Россия и Европа. Дискурсы о национальном.

Язык этноса.

Отношения людей не ограничиваются политическими интересами национальных государств. Поэтому есть другие метафоры кроме юридических, например, географические или геополитические. В этой связи говорят о противостоянии Востока и Запада и видят миссию России в объединении этих цивилизаций. Причем география подсказывает нам и другие координаты, относительно которых можно и нужно ориентироваться, Это Север и Юг. В свете угрозы глобального потепления эта оппозиция становится все более важной. Попытаемся ответить на вопрос, как нам ориентироваться в мире, обратившись к историческому прошлому. Поскольку трудно судить о себе, ибо для этого требуется взгляд со стороны, посмотрим, в чем видят другие наше своеобразие. С западной точки зрения просматриваются три варианта русского самосознания:

1. Государственный патриотизм с элементами автократии, территориального величия и православия.

2. Этно-религиозное сознание, которое основывается на мифе о «святой Руси» и направлено против чуждых секуляризированных западных государств.

3. Национальное сознание, которое, несмотря на принятие Просвещения, дистанцируется от Запада, ибо определяет русскую идентичность как культурную, опирающуюся на русскую историю, русский язык и русский народ, а не на государство или религию. Эти три варианта, заложенные дворянством, были в 18 и 19 в.в. восприняты и развиты русской интеллигенцией.

Согласно одному из мифов, викинги были приглашены славянскими племенами на территорию сегодняшней России, чтобы создать государственный порядок[149]. Напротив, в христианском летописании православная вера, внедрение которой связывается в России исторически и мифологически с князем Владимиром, пришла из Византии, т.е. из южного средиземноморья. Старая, сложившаяся в русской мифологии и истории культурно-историческая ориентация «Север – Юг» сменилась в XIX в. на перспективу «Запад – Восток». „Мы не принадлежим, - писал Чаадаев в первом „Философическом письме" (1836), - ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого. Если бы мы не раскинулись от Берингова пролива до Одера, нас и не заметили бы.»[150] Эти слова подлили масла в огонь споров между славянофилами и западниками. Славянофильская ориентация завершилась в концепции панславизма, согласно идеологам которого, Россия и Европа представляли собой альтернативные цивилизации. В. С. Соловьев склонялся к своеобразному «религиозному интернационалу», к посредничеству между русско-православным восточным христианством и католическим западным христианством. В.И. Ленин также стремился привить к космополитическому марксизму и социал-демократии «русскую идею».

В начале века русский историк Данилевский не дипломатично и даже грубо обнажил "римскую правду" (в смысле "ищите кому выгодно") отношений между Россией и Европой. При этом он утверждал, что они не могут завоевать, победить, колонизовать друг друга, так одна не существует без другой и только в процессе взаимной игры сил, конкуренции и соперничества они обретают "динамическую энергию", преодолевающую безжизненную стагнацию, от которой не предохраняют накопление денег или оружия. Настоящий капитал государства - это "запас исторических сил", который медленно накапливается этносом и потом дает плоды. Наиболее важной мыслью Данилевского является идея баланса. Поскольку нельзя заниматься самообманом и скрывать, что Россия и Европа – противники, каждый из которых имеет свой интерес и одновременно не может существовать друг без друга, постольку они обречены на поиски равновесия, которое оказывается не статичным, а динамичным.

В 20-е и 30-е г. ХХ столетия сформировалось оригинальное философское направление русского мышления – евразийство. Евразийцы разделяли тезис об особом пути России, но отказывались от панславизма. Их соображения подкреплялись образованием Советского Союза, который восстановил географические границы Российской империи. Если учитывать расширение сферы влияния, то можно говорить и о достижении границ империи Чингиз Хана. СССР – это культурное единство, в котором славянские, арийские (норманские) и монгольские (тюркские) элементы, наконец, обрели единство.[151] Можно соглашаться или оспаривать некоторые выводы евразийцев. Однако очевидно, что своеобразие России следует определять по периметру «Европа - Россия – Азия».

70-е и 80-е годы ХХ столетия Л.Н. Гумилевым была сформулирована концепция «нового евразийства».[152] Основой его аргументации стало геополитическое положение России.[153] «Океанической власти» (Англия, США) противостоит «континентальная» (Россия, Германия, Япония) как выражение‚ вечной планетной борьбы между морем и степью. Еще Николай Трубецкой отмечал, что своеобразие евразийского континента определяется природными факторами: Лес и степь обуславливали экономические системы и уклад жизни охотников и номадов. Этот регион между нижним Дунаем и Тихим океаном учреждающий «систему степей» обнаруживает общие черты (изотерма, движения ветра, континентальный климат) и является географически и антропологически интегральным. На этом базируется этнолингвистическая общность славянской, финно-угорской и туранской культур.[154]

Истоки рождения государственного и культурного своеобразия России относятся к временам противоборства цивилизаций суши и моря, культур поля и степи. Очевидно, что не только российская территория, но и ментальность содержат немало азиатского. Другая история связывает Восточные страны с Европой. Начиная с крестовых походов, европейцы конфронтировали с арабами. Но в ходе этой борьбы осуществлялись торговые связи и культурные обмены. Понятие Востока оказывается, с одной стороны, концептом, сложившимся как абстракт социально-политических практик Запада, а с другой стороны, предпосылкой практик завоевания и освоения Востока. Отношение Запада к Востоку оказывается, с одной стороны, колониалистическим, а с другой идентификационным. Восток характеризуется как соперник Европы, как Другой, который по принципу контраста используется для понимания собственной сущности. По мнению Э. Саида, «без исследования ориентализма в качестве дискурса невозможно понять исключительно систематическую дисциплину, при помощи которой европейская культура могла управлять Востоком - даже производить его - политически, социологически, идеологически, военным и научным образом и даже имагинативно после эпохи Просвещения."[155] Из-за ориентализма Восток не был свободным предметом мышления и деятельности. Этот тезис можно усилить: навязанный ориенталистикой образ Востока во многом определил самосознание его жителей, и это последствие было еще хуже, чем колонизация.

Примером такой интеллектуальной колонизации является экспедиция Наполеона в Египет, которая обычно расценивается как чисто военная операция. 23-х томное "Описание", составленное целым институтом ученых, считается побочной частью военной кампании. Это было не простое завоевание. Египет был исследован, описан и объяснен и вместе с завоеванием это было полным поглощением инструментами западного знания и власти. "Описание" вытесняет собственную историю Египта.

Хотя военная кампания провалилась, после Наполеона радикально изменился язык ориентализма, который целенаправленно приближал Восток к Европе с целью его полного поглощения. Само словосочетание "образ Востока" говорит о ведущей роли представления, воображения в ориентализме. Все начинается не с дискурса, который навязывает говорящему и слушающему, пишущему и читающему логику власти, а с видения. Таким образом, существуют какие-то отнюдь не нейтральные "машины зрения", отделяющие свое от чужого. Если обратиться к биоэстетике, возможно, только там мы найдем в качестве критериев выбора того, что нравится или не нравится, не ссылки на возвышенное или на моральное, а указания на сохранение и улучшение рода. Скорее всего, образ чужого изначально выстраивается как образ соперника, врага. Дискурс власти выражает не злую волю или интересы класса, он укоренен в биологическую природу человека. Общество как суперорганизм, хотя и привносит в "свободную игру сил" элементы права и морали, однако сам общественный договор не только предполагает, но и выносит «агон», как соперничество между индивидами, на более высокий уровень этносов и государств. И достичь "вечного мира" - союза между государствами не удается до сих пор.

Отсюда следует осмыслить старые и искать новые формы и способы взаимопонимания людей, принадлежащим к разным культурам. Прежде считали, что язык науки является универсальным языком объяснения мира и общения между людьми. Теперь проект Просвещения расценивается как европоцентристкое описание других культур. На европейских писателей и ученых легло обвинение в ангажированности. Их стали расценивать как имперских чиновников, описывающих образ жизни других с точки зрения колонизации. Они являются носителями языка, который сложился как выражение мужского соперничества, как самоутверждение героев-завоевателей.

Два лица нации.

Переход от средневекового общества к буржуазному в Европе был весьма трудным, болезненным и сопровождался жестокими эксцессами, о которых все уже стали забывать. Конфессиональный раскол привел к дезинтеграции Европы и потребовал новых форм легитимации. Мировоззренческий плюрализм и автономизация княжеств сопровождались усилением мобильности населения, а урбанизация – расширением торговых связей. Наступление рынка на храм, раскол христианской медиа-империи поставили вопрос о единстве людей. Философы считали, что автономные индивиды смогут объединиться на основе разума, а экономисты – на основе свободного рынка. Однако новой стихийно открытой формой солидарности во время французской революции становится образ Марианны, символизирующей Республику-Мать, детьми которой ощущали себя восставшие против короля. Национальное самосознание стало импульсом, придавшим динамику "холодным" социально-правовым моделям государства философов, юристов и экономистов. Идея нации, как пульсирующая по венам и артериям организма кровь, оживляет Левиафана, мощь которого не только деньги или пушки, но, прежде всего, подданные, ощущающие единство, оказывающие друг другу поддержку, являющиеся патриотами, способными отдать жизнь за защиту своей страны.

Так государство отвечает на вызов времени политической мобилизацией своих граждан. Взамен претерпевшего инфляцию понятия королевского суверенитета, воплощавшего интересы народа (царь-батюшка), вводится понятие национального суверенитета. "Государство" и "нация" определяются в основном в политико-юридических терминах на основе таких признаков как суверенитет, территория и народонаселение. Исторический успех национального государства связан с эффективностью его аппарата, обеспечивающего защиту от внешней агресии и внутренний правопорядок. Достижением демократии становится разделение государства и общества. Власть связывается правом, ограничивается управленческими задачами, а при переходе к свободному рынку покрывает свои потребности за счет налоговых поступлений.

Государство и нация сплотились в национальное государство только после революций 18 века. На самом деле понятия «natio» и «gens», выражающие единство происхождения, языка, культуры, места обитания, нравов и традиций, отличались от «civitas» как формы государственной организации. Понятие нации начало модифицироваться еще в придворном обществе: дворянство представляло "землю", понятие которой отсылало и к населяющим ее людям (землякам). В 19 в. национальное модифицируется в направлении развития самосознания, которое культивировалось интеллигенцией. "Изобретение нации" сыграло роль катализатора в процессе модернизации государства. Национальное самосознание стало основой легитимации государства и формой социальной интеграции его граждан.

Признавая цивилизационное и политическое значение слияния нации и государства, нельзя закрывать глаза на негативные проявления их единства. Отстаивая свои интересы на международном уровне, государство прибегает и к военному насилию. При этом как победы, так и поражения в этой борьбе за признание государство оплачивает кровью своих сыновей. Поэтому воинская повинность является оборотной стороной гражданских прав. Национальное сознание и республиканские убеждения культивируются и испытываются как готовность умереть за родину.

Хотя два лица нации значительно отличаются друг от друга их невозможно разделить способом, которым воспользовался Зевс в мифе, рассказанном Платоном, по отношению к наглым андгрогинам, претендовавшим на роль богов. Поэтому вопрос о судьбе национального государства зависит от того, насколько пластично удастся связать воедино гражданское и этническое понимание нации. Ответ на этот вопрос ищется, в частности, в современной России. Кто мы такие сегодняшние россияне: граждане, проживающие на ее территории, сплоченная и готовая отстаивать свою независимость нация или народ имеющий общие "кровь и почву"? Ясно, от решения проблемы идентичности во многом будет зависеть наша как внутренняя, так и внешняя политика.

Такая постановка вопроса настораживает и может служить причиной отрицания разговоров о национальном, как в любом случае опасных. Однако от этого опасного лица нации неотделимо первое – позитивное. Двойной лик нации проявляется в амбивалетном понимании свободы: независимость национального государства считается условием достижения частной автономии граждан общества, хотя сплошь и рядом можно видеть, как достижение национальной автономии приводит к нарушению прав человека; судьбоносная принадлежность к "народу" наталкивается на допущение свободного волеизъявления людей принадлежать к той или иной политической общности.

Идея этнической нации дополняет политическую ассоциацию равноправных граждан этосом соотечественников, абстрактный теоретический проект демократии концепцией патриотизма, основанного на национальном сознании. Поэтому модель национальной идентичности не может быть заменена более универсальным проектом защиты прав человека. И все-же национальное чувство оказывается палкой о двух концах. С одной стороны, опора на него вызвана растущей дезинтеграцией населения в эпоху капитализма. С другой стороны, сплочение общества в дееспособное единство может быть использовано и используется для репрессий внутри и агрессии вовне.

Втянутые в процессы глобализации современные общества, единство которых поддерживается уже не "живой верой", не чувством патриотизма, а рациональными расчетами, рынком и администрированием, тем не менее продолжают пользоваться понятием национального самосознания. Но что такое "нация": общность соотечественников или общество граждан? Новоевропейские нации сформировались как новые формы солидарности, преодолевающие прежние локальные союзы, общины, роды и кланы. Однако они сохранили то главное, что всегда изумляло историков при анализе древнегреческого полиса: свободные граждане Афин были способны пожертвовать жизнью ради общего блага. В романтическом понятии народа культивируется это важнейшее государственное качество, ибо оно в условиях конкуренции и даже войны между государствами являлось самым главным оружием.

После второй мировой войны во всем мире начался процесс формирования новых национальных государств. Сегодня, после распада Советского Союза этот процесс получил дополнительное развитие и это дает основание вывода о том, что будущее как и прежде определяется не демократическими переговорами, а "генеалогическими силами" истории - национальной и даже этнической идентичностью. Традиционная политическая наука проводила четкое различие между народом (демосом) и этносом. Первое образование отличается от толпы наличием общественного мнения и рациональным волеизъявлением; второе является дополитической общностью, основанной на происхождении от единых предков. Этнические общности старше наций, которые хотя и базируются не неких натуралистических мифах, являются искусственными образованиями. Определенная инфляция национального (кто сегодня переживает готовность отдать жизнь за процветание Родины-Матери?) и приводит к эскалации этнического. Этнологическое понятие нации призвано реанимировать "чувство-мы" на более широкой, нежели кровно-родственная основе. Термин "этнонационализм" настораживает сторонников либерального проекта. Наоборот, демократы опираются на понятие народа, содержащего следы прошлого, сублимацией которых собственно и является республиканский проект.[156] Согласно демократической схеме, народ утверждается актом конституции, однако последняя сама определяется как выражение воли народа. Отсюда принадлежность к "народу" оказывается некой судьбой, а не выражением свободной политической воли. Важная роль в развитии этого тезиса принадлежит Карлу Шмитту, который в ходе интерпретации конституции Веймарской республики собственно и сформулировал идею национального государства: "Демократическое государство, которое находит предпосылки своей демократии в национальной однородности своих граждан, соответствует так называемому национальному принципу, согласно которому нация образует государство, а государство - нацию".[157] В концепции национальной демократии формирование политической воли представляется как единодушие представителей гомогенной нации, которая мыслится в качестве естественного субстрата государственной организации: все хотят одного и того же и возгласами выражают принятие или неприятие той или иной альтернативы. Отсюда демократическое равенство трактуется не как право на участие в публичной дискуссии, а как причастность к коллективу, к нации. Основоплагающими понятиями политической теологии К. Шмитта являются различия «свой – чужой», «друг – враг».

Отличие народа от "человечества", на понятии которого опирается концепция прав человека, приводит концепцию национальной демократии в вопиющее противоречие с разумно-правовым республиканизмом. Последний считает народ продуктом общественного договора, стремлением жить по законам публичной свободы. Первоначальное решение приступить к автономному демократическому законодательству осуществляется как правовой акт взаимного признания друг друга в качестве субъектов положительного права. Основные права вытекают здесь не из априорного существования народа, а из идеи правовой институализации процедуры автономного законодательства. Положительное право легитимируется не справедливостью, а посредством демократических процедур. Если все принимают решение в законодательном решении, в акте учреждения конституции, то это обеспечивает всем даже чуждым друг другу людям равные права и устраняет произвол власти. Но хотя конституция написана от имени народа, она вовсе не реализует его интересов. Более того, она принимается решением большинства и не оставляет для меньшинства иной формы реализации права на протест кроме террористических актов.

Таким образом, не трудно не заметить и здесь той же самой трудности, что в субстанциалистском допущении "народа". Более того, решение жить на основе формального права выглядит произвольным, а не мотивированным. Возможно, в Европе оно вызвано ужасами Тридцатилетней войны. Но в этом случае срабатывает то же самое, что и у Шмитта, исторически случайное или, наоборот, априорное допущение об изначальном зле человеческой природы, которое преодолевается свободным выбором жизни в условиях правового государства. Государство "необходимости и рассудка" имеет своей предпосылкой существование эгоистичных автономных индивидов, не имеющих традиции и находящихся в злобно недоверчивых отношениях друг к другу. Формирование общественного мнения и политической воли осуществляется в процессе публичных дискурсов, нацеленных на рациональную приемлемость правил и ценностных ориентаций. Субъекты права - это не собственники самих себя и не солидарные частицы целого – народа, а индивиды достигающие в процессе коммуникации нравственного признания друг друга, что и обеспечивает социальную интеграцию автономных индивидов.

Национальное и национализм.

Нация как исторический субъект обладает "духом" или мировоззрением, которое вырабатывается выдающимися деятелями культуры. Самосознание нации и тем более национальное политическое движение не всегда соответствуют этому духу. Типичным образцом национального дискурса интеллигенции 20-х годов была серия статей М. Шелера, представленная в сборнике “Нация и мировоззрение”.[158] Характерно, что нации определены там не как политические или социальные объединения, а как культурные феномены.

Состоит нация из различных классов, социальных и профессиональных групп, сословий, каждое из которых имеет свое собственное мировоззрение, или же можно говорить о национальной идее, которая так сказать перекрывает социально-классовые интересы, разъединяющие людей? Этот вопрос, интересовал и французских интеллектуалов того времени. В частности, в докладе Э. Бутру, тогдашнего президента Французской Академии, был поставлен аналогичный вопрос[159]. Можно утверждать, что в период между мировыми войнами политики и интеллектуалы были озабочены тем, как собрать воедино разрозненное по социальным, экономическим, политическим, религиозным интересам общество.

Немецкие философы исходили из неравноценности нации и государства. Нация – это "естественное образование", а государство – это продукт культуры. По Канту, именно оно представляет собой высочайшее социальное благо, а по Гегелю, его существование венчает "объективный нравственный разум". Эти философы выражали государственную идеологию Пруссии. В России Бог, царь и отечество составляли триаду главных ценностей и точно также после революции народ, принявший участие в революционных выступлениях, быстро получил нового наставника – партию. В Германии также на первом месте стояло государство, а не нация. Поэтому нет ничего удивительного в том, что политизация национального сознания во времена Наполеона, в конце концов, свелась усилиями Бисмарка к созданию рейха.

По мнению Шелера, воля к образованию политического сообщества это и есть воля к образованию государства. Кажется проблематичным обоснование нации при помощи государства. Наоборот, его образованию предшествует культурное единство нации, национальное мировоззрение, национальная идея, ради которой люди несут на своих плечах тяжесть строительства государства. Невозможно объяснить политическими или экономическими мотивами трансцендентное стремление к расширению границ государства.

Нация – это, прежде всего, такая духовная общность, которая присутствует во всех ее частях, институтах семьи, общины, народа в целом. Единство нации, ее защита – это то, что составляет смысл существования индивида. Надо отдать дань уважения античному полису, единство которого настолько поражает наше воображение, что мы хотели бы привить своим согражданам такие государственные добродетели, когда индивид готов отдать за полис самое дорогое, что у него есть – свою жизнь. Отсюда Шелер мыслит немецкую солидарность, прежде всего, как моральную и духовную, пронизывающую политику и право. Важным условием единства нации он считает единство переживания, определяемое территорией. Напротив, по Бутру, для самоопределения французской нации на первом месте стоит население, а территория – на втором.

Кроме внутренней миссии у нации есть еще и амбиция стать “всемирной”. Если Англия претендует на мировое господство, то, по утверждению Э. Бутру, Франция стремится к образованию человечества на основах свободы и равенства и это исключает какой-либо аристократизм или веру в избранность. М. Шелер утверждал, что немцы несут с собой мировой порядок и трудолюбие и при этом признают право каждого народа на национально-культурное своеобразие. Русский “народ-богоносец”, согласно В.С. Соловьеву, берет на себя всемирно-историческую миссию служить другим народам. Конечно, современные представители упомянутых народов, скорее всего, отказались бы нести эти миссии. В какой-то форме остатки прежних дискурсов дремлют в нашем сознании. Когда-то они привели в раздражение и даже сильно испугали М. Шелера.

В работе «Умозрение в красках» последователь Соловьева Е.Н. Трубецкой также утверждал, что русские реагируют на зло смирением. Этому учит икона. Правда, нельзя забывать, икона является не только христианской святыней, но и военным штандартом. Когда-то императору Константину приснился крест с сияющей надписью «Сим победиши!» Рассказы об этом видении у нас до сих пор не потеряли популярности. Наше христианство локальное, российское, государственное. Его главная функция – быть символическим щитом империи – ярко проявилась во время первой мировой войны, когда волна шовинизма накрыла с головой народы Европы.

Трубецкой осмыслял военное противостояние как идейное: война идет за то, чем надлежит быть вселенной – зверинцем или храмом? Характеризуя идеологию противников, Трубецкой писал: «Здесь биологизм сознательно возводится в принцип, утверждается как то, что должно господствовать в мире. Всякое ограничение права кровавой расправы с другими народами во имя какого-либо высшего начала сознательно отметается как сентиментальность и ложь.»[160] Он предсказал, что это озверение, возведенное в принцип, отречение от всего того человечного, что доселе было и есть в культуре, может повести к поголовному истреблению целых народов.

В статье "Старый и новый национальный мессианизм" Трубецкой показал, как выворачивается мессианская идея и какова его обратная сторона. При последовательном ее проведении она неожиданно переходит в свою противоположность. Эта логика состоит в том, что в поисках русской идеи, озабоченные ею мыслители, проглядели своеобразие России. Национальный мессианизм всегда выражался в утверждении русского Христа, и Бердяев совершенно правильно считает его признаком утверждение исключительной близости и первенства какого-либо народа к Христу. Классическим его выражением является ветхозаветный мессионизм, утверждающий богоизбранность еврейского народа.

Новая славянофильская его форма, представленная Хомяковым, также опирается на веру в Россию как единственную спасительницу остальных народов и подстановку на место вселенского – православного, а на место православного – русского. Достоевский еще более усилил эту идею своим утверждением, что Европа проповедует не Христа, а антихриста, что единственным народом-богоносцем остался русский народ. Без миссионизма нет и мессианизма. Булгаков испугался того, с какой легкостью мессианизм переходит в национализм, и предложил идею "национального аскетизма", согласно которой следует приостанавливать веру в богоизбранность и культивировать чувство ответственности. Народная по форме и вселенская по содержанию христианская религия, по Булгакову, должна осуществиться в России.

Точки зрения на национальное не как обособленное, а универсальное, входящее в синтез с другими народами, придерживался Е. Трубецкой: "подлинный Христос соединяет вокруг себя в одних мыслях и в одном духе все народы."[161] Если Бердяев указывал на антиномичность религиозного, национального, культурного, государственного (имперского) мессианизма, то Трубецкой полагал, что национальная гордость и готовность служить другим народам вполне соединимы. Он поясняет, что речь идет о "царственном достоинстве" по отношению к низшему и о смирении по отношению к высшему. Трубецкой видит выход из тупика мессианизма в миссионизме, который предписывался Христом как необходимость "учить и крестить все народы". Он указывает на то, что у русских мессианистов на первый план выходило универсальное и затенялось особенное. Он предлагает найти такую форму единства, в которой бы, наоборот, могло существовать особенное. Нельзя видеть русское только в том, что это истинная форма универсального. Когда такие притязания развенчиваются, то наступает, как у Чаадаева, отчаяние. Как говорил Соловьев: или Россия – народ-богоносец, или колосс на глиняных ногах. То, что Россия не похожа на божье царство, не должно стать парализующей мыслью, а напротив, стимулировать поиски своего пути к нему.

Нужна ли сегодня национальная идея? Согласно старым представлениям, она должна быть органичной. Поэтому интеллигенция стремилась к единству с народом, который, в отличие от выходцев из него, не знает проблем с идентичностью. Но существует ли в сегодняшней России народ, не превратился ли он в неструктурированную массу, которая хочет не идей, а денег и развлечений. Национальная идея, пожалуй, необходима элите, которая должн разобраться, какую миссию она несет. Существует потребность в идее и у власти, которая должна править, т.е. куда-то кого-то вести вперед. В любом случае национальная идея – это конструкт, отличающийсяся от национального характера как органической целостности. Обычно полагают, что они взаимосвязаны и соответствуют друг другу, в противном случае либо отторгается идея, либо приходится перевоспитывать характер. Однако гармония, скорее, мечта, чем реальность. Сегодня кажется возможным реализовать любую идею. В сущности, социальные идеи реальны настолько, насколько в них верят. Далеко не всякая идея способна воодушевить людей. Сегодня мы живем в России с урезанным прошлым и неопределенным будущим.

Каково же наше место в мире? Поскольку строительство коммунизма не удалось, а результаты строительства капитализма не вдохновляют, предприниаются попытки реанимировать идею «русского Христа» и евразийскую идею..Столь же мало воодушевляет идея гражданского общества. Даже национальный миф находит большую поддержку. Национальная идея - это единство: Что нас разъединяет и что может объединить сегодня? Это, пожалуй, наиболее сложный вопрос. Общество неоднородно, сильно дифференцировано, и это хорошо, но центробежные силы опасны. В преддверии выборов лидер самой влиятельной партии предложил объединиться в народный фронт. Политологи задаются вопросом, почему фронт, а не форум. А потому, что форум - это говорильня, а всем хочется "экшен". Интереснее другое слово "народный". Речь идет о широком общественном движении. Пока наши партии какие-то неорганические, за ними никто не стоит и поэтому побеждает "Единая Россия", по сути, партия госаппарата. Она построена по модели КПСС, хотя поддерживает совсем другие интересы. Вообще говоря, эта партия чуть ли не единственная структура, сохраняющая единство страны. Но конечно, ей нужна народная поддержка. Вот поэтому она ищет национальную идею, способную консолидировать общество.

Как свидетельствует история, национальная идея – это ответ на вызовы времени, и если он правильный, это способствует развитию. Если речь идет о некой компенсации былого величия, то необходима "национальная утопия", поиски Божьего царства, страны с молочными реками. Чего мы хотим? Очевидно, свободы, достатка, здоровья, безопасности и других "кардинальных" ценностей. Вопрос, какой ценой. В сущности, их можно получить за счет постепенной продажи сырья и лишних территорий. Но все-таки нас волнует будущее страны, и мы мечтаем о великой России. Справедливость, равенство и свобода все еще внушают нам беспокойство, и эти мечты должны составить ядро национальной идеи.

Другая Россия.

После развала СССР для нас вновь встал вопрос о России, о стране, имеющей тяжелое, но славное прошлое, устремленной в светлое будущее, но по-прежнему не имеющей настоящего. На фоне потерь и разочарований поднялся вопрос о России, решать который взялись патриотические движения. В принципе как пробуждение людей, задумавшихся о том, что они потеряли, так и организация партий и движений, нацеленных на возрождение России не только не вызывает возражений, но и требует всяческой поддержки. Даже если оно будет осуществляться не без перегибов, то и в этом случае опыт пробуждения российского самосознания представляется самым важным для будущего страны. Ибо если люди утратят силу духа, солидарность и поддержку, то без этого никакая даже самая совершенная модель "открытого" общества не спасет нас.

Представляется целесообразным поднять весь список вопросов о России. Что она такое: империя, республика, федерация, национальное государство, геополитическое целое (т.е. включающее сферы влияния), этнос, православная страна, носитель духовных ценностей и, прежде всего, нравственных, особый историко-культурный тип, ждущий своего выхода на арену истории, лидер и защитник прежде славянского мира? При этом особенно важно обсудить те вопросы, которые ставятся идеологами патриотических движений, вообще радикально настроенными людьми. Понятно, что критический анализ их ответов на вопрос "что вы должны делать сегодня?" может вызвать негодование, ибо кажется, что рефлексия препятствует реализации волевой решимости. Возможно, так и есть, ибо даже размышление питается энергией решительности, однако нельзя действовать непродуманно и безответственно.

Нуждается в деконструкции само патриотическое чувство, которое кажется столь же искренним и непосредственным, как чувство справедливости. Однако опыт показывает, что именно переживания, кажущиеся непосредственными душевными реакциями на саму жизнь, на самом деле нагружены мифологемами и идеологемами, обидами и разочарованиями, предпочтениями и ценностями, которые отчасти являются нашим тяжелым наследием, отчасти порождением тягот сегодняшней жизни. Тащить этот опыт в будущее, вкладывать его в принципы, в конституцию будущего – значит испортить жизнь не только себе, но и своим детям. Возможно, чтобы избежать переноса "законов военного времени" в мирную жизнь, нужно перестать воевать. Но можем ли мы уже жить без войн и революций? Таким образом, уже в такой постановке вопроса становится ясным, что традиционные проекты России и программы ее возрождения должны измениться в пользу некоего парадоксального, невозможного усилия: преобразовать Россию без революции, возродить ее без войны, построить новое общество не питаясь ненавистью к старому, а сохранив память и ответственность по отношению к прошлому.

Итак, что же такое Россия, как мы ее мыслим сегодня? Прежде всего, нуждается в деконструкции проект "русской идеи". «Деконструировать», значит не отбросить, а, скорее, сбалансировать идеологию наших предшественников с современными представлениями. Можно ли мыслить Россию, так как сегодня европейцы переосмысляют идею Европы? Не стоит игнорировать и «пораженческие» дискурсы о «закате Европы», которые продуцировались между мировыми войнами и соответствовали времени упадка Германии. Нужно извлечь урок из того, как она преодолела этот кризис? Сегодня Европа осмысляет себя как носительницу культурного наследия, которое она инвестирует во все страны и получает от этого прибыль. Стоит осмыслить поиски современной Европой своей новой идентичности. Они связаны с восстановлением, объединением, о котором мы снова задумались сегодня. "

В работе "Другой курс" (речь идет о смене точки ориентации) Ж. Деррида предпринял деконструкцию идеи Европы и попытался сформулировать ее новый проект.[162] В соответствии со своей версией деконструкции как справедливости, Деррида стремился найти баланс между старым и новым, а само это новое вывести не из "бытийственной сущности", не из забытого вопроса о смысле Европы, а из ее сегодняшнего состояния. Аналитик современности строит свой проект на примере борьбы за культурный капитал, который осуществляется в области масс медиа.