Формирование литературно-теоретических взглядов

 

Первый из дошедших до нас литературно-критических очерков А.С. Пушкина датируется 1815 г. – это памфлетная характеристика кн. А.А. Шаховского на страницах лицейского дневника поэта; последние журнальные статьи Пушкина относятся к январю 1837 г. Они предназначались для очередной книжки его «Современника».

«Ты идешь шагами великана», – писал Рылеев в начале января 1825 г. Пушкину, ошеломленный его «Цыганами». Эти же «шаги великана» характерны и для эволюции литературно-теоретических взглядов Пушкина. От поэтики французского классицизма, классицизма Буало и Лагарпа, к эстетике просветителей, от Дидро и Лессинга к Шиллеру и Гете, от поэтики Байрона и манифестов французских романтиков, к эстетическим концепциям немецкой идеалистической философии – таков был круг чтений и размышлений Пушкина в области эстетики, теории и истории литературы на протяжении всего его творческого пути [Оксман, 1962: 442]. Этот путь уже к середине 20-х гг. приводит поэта к критическому пересмотру опыта современной ему литературы и ее традиций, опыта, определившегося в процессе как борьбы, так и разных форм «сосуществования» в русской литературе начала XIX столетия поэтических систем классицизма, сентиментализма и романтизма. Тогда же приходит Пушкин, – безоговорочно отвергнув, не в пример другим своим великим современникам в России и Западной Европе, принципы эстетики Канта, Шеллинга и их эпигонов, – к правильному пониманию задач нового, еще только рождающегося национально-демократического искусства, как искусства отражения «действительности» во всех ее противоречиях и социальной обусловленности, как искусства реалистического [Оксман, 1962: 442]. Разумеется, самый термин «реализм» в нашем его понимании еще отсутствовал в словаре Пушкина, как отсутствовал в этом значении и в лексиконе Белинского, но никто раньше и органичнее Пушкина не понял «духа и форм» нового литературного направления, его истоков и перспектив, его философии, его приемов письма.

Ориентируясь на будущее русской литературы, гениальным строителем и вдохновителем которой прежде всего был он сам, Пушкин очень много внимания уделял и ее прошлому и ее настоящему. Обращение к прошлому вызывало к жизни историко-литературные работы Пушкина, интерес к настоящему – его литературно-критические и полемические статьи.

В числе неосуществленных замыслов Пушкина была, как известно, история русской литературы – от «Слова о полку Игореве» до первой половины 30-х гг. XIX в. Мы знаем начальные страницы этого труда и несколько его планов, поражающих и сейчас самыми масштабами своих обобщений. Более специальны были другие дошедшие до нас исследовательские начинания Пушкина – в период 1828-1832 гг. он занят был подготовкой научного издания русских лирических и исторических песен, а с 1834 г. до последних недель своей жизни работал над «Словом о полку Игореве», критический текст которого он предполагал издать со своим предисловием и комментариями [Оксман, 1962: 442].

Большой знаток русской культуры и политической истории XVIII столетия, автор монографии о восстании Пугачева и неоконченной книги о Петре Великом, Пушкин положил начало критическому изучению и литературы этой поры. Его широкие исторические характеристики Ломоносова, Тредьяковского, Державина, две специальных статьи о Радищеве, одна из которых посвящена была политической и литературной его биографии, а другая – разбору «Путешествия из Петербурга в Москву», его попутные, обычно очень краткие, но всегда основанные на глубоком понимании существа интересующего его вопроса высказывания и о других деятелях литературы этого периода, от Феофана Прокоповича и Кантемира до Карамзина и Дмитриева, – до сих пор продолжают волновать силой и остротой своей диалектики [Ерёмин, 1976: 210].

Еще более значимы дошедшие до нас критические высказывания Пушкина о крупнейших явлениях русской литературы начала XIX столетия – о баснях Крылова, о лирике. Батюшкова и Жуковского, о трагедиях Озерова, о комедиях Шаховского, об «Истории государства Российского» Карамзина.

Приняв деятельное участие еще на лицейской скамье в литературных спорах карамзинистов и шишковистов, в борьбе «Арзамаса» с «Беседой любителей русского слова», Пушкин ни в своей поэтической практике, ни в высказываниях литературно-теоретического порядка никогда не являлся ревнителем эстетики сентиментализма, беспочвенность и бесперспективность которого ему стала особенно ясна в пору общественно-политического подъема 1818-1820 гг., когда и сам он, как автор «Ноэля», «Деревни», «Вольности», послания к Чаадаеву, включился в агитационно-пропагандистскую работу «Союза Благоденствия». Традиции «Арзамаса», ревизуемые и подрываемые изнутри, в этих условиях уже никак не могли помешать давно назревавшему сближению Пушкина с такими литературными противниками Карамзина и Жуковского, как Гнедич, Шаховской, Катенин, Грибоедов, Кюхельбекер. Все они считали себя в той или иной степени учениками И.А. Крылова, национально-демократические традиции которого и противопоставлялись ими абстрактно-космополитической поэтике Карамзина [Оксман, 1962: 443].

Именно Крылов выделяется впоследствии Пушкиным из рядов всех его русских предшественников и современников как единственный подлинный «представитель духа русского народа», как «во всех отношениях самый народный наш поэт – le plus national et le plus populaire» [Пушкин, 1962: Т. 6, 351].

Необычайно высоко оценив значение басен Крылова в процессе становления русского реалистического искусства, Пушкин в своих заметках о «народности» в литературе, полемически заостренных против сужения и обеднения этого понятия в журнальных дискуссиях 20-х гг., с особенной резкостью поставил проблему отражения в художественном творчестве специфики национального характера. «Климат, образ правления, вора, – формулировал Пушкин, – дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу» [Пушкин, 1962: Т. 6, 267-268]. И в данном случае именно басни Крылова являлись наглядной иллюстрацией правильности этих обобщений.

Новое понимание некоторых отличительных свойств русского национального характера, впервые заявленное в одной из ранних литературно-критических статей Пушкина и блестяще подтвержденное баснями Крылова, впоследствии было развито поэтом в мыслях о положительных чертах русского трудового народа в «Путешествии из Москвы в Петербург». Оно же подсказало поэту и изображение Пугачева в «Капитанской дочке».

Закладывая основы реалистической поэтики и эстетики, Пушкин особенно много внимания уделял в своих высказываниях о современной ему русской литературе проблемам развития художественной прозы, во-первых, и драматургии, во-вторых. Отставание в этих областях представлялось ему особенно опасным [Оксман, 1962: 444].

«Просвещение века, – писал он в набросках статьи «О причинах, замедливших ход нашей словесности», – требует важных предметов размышления для пищи умов, которые уже не могут довольствоваться блестящими играми гармонии и воображения, но ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись; метафизического языка у нас вовсе не существует. Проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных; и леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы уже давно готовы и всем известны» [Пушкин, 1962: Т. 6, 323].

Эта декларация появилась в печати за два года до того, как Пушкин сам приступил к решению многих из тех задач, которые он в общей форме поставил перед всеми русскими писателями. Характерно, однако, что в реалистической прозе Пушкина (от «Арапа Петра Великого» до «Пиковой дамы» и «Капитанской дочки») художественно были осуществлены и оправданы теоретические положения, впервые сформулированные в так называемый романтический период его творчества. Так, например, еще в 1822 г. в наброске статьи, направленной против манерно-метафорической прозы Карамзина, Пушкин заявлял: «Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат; стихи дело другое» [Пушкин, 1962: Т. 6, 256].

В критике и публицистике Пушкина вдохновлявшие его принципы «точности и краткости», «мыслей и мыслей» были осуществлены много раньше, чем в его же художественной прозе. Мы имеем в виду кишиневский памфлет Пушкина об императорском периоде русской истории (1822), его статьи в «Московском телеграфе» (1825), наброски «О поэзии классической и романтической» (1825), «Отрывки из писем, мысли и замечания» (1827).

Вопросы теории и истории драмы и современного ее состояния занимали Пушкина не только в период его работы над «Борисом Годуновым», то есть в 1824-1825 гг., но и несколько лет спустя, в связи с задержкой до конца 1830 г. публикаций его трагедии. Многочисленные статьи, письма и заметки о народной драме, о Шекспире, о классической и романтической трагедии принадлежат к числу наиболее интересных из литературно-критических анализов и обобщений Пушкина [Винокур, 1929: 287-288]. Борясь за реалистическую драматургию Пушкин в 1836 г. с такой же резкостью писал о пьесах Гюго как о драматургии Озерова в пору создания «Бориса Годунова»: «Драма «Кромвель» была первым опытом романтизма на сцене Парижского театра. Виктор Юго почел нужным сразу уничтожить все законы, все предания французской драмы, царствовавшие из-за классических кулис. Единство места и времени, величавое однообразие слога, стихосложение Расина и Буало – все было им ниспровергнуто; однако справедливость требует заметить, что В. Юго не коснулся единства действия; в его трагедии нет никакого действия, и того менее занимательности» [Пушкин, 1962: Т. 6, 510].

Литература 20-х и 30-х гг., представленная именами старших товарищей и сверстников Пушкина, всегда была для него предметом самого живого внимания и активного интереса. Пушкину принадлежат специальные статьи и заметки о лирике Баратынского, Дельвига, Катенина, Федора Глинки, Языкова, В. Теплякова, об «Илиаде» в переводе Гнедича, о повестях Гоголя, о романах Загоскина, Лажечникова, Булгарина, о критике и публицистике Вяземского, Бестужева, Кюхельбекера, Раича, Полевого, Киреевского, Шевырева, Надеждина, Сенковского, В одной из своих статей на страницах «Современника» Пушкин горячо приветствовал молодого Белинского, определяя его как «талант, подающий большую надежду» [Пушкин, 1962: Т. 6, 284].

Исключительно широк и круг известных высказываний Пушкина о литературе мировой – греческой и римской, раннего и позднего Средневековья, о литературе Возрождения, о французском классицизме и романтизме, о литературе немецкой, английской, итальянской, о всех сколько-нибудь значительных новинках французской поэзии, прозы и публицистики (произведения Бенжамена Констана, А. Шенье, Шатобриана, Сисмонди, Гизо, Тьерри, Токвиля, Ламартина, Гюго, Сент-Бева, Мюссе, Мериме, Стендаля, Бальзака, Жюля Жанена, Виньи, Скриба и мн. др.). Особенно часто и охотно Пушкин обращался к литературному наследию Шекспира, Вольтера, Гете, Байрона, Вальтера Скотта, всегда учитывая при этом значение их опыта для путей развития русской литературы [Оксман, 1962: 446]. Даже задуманный Пушкиным общий обзор истории русской литературы начинался страницами об изоляции России в течение нескольких веков от «политических переворотов» и «умственной деятельности римско-кафолического мира», а характеристика русского классицизма в этом же очерке предварялась широкой картиной развития и упадка французской литературы XVII-XVIII столетий [Оксман, 1962: 446]. Нельзя здесь же не подчеркнуть, что в своем объяснении причин, в силу которых «Россия долго оставалась чуждою Европе», Пушкин, явно имея в виду «Философические письма» Чаадаева, корректировал его пессимистическую концепцию русского исторического процесса напоминанием о том, что «необозримые равнины» Киевской Руси «поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией...» [Пушкин, 1962: Т. 6, 408].

Еще в 1822 г., в письме из Кишинева к Гнедичу, Пушкин обращал внимание своих друзей на то, что «английская словесность начинает иметь влияние на русскую. Думаю, что оно будет полезнее влияния французской поэзии, робкой и жеманной». В этом прогнозе речь шла прежде всего о Байроне, но нельзя забывать и о пристальнейшем внимании Пушкина и к Шекспиру, и к Фильдингу, и к Стерну. Готовя в 1827 г. для печати литературно-теоретическое письмо о «Борисе Годунове», Пушкин выдвигает тезис о том, что «нашему театру приличны народные законы драмы Шекспировой, а не придворный обычай трагедии Расина» [Пушкин, 1962: Т. 6, 301], а в 1828 г., говоря о не получивших у нас должного признания поисках новых форм лиро-эпического письма в балладе Катенина «Убийца» и в «сельских идиллиях» Гебеля, переведенных Жуковским, он же обращает внимание на достижения в этой области Вордсворта, Кольриджа и других английских поэтов, исполненных «глубоких чувств и поэтических мыслей, выраженных языком честного простолюдима» [Пушкин, 1962: Т. 6, 291].

Характерно, что и в романах Вальтера Скотта Пушкин ценил больше всего их реалистические тенденции, сказывающиеся в том, что «мы знакомимся с прошедшим временем но с напыщенностью французских трагедий, не с чопорностью чувствительных романов, но современно, но домашним образом», что «историческое в них есть подлинно то, что мы видим». О сущности открытий Вальтера Скотта в методах конкретно-исторического приближения к современному читателю людей и событий далекого прошлого Пушкин писал в разборе «Истории русского народа» Полевого и в рецензии на роман Загоскина «Юрий Милославский». С этих же позиций Пушкин сурово осудил в одной из последних своих статей отступления от подлинного историзма в «Кромвеле» В. Гюго и в «Сен-Марсе» А. де Виньи [Пушкин, 1962: Т. 6, 226]. Тогда же, имея в виду прозу Бальзака и лирику Гюго, Пушкин с удовольствием отмечал в своем выступлении против «Мнения М. Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной»: «Оригинальные романы, имевшие у нас наиболее успеха, принадлежат к роду нравоописательных и исторических. Лесаж и Вальтер Скотт служили им образцами, а не Бальзак и не Жюль Жанен. Поэзия осталась чужда влиянию французскому, она более и более дружится с поэзией германскою и гордо сохраняет свою независимость от вкусов и требований публики» [Пушкин, 1962: Т. 6, 226-227].

Самым большим из мировых писателей XVIII-XIX вв. Пушкин считал Гете. «Фауст», – писал он, – есть величайшее создание поэтического духа, он служит представителем новейшей поэзии, точно как «Илиада» служит памятником классической древности» [Пушкин, 1962: Т. 6, 271]. Эти строки были написаны в 1827 г., но свое «благоговейное» отношение к «Фаусту» Пушкин подтвердил и в набросках статьи, относящейся к последним месяцам его жизни («Путешествие В. Л. П.»).

Таким образом, уже в начале своего творческого пути как писателя А.С. Пушкин уже задумывался качестве и роли современной ему литературы. На тот момент высказывания касались более всего эстетической стороны произведений, однако уже в них чувствовалось глубокое понимание мировой и русской литературы в целом.

Литературная газета»

 

Вспоминая о положении русской литературы в годы своей молодости, Пушкин в одном из черновых набросков 1830 г. очень точно определил причины, в силу которых устное поэтическое слово и нелегальная рукописная публицистика имели в первой половине 20-х гг. гораздо более сильное влияние на политическое и литературное воспитание широких кругов передовой дворянской интеллигенции, чем печать [Оксман, 1962: 448].

«Литераторы во время царствования покойного императора, – писал Пушкин, – были оставлены на произвол цензуре, своенравной и притеснительной. Редкое сочинение доходило до печати. Весь класс писателей (класс важный у нас, ибо по крайней мере составлен он из грамотных людей) перешел на сторону недовольных. Правительство сего не хотело замечать: отчасти, из великодушия (к несчастию, того не понимали или не хотели понимать), отчасти от непростительного небрежения. Могу сказать, что в последнее пятилетие царствования покойного государя я имел на всё сословие литераторов гораздо более влияния, чем министерство, несмотря на неизмеримое неравенство средств» [Пушкин, 1962: Т. 6, 412].

До восстания 14 декабря Пушкин напечатал только три из своих литературно-критических статей, причем две из них появились под псевдонимом, а третья была лишь кратким разъяснительным письмом в редакцию «Сына отечества». В течение четырех следующих лет он опубликовал еще три статьи – все на страницах альманаха «Северные цветы». О журнальной деятельности Пушкина всерьез можно говорить лишь со времени его участия в «Литературной газете», издававшейся с 1 января 1830 г. одним из его ближайших друзей и единомышленников – поэтом А.А. Дельвигом.

Острая потребность в собственной журнальной трибуне определилась для Пушкина еще в пору его Михайловской ссылки, в связи с окончанием работы над «Борисом Годуновым» и необходимостью защиты в печати тех принципов нового большого реалистического искусства, которые с такой силой и выразительностью воплощены были в этой трагедии и успех или неуспех которых был неразрывно связан с ближайшими путями развития всей русской литературы. Этим и объясняется тот исключительный интерес к вопросам литературной теории и критики, который проходит через все статьи и письма Пушкина периода 1825-1830 гг. [Петров, 1962: Т. 5, 619]

В низком уровне русской литературно-теоретической мысли великий поэт не сомневался ни в начале, ни в конце этого пятилетия. Так, например, откликаясь летом 1825 г. на известный тезис Бестужева в «Полярной звезде» о том, что «у нас есть критика, а нет литературы» («Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 г.»), Пушкин решительно возражал: «У нас есть критика? Где ж она? Где наши Аддисоны, Лагарпы, Шлегели, Сисмонди? Что мы разобрали? Чьи литературные мнения сделались народными, на чьи критики можем мы сослаться, опереться?» [Пушкин, 1962: Т. 6, 262].

В начале февраля 1826 г., отвечая на просьбу Катенина о стихах для затеянного им альманаха, Пушкин с полной определенностью уже ставит перед своими литературными друзьями вопрос об организации нового журнала, литературного трехмесячника «вроде Edimburg<h> Review», для того чтобы посредством этого будущего органа передовой литературы а теоретической мысли «забрать в руки общее мнение и дать нашей словесности новое, истинное направление». Твердо уверенный, что ни в одном из существующих уже журналов «голос истинной критики» не может иметь должного звучания Пушкин столь же пессимистически расценивает возможности и двух новых периодических изданий, одно из которых организовано было Н.А. Полевым («Московский телеграф», начавший выходить с 1825 г.), а другое («Московский вестник», редактируемый М.П. Погодиным) появилось два года спустя и связано было с Пушкиным даже определенными договорными отношениями [Левкович, 1988: 249.].

Не возлагая никаких надежд на журнальных дельцов, подвизавшихся в ролях литературных критиков и теоретиков, Пушкин полагал, что в определившихся к началу 30-х гг. условиях литературной борьбы критика должна быть делом прежде всего самих писателей. В одном из фельетонных разговоров, предназначавшихся для «Литературной газеты», он выразил это свое убеждение с особенной четкостью, причем вложил его в уста именно «читателя» [Пушкин, 1962: Т. 6, 308].

«Критические беседы», вынесенные писателями пушкинского круга на страницы «Литературной газеты», сразу же получили остро полемический характер, так как объектом рассмотрения явились в них произведения самых влиятельных деятелей русской литературы. Вдохновители «Литературной газеты» – Пушкин, Дельвиг, Вяземский, Катенин, Баратынский и другие «литературные аристократы», как клеветнически охарактеризовал их «Московский телеграфа с таким же резким осуждением отнеслись к реакционной апологетике помещичьего быта в «нравственно-сатирических» романах Булгарина, с их метафизическим дидактизмом и примитивностью художественной структуры, как и к крикливой идеализации капиталистического прогресса, при полном непонимании его противоречий, в публицистике Полевого. Неприемлема для Пушкина была и ориентация редактора «Московского телеграфа» на эпигонов французского романтизма (и в литературной критике, и в повестях, и в драматургии), глубоко враждебная путям развития русской реалистической литературы [Оксман, 1962: 450].

В течение первых девяти недель существования «Литературной газеты» (она выходила один раз в пять дней) Пушкин опубликовал в ней двадцать статей, рецензий и заметок, четыре стихотворения, отрывок из 8-й песни «Евгения Онегина», одну главу из «Арапа Петра Великого», несколько страниц из «Путешествия в Арзрум». Он не успел закончить еще шесть или семь предназначавшихся для нее же полемических писем, диалогов и фельетонов. Но и после того как систематическая газетная работа прервана была Пушкиным из-за отъезда его в начале марта 1830 г. в Москву, он выступает на страницах «Литературной газеты» еще с шестью лирическими стихотворениями, среди которых были такие программные произведения, как «Арион», посвященный памяти декабристов, и послание к кн. Н.Б. Юсупову.

В этой же газете 6 апреля 1830 г. появляется анонимная статья Пушкина «О записках Видока». Литературный памфлет, расцвеченный точными фактами авантюрной биографии Булгарина, независимо от прямых намерений автора, получал огромное политическое звучание, так как в образе Видока творчески обобщались, осмыслялись и дискредитировались живые черты знаменосца николаевской реакции, неуязвимого, казалось бы, для какой бы то ни было критики.

Ни в одном году своей жизни, если не считать года издания «Современника», Пушкин не уделял так много времени и внимания критике и публицистике, как в пору издания «Литературной газеты». Именно для нее писались в Болдине осенью 1830 г. и два больших цикла литературно-полемических статей («Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений» и «Опровержение на критики и замечания на собственные сочинения»), статьи о народной драме (по поводу «Марфы Посадницы» Погодина), о втором томе «Истории русского народа» Полевого, о Баратынском, об Альфреде Мюссе, заметки о русском дворянстве и его политической функции на разных этапах исторического процесса. И в первом и во втором литературно-полемических циклах особое значение имел новый для Пушкина вид журнальной прозы – острый автокомментарий к собственным произведениям и к их литературной судьбе («Руслан и Людмила», южные поэмы, «Евгений Онегин», «Граф Нулин», «Полтава») [Мейлах, 1962: 47].

Все болдинские статьи и заготовки к ним остались, однако, неопубликованными, так как 15 ноября 1830 г. издание «Литературной газеты» было приостановлено распоряжением шефа жандармов из-за помещения в ней перевода стихов Делавиня о жертвах июльской революции (№ 61). С нового года издание газеты возобновилось (первый номер ее открывался стихотворением Пушкина «Кавказ») и продолжалось уже под редакцией О. М. Сомова еще в течение шести месяцев, но Пушкин напечатал в ней за все это время только одну статью – разбор двух сборников стихотворений Сент-Бева, вышедших в свет в Париже в 1829 и 1830 гг. [Оксман, 1962: 451-452].

В том же 1831 г. Пушкин выступил да страницах журнала «Телескоп» с двумя сатирическими фельетонами, идейно-тематически связанными с знаменитой статьей «О записках Видока». Оба фельетона подписаны были именем Феофилакта Косичкина. Это был не просто псевдоним, один из многих журнальных псевдонимов Пушкина, а литературная маска, функция которой в его критике и публицистике была равнозначна маске Ивана Петровича Белкина в «Истории села Горюхина» (1830). После создания образа Феофилакта Косичкина из творческой лаборатории Пушкина начинают выходить один за другим сатирические образы-маски бесхитростного выразителя консервативно-помещичьей идеологии, который то пытается полемизировать с Радищевым (московский барин, член «английского клоба», едущий из Москвы в Петербург), то негодует на «Историю Пугачева» (образ престарелого провинциального «критика» в ответе Пушкина на рецензию Броневского), то громит всю современную мировую литературу с позиции мракобесов Российской академии, не замечая комического эффекта своих претензий («Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной») [Мейлах, 1962: 46].

Это был уже метод не только новых форм эзоповского языка, но и функционально связанных с последним некоторых других приемов литературной экспозиции, открытие большой творческой значимости, с широкой проекцией в будущее, до «Козьмы Пруткова» включительно.