправдывает сказания об общем прикреплении крестьян в конце XVI в. /II, 291/... В первые два десятилетия XVII в., когда уже действовали все эко­номические условия неволи владельческих крестьян, не была еще найдена юридическая норма, которая закрепила бы эту фактическую неволю, превратив ее в крепостную зависимость. Я наперед обозначу

* Цит. по: Ключевский В.О. Курс русской истории. Часть II // Ключевский В.О. Соч. В 9 т. Т. II—IV. В косых скобках указаны источники приведенных фрагментов: номер тома и его страницы.

эту искомую норму, объяснение которой и послужит нам исходной точкой при дальнейшем изучении крепостного права: она состояла в том, что крестьянин, рядясь с землевладельцем на его землю со ссудой от него, сам отказывался в порядной записи навсегда от права каким-либо способом прекратить принимаемые на себя обязательства. Вне­сение такого условия в порядную и сообщило ей значение личной крепости. /II, 307/

<...> В той первой формации крестьянской крепости, какую закрепило Уложение 1649 г., она еще не сравнялась с холопьей, по нормам которой строилась... Плохо выработанный закон по­мог стереть эти раздельные черты и погнал крестьянство в сторону холопства. Мы это увидим, когда будем изучать крепостное хо­зяйство, экономические следствия крепостного права; доселе мы изучали его происхождение и состав. Теперь заметим только, что с установлением этого права русское государство вступило на путь, которым под покровом наружного порядка и даже преуспеяния вел его к расстройству народных сил, сопровождавшемуся общим по­нижением народной жизни, а от времени до времени и глубокими потрясениями. /III, 174/

<...> Древнерусское право, начав полным, обельным холопством Русской Правды, похожим на греко-римское рабство, потом вы­работало несколько смягченных условных видов неволи. В XVII в. простор, данный землевладельцам слабыми или сословно-свое-корыстными правительствами новой династии, помогал господ­ствующим классам, пользуясь народным оскудением, посредством хозяйственных сделок сглаживать стеснительные для них условия этих видов холопства и даже закрепостить большую часть вольного крестьянства. Законодательство Петра не пошло прямо против этих вредных для государства холоповладельческих стремлений, даже за­гнало в крепостную неволю целые разряды свободных лиц и уравняло все виды неволи близко к типу полного холопства. Так оно отбра­сывало общество далеко назад, к знакомой на Руси исстари греко-римской норме: «Рабство неделимо; состояние рабов не допускает никаких различий; о рабе нельзя сказать, больше или меньше он раб». Но зато Петр положил податную таксу на право рабовладения, обложив всякую мужскую холопью душу государственным тяглом под ответственностью владельца. Петр думал о своей казне, а не о народной свободе, искал не граждан, а тяглецов, и подушная пере­пись дала ему не одну сотню тысяч новых тяглецов, хотя и с большим ущербом для права и справедливости. /IV, 96/

 

Н.А. Добролюбов

Николай Александрович Добролюбов (1836—1861) — выдающийся русский литературный критик, публицист, поэт, философ середины XIX столетия. Родился в Нижнем Новгороде. Учился в Главном пе­дагогическом институте в Петербурге (1853—1857). В студенческие годы сформировался как революционный демократ. В 1856 г. по­знакомился с Н.Г. Чернышевским, стал его единомышленником, с 1857 г. — один из ведущих сотрудников журнала «Современник», в котором Н.Г. Чернышевский занимал ведущие позиции. Публика­ции в этом журнале составляют основное наследие Н.А. Добролю­бова. Последние годы своей недолгой жизни тяжело болел, лечился за границей. К. Маркс ставил Добролюбова как писателя наравне с Лессингом и Дидро.

Ниже приведены фрагменты из проницательной работы Н.А. Добролюбова «Что такое обломовщина?» (1859). Это не толь­ко литературно-критическое и общественно-политическое, но и социологическое произведение. Обломовщина предстает как один из социальных типов, которые определяли жизнь российского общества в XIX столетии и до сих пор не утратили своего значения. Это квазиинтеллектуальное зерцало закрепощения крестьянства в России — просвещенный ленивец, неспособный к какой-либо активности и «самоприкрепленный» к своему дивану как псевдо­рабочему месту. И до сих пор он живет среди нас, распространяя вокруг себя бездеятельные либеральные мечтания.

Н.Л.

ЧТО ТАКОЕ ОБЛОМОВЩИНА?*

По-видимому, не обширную сферу избрал Гончаров для своих изображений. История о том, как лежит и спит добряк-ленивец Обломов, и как ни дружба, ни любовь не могут пробудить и под­нять его, — не бог весть какая важная история. Но в ней отразилась русская жизнь, в ней предстает перед нами живой, соплеменный русский тип, отчеканенный с беспощадною строгостью и правиль­ностью; в ней сказалось новое слово нашего общественного раз­вития, произнесенное ясно и твердо, без отчаяния и без ребяческих

* Цит. по: Добролюбов НА. Что такое обломовщина? //Добролюбов НА. Избранные философские произведения: В 2 т. Под ред. М.Т. Иовчука. М., 1948. Т. 1. С. 508-509, 513—514, 535—536. Цитируемый текст иллюстрирует содержание главы 19 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

надежд, но с полным сознанием истины. Слово это — обломовщина; оно служит ключом к разгадке многих явлений русской жизни, и оно придает роману Гончарова гораздо более общественного значения, нежели сколько имеют его все наши обличительные повести. В типе Обломова и во всей этой обломовщине мы видим нечто более, не­жели просто удачное создание сильного таланта; мы находим в нем произведение русской жизни, знамение времени.

Обломов есть лицо не совсем новое в нашей литературе; но прежде оно не выявлялось пред нами так просто и естественно, как в романе Гончарова. Чтобы не заходить слишком далеко в старину, скажем, что родовые черты обломовского типа мы находим еще в Онегине, и затем несколько раз встречаем их повторение в лучших наших литературных произведениях. Дело в том, что это коренной, народный наш тип, от которого не мог отделаться ни один из наших серьезных художников. Но с течением времени, по мере сознатель­ного развития общества, тип этот изменял свои формы, становился в другие отношения к жизни, получал новое значение. Подметить эти новые фазы его существования, определить сущность его нового смысла — это всегда составляло громадную задачу, и талант, умевший сделать это, всегда делал существенный шаг вперед в истории нашей литературы. Такой шаг сделал и Гончаров своим «Обломовым». По­смотрим на главные черты обломовского типа и потом попробуем провести маленькую параллель между ним и некоторыми типами того же рода, в разное время появлявшимися в нашей литературе.

В чем заключаются главные черты обломовского характера? В со­вершенной инертности, происходящей от его апатии ко всему, что делается на свете. Причинаже апатии заключается отчасти в его внеш­нем положении, отчасти же в образе его умственного и нравственного развития. По внешнему своему положению — он барин; «у него есть Захар и еще триста Захаров», по выражению автора. Преимущество своего положения Илья Ильич объясняет Захару таким образом:

«Разве я мечусь, работаю? мало ем, что ли? худощав или жалок на вид? Разве недостает мне чего-нибудь? Кажется, подать, сделать есть кому! Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как живу, слава богу! Стану ли я беспокоиться? из чего мне?... И кому я это говорю? Не ты ли с детства ходил за мной? Ты все это знаешь, видел, что я воспитан нежно, что я ни холода, ни голода никогда не терпел, нужды не знал, хлеба себе не зарабатывал и вообще черным не занимался».

И Обломов говорит совершенную правду. История его вос­питания вся служит подтверждением его слов. С малых лет он привыкает быть байбаком, благодаря тому, что у него и подать, и

 

сделать — есть кому; тут уж даже и против воли нередко он без­дельничает и сибаритствует...

Ясно, что Обломов не тупая, апатичная натура без стремлений и чувств, а человек, тоже чего-то ищущий в своей жизни, о чем-то ду­мающий. Но гнусная привычка получать удовольствие своих желаний не от собственных усилий, а от других, — развила в нем апатическую неподвижность и повергла его в жалкое состояние нравственного раб­ства. Рабство это так переплелось с барством Обломова, так они взаим­но проникают друг друга и одно другим обусловливается, что, кажется, нет ни малейшей возможности провести между ними какую-нибудь границу. Это нравственное рабство Обломова составляет едва ли не самую любопытную сторону его личности и всей его истории... Но как мог дойти до рабства человек с таким независимым положением, как Илья Ильич? Кажется, кому бы и наслаждаться свободой, как не ему? Не служит, не связан с обществом, имеет обеспеченное состояние... Он сам хвалится тем, что не чувствует надобности кланяться, просить, унижаться, что он не подобен «другим», которые работают без устали, бегают, суетятся, а не поработают, так и не поедят... Он внушает к себе благоговейную любовь доброй вдовы Пшеницыной именно тем, что он барин, что он сияет и блещет, что он и ходит, и говорит так вольно и независимо, что он «не пишет беспрестанно бумаг, не трясется от страха, что опоздает в должность, не глядит на всякого так, как будто просит оседлать его и поехать, а глядит на всех и на все так смело и свободно, как будто требует покорности себе». И однако же вся жизнь этого барина убита тем, что он постоянно остается рабом чужой воли и никогда не возвышается до того, чтобы проявить какую-нибудь самобытность. Он раб каждой женщины, каждого встречного, раб каждого мошенника, который захочет взять над ним волю. Он раб своего крепостного Захара, и трудно решить, который из них более подчиняется власти другого. По крайней мере — чего Захар не захо­чет, того Илья Ильич не может заставить его сделать, а чего захочет Захар, то сделает и против воли барина, и барин покорится... Оно так и следует: Захар все-таки умеет сделать хоть что-нибудь, а Обломов ровно ничего не может и не умеет...

Теперь загадка разъяснилась, Теперь им слово найдено.

Слово это — обломовщина.

Если я вижу теперь помещика, толкующего о правах человече­ства и о необходимости развития личности, — я уже с первых слов его знаю, что это Обломов.

Если встречаю чиновника, жалующегося на запутанность и об­ременительность делопроизводства, он — Обломов.

Если слышу от офицера жалобы на утомительность парадов и смелые рассуждения о бесполезности тихого шага и т.п., я не со­мневаюсь, что он Обломов.

Когда я читаю в журналах либеральные выходки против злоупо­треблений и радость о том, что, наконец, сделано то, чего мы давно надеялись и желали, — я думаю, что все это пишут из Обломовки.

Когда я нахожусь в кружке образованных людей, горячо сочув­ствующих нуждам человечества и в течение многих лет с не уменьша­ющимся жаром рассказывающих все те же самые (а иногда н новые) анекдоты о взяточниках, о притеснениях, о беззакониях всякого ро­да, — я невольно чувствую, что я перенесен в старую Обломовку...

Остановите этих людей в их шумном разглагольствии и скажите: «вы говорите, что нехорошо то и то; что же нужно делать? Они не знают... Предложите им самое простое средство, — они скажут: «да как же это так вдруг?» Непременно скажут, потому что Обломовы иначе отвечать не могут... Продолжайте разговор с ними и спроси­те: что же вы намерены делать? — Они вам ответят тем, чем Рудин ответил Наталье:

«Что делать? разумеется, покориться судьбе. Что же делать! Я слишком хорошо знаю, как это горько, тяжело, невыносимо, но посудите сами...» и пр. (См. Тург. Пов., ч.Ш, с. 249).

Больше от них ничего не дождетесь, потому что на всех их лежит печать обломовщины.

Кто же, наконец, сдвинет их с места этим всемогущим словом: «вперед!», о котором так мечтал Гоголь и которого так давно и то­мительно ожидает Русь? До сих пор нет ответа на этот вопрос ни в обществе, ни в литературе.

Н.В. Калачов

Николай Васильевич Калачов (1819-1885) — известный русский историк, правовед, археограф, архивист, член-корреспондент (1858), действительный член (1883) Петербургской Академии наук. Автор исследований о «Русской Правде», издатель «Архива исто-рико-юридических сведений, относящихся до России» («Архив Калачова»). На его публикации неоднократно ссылаются историки России СМ. Соловьев и В.О. Ключевский.

Ниже приводится фрагмент исследования Н.В. Калачова (1864), посвященного самобытным объединениям свободных русских лю-

 

дей в XVII-XIX вв. для осуществления совместной трудовой деятель­ности в городах. На примере биржевых артелей автор показывает, что вне крепостнических ограничений русские люди уже в то время действовали вполне рационально, в рамках договоров, законов и постановлений, регламентирующих их деятельность.

Н.Л.

АРТЕЛИ ДРЕВНЕЙ И НЫНЕШНЕЙ РОССИИ*

Из всех нынешних артелей биржевые должны быть поставлены на первое место, потому что они уже успели сами собою вырабо­таться в правильное учреждение и имеют каждая составленные ими самими правила, которыми они и руководствуются. Эти ар­тели представляют еще ту особенность, что они обеспечивают исполнение своих обязательств не только круговой порукой, как это свойственно и прочим артелям, но сверх того страховыми сум­мами. К сожалению, собранные мною данные о биржевых артелях относятся только до артелей петербургских и московских, очерком о которых я поэтому и ограничусь.

Биржевые артельщики имеют предметом своих занятий нагрузку и выгрузку товаров на бирже, упаковку их и охрану в складочных местах; они взвешивают и провожают товары и сверх того исполняют разные обязанности у купцов, как-то: в конторах, в звании приказ­чиков, по посылкам (нередко с весьма значительными суммами), по домашней прислуге и проч. Все члены артели отвечают перед по­сторонними друг за друга, а в самой артели каждый отвечает за себя капитальной суммой, без которой никто не принимается в артель. Впрочем, подробных общих правил для действий и обязанностей артельщиков не существует и только из известных нам постанов­лений нескольких артелей можно извлечь некоторые одинаковые в них начала, состоящие в следующем.

Вступление в артель обусловливается, как мы сказали, взносом от каждого вновь принимаемого определенной в ее постановле­нии суммы (средним числом до 1000 руб. серебром), которая на­зывается вкупом, вкупными деньгами, а также новизной. Эта сумма требуется в обеспечение исправного исполнения артельщиком его обязанностей. Впрочем, она редко вносится сполна при самом

* Цит. по: Калачов Н. Артели древней и нынешней России// Беляева Л.А. Эмпири­ческая социология в России и Восточной Европе. М., 2004. С. 250-253. Цитируемый текст иллюстрирует содержание главы 19 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

поступлении; обыкновенно артель, в которую вступает новик (так называется артельщик до уплаты всей вкупной суммы, в противопо­ложность уплатившим ее, называемым стариками), довольствуется какой-нибудь частью ее (например, по 3 руб. серебром на каждого артельщика), которая называется передовыми деньгами, а остальная за тем сумма составляется вычетами, в течение нескольких лет, из заработанных денег; но если бы новик пожелал внести весь вкуп разом, то ему делается сбавка. Внесенные деньги распределяются между всеми наличными членами артели, так, однако, что передо­вые деньги делятся между ними тотчас, а остальные, вычитаемые из заработков новика, делятся между теми только артельщиками, которые находились в артели при его поступлении. При выходе из артели, исправные (т.е. ничем не опороченные) артельщики, внесшие весь вкуп, получают, в виде награды, вывод, или выводные деньги, которые обыкновенно равняются трети новизны. Этот капи­тал составляется вычетом из заработных денег у тех артельщиков, которые получали с выходящего новизные деньги. В случае смерти артельщика вывод выдается его наследникам.

Заработные деньги уплачиваются артелям хозяевами (т.е. по­ручающими им работы или дающими им занятия) в один срок, по взаимному согласию, исключая мелкие работы, за которые плата получается тотчас. Всякую плату хозяин вписывает сам в артельную приходную книгу, а уплаченные деньги хранятся у артельного старо­сты. В определенные сроки накопившаяся таким образом сумма делится между всеми членами артели, и этот раздел называется дуваном, но и до назначенных сроков артельщик может забирать у старосты часть денег, необходимых ему на расходы, с тем что забранные им суммы вычитаются из части, следующей ему при общем разделе. Общие артельные расходы, как-то: наем подмоги при выгрузке товаров или в других случаях, покупка нужных сна­стей и снарядов (рогож, веревок, и проч.) и всякие мелкие выдачи производятся старостою также из заработных денег. Эти расходы должны быть объявляемы старостой писарю, который вносит их в заведенную для того расходную книгу. При общем разделе заработ­ных сумм приходные и расходные книги поверяются всею артелью, которая, впрочем, для подробнейшего обозрения их и поверки книг выбирает нескольких из своих членов.

Артели управляются лицами, избираемыми ими из своей сре­ды на сходке всех артельщиков. Главное из этих лиц — староста, выбираемый на срок не далее года. Он не только хранит деньги, но и распределяет между артельщиками работы; в некоторых,

 

впрочем, артелях на постоянные работы староста не может ставить без согласия артели; без согласия же старосты и артели никто из артельщиков не вправе брать на себя работы, в противном случае артель не отвечает за убытки, которые он [староста. — Сост. ] может причинить наемщику или поручителю. В некоторых артелях при замещении должности старосты соблюдается очередь между артель­щиками по времени поступления в артель, так что обходят только известных по нетрезвости или другим слабостям, и в таких случаях обыкновенно оставляется прежний староста, если им довольны, а обойденный платит ему известную сумму в вознаграждение за его вторичную службу. В других артелях очереди этой не соблюдается и выбор падает на достойнейшего, хотя бы он был и неграмотный. Староста, назначенный по очереди, не получает от артели никакого особого вознаграждения за свою службу, пользуясь лишь дуваном наравне с прочими артельщиками. Напротив, старосте выборному полагается особое вознаграждение.

За старостой, по важности должности, следует писарь, который, как сказано выше, ведет книги приходные и расходные и вообще заведует письменной частью по делам артели. Хотя он назначается по выбору, но обыкновенно остается с общего согласия артели до тех пор, пока исправен. Ему во всяком случае полагается, сверх дувана, особое жалованье.

В некоторых артелях есть еще особые должностные лица — вы­грузные, или амбарные, а в других кассиры, получающие также жалованье.

Выборы перечисленных должностных лиц производятся всею артелью на одной из артельных квартир, смотря по тому, где удобней. Впрочем, действительное участие в выборах принимают только лица, имеющие особенное значение в артели или пользующиеся особым ее уважением. По предварительному соглашению таких лиц предла­гаются на должность несколько артельщиков и тот из них считается избранным, в чью пользу оказалось больше голосов.

За проступки артельщиков, как-то: ослушание против старо­сты при исполнении работ, за жалобу хозяина, своевольный забор у хозяина на свои надобности денег, если не предупредят об этом старосту, за явку в пьяном виде на работы, буйство, неисправное ис­полнение поручения, за утрату хозяйских товаров и денег хозяйских или артельных, за утайку и не объявление проступка товарища, за укор или попрек товарищу прежним поступком и проч. полагается штраф, размер которого, смотря по степени вины, определяется или артельными правилами или каждый раз по приговору всей

артели. Самый большой штраф есть временная отписка от работы или исключение из артели с лишением выводных денег. По обще­му приговору артели, штрафу может быть подвергаем и староста: за своевольное (без ведома и согласия артели) назначение к хозяевам людей в известные должности, исключая посылок на короткое время, например, на день для исправления каких-либо неважных домашних работ; за произвольную неявку на биржу, если только не был занят в это время исполнением каких-либо других артельных надобностей; случается также, что артель, по общему приговору, не принимает на свой счет некоторых расходов, сделанных старостой совершенно произвольно или вовсе ненужных, и таким образом штрафует его. Наконец, как староста, так и писарь за умышленное нанесение вреда артели могут быть отстранены от должности и до истечения срока, на который были выбраны.

Особой штрафной книги в артелях не ведется с тою целью, чтобы купцы охотнее доверяли им свои товары или капиталы. Впрочем, из общей денежной книги можно видеть, подвергался ли штрафу из­вестный артельщик в текущем году, хотя сами проступки в ней не прописываются. По истечении же года после общего раздела денег все артельные книги уничтожаются.