Ты всегда хороша несравненно

 

Ты всегда хороша несравненно,

Но когда я уныл и угрюм,

Оживляется так вдохновенно

Твой веселый, насмешливый ум;

 

Ты хохочешь так бойко и мило,

Так врагов моих глупых бранишь,

То, понурив головку уныло,

Так лукаво меня ты смешишь;

 

Так добра ты, скупая на ласки,

Поцелуй твой так полон огня,

И твои ненаглядные глазки

Так голубят и гладят меня, -

 

Что с тобой настоящее горе

Я разумно и кротко сношу

И вперед - в это темное море -

Без обычного страха гляжу...

 

Вчерашний день часу в шестом

 

Вчерашний день, часу в шестом,

‎ Зашёл я на Сенную;

Там били женщину кнутом,

‎ Крестьянку молодую.

 

Ни звука из её груди,

‎ Лишь бич свистал, играя...

И Музе я сказал: «Гляди!

‎ Сестра твоя родная!»

 

 

Так это шутка? Милая моя…

 

Так это шутка? Милая моя,

Как боязлив, как недогадлив я!

Я плакал над твоим рассчитанно суровым,

Коротким и сухим письмом;

Ни лаской дружеской, ни откровенным словом

Ты сердца не порадовала в нем.

Я спрашивал: не демон ли раздора

Твоей рукой насмешливо водил?

Я говорил: "Когда б нас разлучила ссора -

Но так тяжел, так горек, так уныл,

Так нежен был последний час разлуки...

Еще твой друг забыть его не мог,

И вновь ему ты посылаешь муки

Сомнения, догадок и тревог, -

Скажи, зачем?.. Не ложью ли пустою.

Рассеянной досужей клеветою

Возмущена душа твоя была?

И, мучима томительным недугом,

Ты над своим отсутствующим другом

Без оправданья суд произнесла?

Или то был один каприз случайный,

Иль давний гнев?.." Неразрешимой тайной

Я мучился: я плакал и страдал,

В догадках ум испуганный блуждал,

Я жалок был в отчаянье суровом...

 

Всему конец! Своим единым словом

Душе моей ты возвратила вновь

И прежний мир, и прежнюю любовь;

И сердце шлет тебе благословенья,

Как вестнице нежданного спасенья...

 

Так няня в лес ребенка заведет

И спрячется сама за куст высокой;

Встревоженный, он ищет и зовет,

И мечется в тоске жестокой,

И падает, бессильный, на траву...

А няня вдруг: ау! ау!

В нем радостью внезапной сердце бьется,

Он все забыл: он плачет и смеется,

И прыгает, и весело бежит,

И падает - и няню не бранит,

Но к сердцу жмет виновницу испуга.

Как от беды избавившего друга...

 

Я не люблю иронии твоей

 

Я не люблю иронии твоей.

Оставь ее отжившим и не жившим,

А нам с тобой, так горячо любившим,

Еще остаток чувства сохранившим —

Нам рано предаваться ей!

 

Пока еще застенчиво и нежно

Свидание продлить желаешь ты,

Пока еще кипят во мне мятежно

Ревнивые тревоги и мечты —

Не торопи развязки неизбежной!

 

И без того она не далека:

Кипим сильней, последней жаждой полны,

Но в сердце тайный холод и тоска...

Так осенью бурливее река,

Но холодней бушующие волны...

 

Мы с тобой бестолковые люди

 

Мы с тобой бестолковые люди:

Что минута, то вспышка готова!

Облегченье взволнованной груди,

Неразумное, резкое слово.

 

Говори же, когда ты сердита,

Все, что душу волнует и мучит!

Будем, друг мой, сердиться открыто:

Легче мир - и скорее наскучит.

 

Если проза в любви неизбежна,

Так возьмем и с нее долю счастья:

После ссоры так полно, так нежно

Возвращенье любви и участья...

 

Блажен незлобивый поэт

 

Блажен незлобивый поэт,

В ком мало желчи, много чувства:

Ему так искренен привет

Друзей спокойного искусства;

 

Ему сочувствие в толпе,

Как ропот волн, ласкает ухо;

Он чужд сомнения в себе -

Сей пытки творческого духа;

 

Любя беспечность и покой,

Гнушаясь дерзкою сатирой,

Он прочно властвует толпой

С своей миролюбивой лирой.

 

Дивясь великому уму,

Его не гонят, не злословят,

И современники ему

При жизни памятник готовят...

 

Но нет пощады у судьбы

Тому, чей благородный гений

Стал обличителем толпы,

Ее страстей и заблуждений.

 

Питая ненавистью грудь,

Уста вооружив сатирой,

Проходит он тернистый путь

С своей карающею лирой.

 

Его преследуют хулы:

Он ловит звуки одобренья

Не в сладком ропоте хвалы,

А в диких криках озлобленья.

 

И веря и не веря вновь

Мечте высокого призванья,

Он проповедует любовь

Враждебным словом отрицанья,-

 

И каждый звук его речей

Плодит ему врагов суровых,

И умных и пустых людей,

Равно клеймить его готовых.

 

Со всех сторон его клянут

И, только труп его увидя,

Как много сделал он, поймут,

И как любил он - ненавидя!

 

<конец февраля 1852>

 

Несжатая полоса

 

Поздняя осень. Грачи улетели,

Лес обнажился, поля опустели,

 

Только не сжата полоска одна...

Грустную думу наводит она.

 

Кажется, шепчут колосья друг другу:

"Скучно нам слушать осеннюю вьюгу,

 

Скучно склоняться до самой земли,

Тучные зерна купая в пыли!

 

Нас, что ни ночь, разоряют станицы

Всякой пролетной прожорливой птицы,

 

Заяц нас топчет, и буря нас бьет...

Где же наш пахарь? чего еще ждет?

 

Или мы хуже других уродились?

Или недружно цвели-колосились?

 

Нет! мы не хуже других — и давно

В нас налилось и созрело зерно.

 

Не для того же пахал он и сеял

Чтобы нас ветер осенний развеял?.."

 

Ветер несет им печальный ответ:

"Вашему пахарю моченьки нет.

 

Знал, для чего и пахал он и сеял,

Да не по силам работу затеял.

 

Плохо бедняге — не ест и не пьет,

Червь ему сердце больное сосет,

 

Руки, что вывели борозды эти,

Высохли в щепку, повисли, как плети.

 

Очи потускли, и голос пропал,

Что заунывную песню певал,

 

Как, на соху налегая рукою,

Пахарь задумчиво шел полосою".

 

Давно – отвергнутый тобою

 

Давно - отвергнутый тобою,

Я шел по этим берегам

И, полон думой роковою,

Мгновенно кинулся к волнам.

Они приветливо яснели.

На край обрыва я ступил -

Вдруг волны грозно потемнели,

И страх меня остановил!

Поздней - любви и счастья полны,

Ходили часто мы сюда,

И ты благословляла волны,

Меня отвергшие тогда.

Теперь - один, забыт тобою,

Чрез много роковых годов,

Брожу с убитою душою

Опять у этих берегов.

И та же мысль приходит снова -

И на обрыве я стою,

Но волны не грозят сурово,

А манят в глубину свою...

 

(24-25 апреля 1855)

 

Влас

 

В армяке с открытым воротом,

С обнаженной головой,

Медленно проходит городом

Дядя Влас - старик седой.

 

На груди икона медная:

Просит он на божий храм, -

Весь в веригах, обувь бедная,

На щеке глубокий шрам;

 

Да с железным наконешником

Палка длинная в руке...

Говорят, великим грешником

Был он прежде. В мужике

 

Бога не было: побоями

В гроб жену свою вогнал;

Промышляющих разбоями,

Конокрадов укрывал;

 

У всего соседства бедного

Скупит хлеб, а в черный год

Не поверит гроша медного,

Втрое с нищего сдерет!

 

Брал с родного, брал с убогого,

Слыл кащеем-мужиком;

Нрава был крутого, строгого...

Наконец и грянул гром!

 

Власу худо; кличет знахаря -

Да поможешь ли тому,

Кто снимал рубашку с пахаря,

Крал у нищего суму?

 

Только пуще всё неможется.

Год прошел - а Влас лежит,

И построить церковь божится,

Если смерти избежит.

 

Говорят, ему видение

Всё мерещилось в бреду:

Видел света преставление,

Видел грешников в аду,

 

Мучат бесы их проворные,

Жалит ведьма-егоза.

Ефиопы - видом черные

И как углие глаза,

 

Крокодилы, змии, скорпии

Припекают, режут, жгут..

Воют грешники в прискорбии,

Цепи ржавые грызут.

 

Гром глушит их вечным грохотом,

Удушает лютый смрад,

И кружит над ними с хохотом

Черный тигр шестокрылат.

 

Те на длинный шест нанизаны,

Те горячий лижут пол...

Там, на хартиях написаны,

Влас грехи свои прочел...

 

Влас увидел тьму кромешную

И последний дал обет...

Внял господь - и душу грешную

Воротил на вольный свет.

 

Роздал Влас свое имение,

Сам остался бос и гол

И сбирать на построение

Храма божьего пошел.

 

С той поры мужик скитается

Вот уж скоро тридцать лет,

Подаянием питается -

Строго держит свой обет.

 

Сила вся души великая

В дело божие ушла,

Словно сроду жадность дикая

Непричастна ей была...

 

Полон скорбью неутешною,

Смуглолиц, высок и прям,

Ходит он стопой неспешною

По селеньям, городам.

 

Нет ему пути далекого:

Был у матушки Москвы,

И у Каспия широкого,

И у царственной Невы.

 

Ходит с образом и с книгою,

Сам с собой всё говорит

И железною веригою

Тихо на ходу звенит.

 

Ходит в зимушку студеную,

Ходит в летние жары,

Вызывая Русь крещеную

На посильные дары; -

 

И дают, дают прохожие...

Так из лепты трудовой

Вырастают храмы божии

По лицу земли родной...

 

(1855)

 

Секрет

 

(Опыт современной баллады)

 

 

В счастливой Москве, на Неглинной,

Со львами, с решеткой кругом,

Стоит одиноко старинный,

Гербами украшенный дом.

 

Он с роскошью барской построен,

Как будто векам напоказ;

А ныне в нем несколько боен

И с юфтью просторный лабаз.

 

Картофель да кочни капусты

Растут перед ним на грядах;

В нем лучшие комнаты пусты,

И мебель, и бронза - в чехлах.

 

Не ведает мудрый владелец

Тщеславья и роскоши нег;

Он в собственном доме пришелец

Занявший в конуре ночлег.

 

В его деревянной пристройке

Свеча одиноко горит;

Скупец умирает на койке

И детям своим говорит:

 

 

"Огни зажигались вечерние,

Выл ветер и дождик мочил,

Когда из Полтавской губернии

Я в город столичный входил.

 

В руках была палка предлинная,

Котомка пустая на ней,

На плечах шубенка овчинная,

В кармане пятнадцать грошей.

 

Ни денег, ни званья, ни племени,

Мал ростом и с виду смешон,

Да сорок лет минуло времени -

В кармане моем миллион!

 

И сам я теперь благоденствую,

И счастье вокруг себя лью:

Я нравы людей совершенствую,

Полезный пример подаю.

 

Я сделался важной персоною,

Пожертвовав тысячу в год:

Имею и Анну с короною,

И звание друга сирот.

 

Но дни наступили унылые,

Смерть близко - спасения нет!

И время вам, детушки милые,

Узнать мой великий секрет.

 

Квартиру я нанял у дворника,

Дрова к постояльцам таскал;

Подбился к дочери шорника

И с нею отца обокрал;

 

Потом и ее, бестолковую,

За нужное счел обокрасть

И в практику бросился новую -

Запрегся в питейную часть.

 

Потом..."

 

 

Вдруг лицо потемнело,

Раздался мучительный крик -

Лежит, словно мертвое тело,

И больше ни слова старик!

 

Но, видно секрет был угадан,

Сынки угодили в отца:

Старик еще дышит на ладан

И ждет боязливо конца,

 

А дети гуляют с ключами.

Вот старший в шкатулку проник!

Старик осадил бы словами -

Нет слов: непокорен язык!

 

В меньшом родилось подозренье,

И ссора кипит о ключах -

Не слух бы тут нужен, не зренье,

А сила в руках и ногах:

 

Воспрянул бы, словно из гроба,

И словом и делом могуч -

Смирились бы дерзкие оба

И отдали б старому ключ.

 

Но брат поднимает на брата

Преступную руку свою...

И вот тебе, коршун, награда

За жизнь воровскую твою!

 

<1851>, весна 1855