В которой говорится О том, что истинный друг способен Даже на такое самопожертвование, как женитьба

Оставшись один, Жак Обри погрузился в глубокое раздумье, чему, надо сказать, немало способствовала его беседа с судьей. Поспешим, однако, добавить, что если бы мы могли читать его мысли, то убедились бы, что главное место в них занимали Асканио и Коломба, судьба которых зависела от находящегося в руках Жака письма; он беспокоился о них гораздо больше, чем о собственной персоне, зная, что впереди у него есть время, чтобы заняться своей участью.

Он размышлял уже около получаса, как вдруг дверь снова открылась, и на пороге появился тюремщик.

– Это вы звали священника? – спросил он ворчливо.

– Да, да,– ответил Жак.

– Черт меня побери, если я понимаю, на что им всем сдался этот проклятый монах! – пробормотал тюремщик. – Только ни минуты не дают они мне покоя, бедняге. – И, отойдя в сторону, чтобы пропустить священника, добавил: – Входите, отец мой, да не задерживайтесь здесь.

Продолжая ворчать, он запер дверь, и священник остался наедине с узником.

– Вы звали меня, сын мой? – спросил священник.

– Да, отец мой, звал, – отвечал школяр.

– Вы желаете исповедаться?

– Не совсем так… Мне просто хотелось побеседовать с вами о делах совести.

– Говорите, сын мой, – ответил священник, садясь на скамью. – И если по своему слабому разумению я сумею наставить вас…

– Вы угадали, мне именно совет нужен, отец мой.

– Говорите же.

– Я великий грешник, отец мой, – сказал Жак.

– Увы, сын мой! Блажен тот, кто хотя бы осознал всю мерзость свою.

– Я не только сам великий грешник, отец мой, но и совращал с пути истинного других людей.

– А можете ли вы искупить свою вину перед ними?

– Надеюсь, что смогу, отец мой. Надеюсь. Я увлек за собой в пучину порока молодую, невинную девушку.

– Вы обманули ее?

– Обманул. Да, да, именно так, отец мой, обманул!

– И вам хотелось бы исправить причиненное ей зло?

– По крайней мере, попытаться, отец мой.

– Для этого существует лишь один путь.

– Знаю, отец мой, потому‑то я и не решался так долго; если бы их было два, я бы, уж конечно, избрал второй.

– Значит, вы хотите жениться на ней?

– Не торопитесь, отец мой. Не стану лгать: я не хочу этого, а просто покоряюсь необходимости.

– Лучше, если бы вами руководило более чистое, более святое чувство.

– Что поделать, отец мой! Одни люди словно созданы для супружеской жизни, а другие, наоборот, – для холостой. Безбрачие – мое призвание, и, клянусь, чистая случайность заставляет меня…

– Хорошо, хорошо, сын мой. Если вы желаете вернуться на стезю добродетели, то чем скорее вы это сделаете, тем лучше.

– Ну, а скоро можно это устроить? – спросил Обри.

– Как вам сказать! – воскликнул священник. – Поскольку это бракосочетание in extremis¹,можно рассчитывать на кое‑какие льготы; и я думаю, что даже послезавтра…

[¹При чрезвычайных обстоятельствах (лат.).]

– Послезавтра так послезавтра, – вздохнул Жак.

– А как девица? – спросил священник.

– Что девица?

– Согласится ли она?

– На что?

– Выйти за вас замуж.

– Черт возьми, согласится ли она! Да с восторгом! Ей ведь не каждый день приходится получать такие предложения.

– Значит, нет никаких препятствий?

– Никаких.

– А ваши родители?

– У меня их нет.

– А ее?

– Неизвестны.

– Как ее зовут?

– Жервеза‑Пьеретта Попино.

– Желаете вы, чтобы я лично сообщил ей об этом?

– Если вы примете на себя этот труд, отец мой, я буду вам от души благодарен.

– Она сегодня же будет поставлена в известность.

– А скажите, отец мой, не могли бы вы передать ей письмо?

– Нет, сын мой. Мы, тюремные священники, даем клятву ничего не передавать от заключенных, пока они живы. После их смерти – пожалуйста, все, что угодно.

– Спасибо, но тогда это будет уже бесполезно… Довольствуемся женитьбой, – прошептал Обри.

– Вы ничего больше не хотите сказать мне?

– Ничего… Да, вот еще что: если встретятся какие‑нибудь трудности, можно будет сослаться в подтверждение моей просьбы на жалобу самой Жервезы‑Пьеретты Попино, которая находится у господина судьи.

– Согласны ли вы, чтобы я все уладил в два дня? – спросил священник, которому казалось, что Жак относится к предстоящему бракосочетанию весьма прохладно и действует под влиянием необходимости.

– В два дня…

– Таким образом, вы скорее вернете девице отнятое у нее доброе имя.

– Пусть будет так, – глубоко вздохнул Жак.

– Вот и отлично, сын мой!– обрадовался священник.– Чем тяжелее жертва, тем угодней она богу.

– Клянусь честью, в таком случае бог должен быть мне весьма признателен! Идите же, отец мой, идите! – воскликнул школяр.

Действительно, Жак принял это решение не без огромной внутренней борьбы. Как он уже объяснял Жервезе, у него было врожденное отвращение к браку, и только любовь к Асканио, только мысль, что он виновник несчастий своего друга, заставила его решиться на эту жертву, достойную, по его мнению, подвигов героев древности.

Какая же существует связь, спросит читатель, между женитьбой Жака на Жервезе и счастьем Асканио и Коломбы? Каким образом брак Обри может спасти его друга?

На этот вопрос можно бы ответить, что читателю не хватает проницательности. Правда, читатель, в свою очередь, мог бы на это возразить, что по своему положению он вовсе и не обязан ее иметь. Если так, то пусть потрудится и дочитает до конца эту главу, чего он мог бы избежать, если бы обладал более острым умом.

После ухода священника Жак Обри, видя, что отступать поздно, успокоился. Таково свойство любого решения, даже самого неприятного: разум, утомленный борьбой, отдыхает, встревоженное сердце приходит в равновесие.

Итак, Обри отдыхал и даже вздремнул немного. Когда из камеры Асканио донесся какой‑то шум, он решил, что другу принесли завтрак и в течение нескольких часов можно не опасаться появления тюремщика. Подождав еще немного и убедившись, что кругом царит полная тишина, Жак спустился в подземный ход, добрался до противоположного конца и, как обычно, приподнял головой циновку. В камере Асканио было совершенно темно.

Жак окликнул его вполголоса. Никто не отозвался: камера была пуста.

Сначала школяр обрадовался: значит, Асканио освободили. А если так, ему, Жаку Обри, незачем жениться… Однако он тут же вспомнил о вчерашнем распоряжении госпожи д'Этамп, пожелавшей, чтобы Асканио дали более удобную камеру. Вероятно, только что слышанный шум и объяснялся тем, что его друга переводили в другое помещение. Надежда, озарившая душу бедного школяра, была лучезарна, но угасла столь же быстро, как вспышка молнии.

Он опустил циновку и, пятясь задом, вернулся к себе. У него отняли последнее утешение– близость друга, ради которого он готов был пожертвовать собой.

Жаку Обри не оставалось ничего иного, как размышлять. Но за последнее время школяр так много размышлял и это привело к таким плачевным результатам, что он почел за лучшее лечь спать.

Он бросился на койку и, несмотря на гложущее беспокойство, погрузился в глубокий сон, ибо уже несколько дней явно недосыпал.

Жаку снилось, что его приговорили к смерти и повесили, но по нерадивости палача веревка оказалась плохо намыленной и оборвалась. Жак был еще жив, но его все‑таки похоронили. Он уже начал кусать себе руки, по обыкновению всех заживо погребенных, но тут явился тощий секретарь, которому была обещана веревка, и, разрыв могилу, вернул ему жизнь и свободу.

Увы, это был только сон; открыв глаза, школяр снова оказался в неволе и вспомнил об угрожающей ему смертной казни.

Вечер, ночь и весь следующий день прошли спокойно: в камеру приходил только тюремщик. Жак попытался расспросить его, но безуспешно: из ворчуна невозможно было вытянуть ни слова.

А среди ночи, когда Жак спал крепким сном, он услышал скрип двери и мгновенно проснулся. Как бы крепко ни спал заключенный, шум отворяемой двери непременно его разбудит. Жак приподнялся на своем ложе.

– Вставайте и одевайтесь, – послышался грубый голос тюремщика.

Позади него при свете факела, который он держал, поблескивали алебарды двух стражников прево.

Приказание повторять не пришлось. Жак тут же вскочил, ибо спал одетым: ни одеяла, ни простынь у него не было.

– Куда вы меня ведете? – спросил он, не вполне проснувшись.

– Уж больно вы любопытны, приятель, – ответил тюремщик.

– И все же мне хотелось бы знать, – настаивал Жак.

– Ну пошли, нечего рассуждать! Следуйте за мной.

Сопротивляться было бесполезно. Узник повиновался. Тюремщик шагал впереди, школяр следовал за ним, стражники замыкали шествие.

Жак тревожно озирался по сторонам, не стараясь скрыть своего волнения; он боялся, что его ведут на казнь, несмотря на ночное время, но успокаивал себя, не видя нигде ни палача, ни священника.

Минут через десять Жак Обри очутился в приемной Шатле; тут у него мелькнула мысль, что еще несколько шагов – и тюремные ворота откроются перед ним; ведь в горе человек склонен к самообману.

Но вместо этого тюремщик отворил маленькую угловую дверь, и они вышли в коридор, а затем во внутренний двор.

Первое, что сделал школяр, очутившись во дворе, под открытым небом: он стал полной грудью вдыхать свежий ночной воздух, ибо не знал, повторится ли когда‑нибудь еще такая неожиданная удача.

Потом, увидев в противоположном конце двора сводчатые окна часовни XIV века, Жак догадался, в чем дело.

Здесь долг повествования обязывает нас заметить, что при мысли об этом силы чуть не покинули бедного узника.

Он вспомнил Асканио, Коломбу; сознание величия собственного подвига помогло ему преодолеть невольную слабость, и он более или менее твердым шагом направился к часовне.

Переступив ее порог, Жак Обри убедился, что прав: священник уже стоял у алтаря, а на клиросе узника ждала женщина, – это была Жервеза.

В церкви к нему подошел начальник королевской крепости Шатле.

– Вы просили, чтобы перед смертью вам дали возможность обвенчаться с обманутой вами девушкой, – сказал он Жаку. – Требование ваше справедливо, и мы его удовлетворяем.

У Жака Обри потемнело в глазах, но он поднес руку к карману, в котором хранилось письмо герцогини, и вновь обрел спокойствие.

– О бедный мой Жак! – вскричала Жервеза, бросаясь в его объятия. – Ну кто бы мог подумать, что это долгожданное событие произойдет при таких обстоятельствах!

– Что же делать, милая Жервеза, – отвечал Жак, прижимая ее к груди. – Богу видней, кого покарать, а кого помиловать. Положимся на его святую волю. – И, незаметно передав девушке письмо герцогини, он добавил шепотом: – Для Бенвенуто, в собственные руки!

– О чем это вы? – быстро приближаясь к жениху и невесте, спросил начальник крепости.

– Я только сказал Жервезе, что люблю ее.

– Ну, тут клятвы излишни – ведь девушка не успеет даже убедиться, что вы ей лгали. Приблизьтесь к алтарю, не мешкайте!

Жак Обри и Жервеза молча подошли к священнику и опустились на колени. Начался обряд венчания.

Жаку очень хотелось сказать Жервезе хоть несколько слов, а Жервеза горела желанием выразить Жаку свою благодарность, но стоявшие по обе стороны стражники подстерегали каждое их слово, каждое движение. Хорошо, что начальник крепости, видно пожалев жениха и невесту, разрешил им обняться при встрече. Иначе Жак не сумел бы передать письмо, и все его самопожертвование пропало бы даром.

Священник, наверное, тоже получил какие‑то предписания: проповедь его была исключительно краткой. А может быть, он просто решил, что излишне подробно говорить новобрачному об обязанностях мужа и отца, если он будет через два‑три дня повешен.

Жак и Жервеза думали, что после проповеди и венчания их хотя бы на минуту оставят наедине, но этого не случилось. Невзирая на слезы Жервезы, которая разревелась в три ручья, стражники по окончании обряда сразу же разлучили новобрачных.

И все‑таки им удалось обменяться многозначительными взглядами. Взгляд Обри говорил: «Не забудь о моем поручении». Взгляд Жервезы отвечал: «Не тревожься, выполню сегодня же ночью или, самое позднее, завтра утром».

После этого их повели в разные стороны: Жервезу любезно выпроводили за ворота, Жака водворили обратно в камеру. Войдя туда, он испустил тяжкий вздох, самый тяжкий за все время своего пребывания в тюрьме: еще бы, вот он и женат!

Так из‑за преданности другу Жак Обри, этот новоявленный Курций¹, бросился в бездну Гименея².

[¹Согласно легенде, в древнем Риме однажды произошло землетрясение,и на главной площади города, Форуме,образовалась глубокая трещина.Жрецы‑предсказатели утверждали,что она наполнена сокровищами. Тогда именитый гражданин Курций,желая добыть их и этим увеличить могущество государства, в полном вооружении, верхом на боевом коне бросился в бездну, которая сомкнулась над ним.]

[²Гименей– бог, покровитель бракосочетания; «броситься в бездну Гименея» – здесь в смысле: жениться.]

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Отливка Юпитера

 

А теперь, с разрешения читателя, мы покинем Шатле и вернемся в Нельский замок.

На крик Бенвенуто собрались подмастерья и последовали за ним в литейную мастерскую.

Все отлично знали, с какой горячностью работает учитель, но никто до сих пор не видел, чтобы лицо его пылало таким огнем, а глаза сверкали так ярко. И если бы кто‑нибудь запечатлел в этот миг выражение его лица, создав статую самого художника, то получилось бы прекраснейшее в мире произведение искусства.

Все было готово: восковая модель фигуры, покрытая слоем глины и скрепленная железными обручами, лежала в обжиговой печи, дрова были аккуратно уложены. Бенвенуто с четырех сторон разжег огонь, еловые, хорошо высушенные поленья мгновенно вспыхнули, и пламя охватило всю печь, так что форма оказалась в центре огромного костра. Из специальных отверстий стал вытекать воск, а форма обжигаться. Это была первая стадия работы. Тем временем подмастерья вырыли возле печи большую яму для отливки статуи. Челлини, не желавший терять ни минуты, решил сразу же после обжига формы приступить к этому важнейшему делу.

Тридцать шесть часов подряд вытекал воск из формы, и все это время подмастерья сменялись повахтенно, как матросы на военном корабле. Бенвенуто не отдыхал ни минуты: он ходил вокруг печи, подбрасывал дрова, подбодрял учеников. Наконец художник убедился, что весь воск вытек и форма прекрасно обожжена. Была закончена вторая стадия работы. Третья, и последняя, стадия заключалась в плавке металла и в отливке статуи.

Подмастерья, не понимавшие, почему учитель трудится с такой неукротимой энергией, с таким неистовым пылом, уговаривали его немного отдохнуть, прежде чем приступать к литью. Но каждый час отдыха соответственно удлинял срок тюремного заключения Асканио и муки Коломбы. И Бенвенуто наотрез отказался прилечь. Можно было подумать, что он сам сделан из того металла, из которого собирался отлить Юпитера.

Он приказал обвязать форму крепкими веревками, затем ее подняли при помощи воротов, со всевозможными предосторожностями перенесли к вырытой яме и бережно опустили туда, вровень с печью. Здесь Бенвенуто укрепил форму, засыпал ее землей, которую плотно утрамбовал, и провел внутрь глиняные трубки для подачи металла. Все эти приготовления заняли остаток дня. Наступила ночь. Уже сорок восемь часов Бенвенуто Челлини не спал; более того, он не прилег и даже не присел. Напрасно подмастерья упрашивали его отдохнуть, напрасно ворчала Скоццоне – учитель ничего не хотел слушать. Казалось, его поддерживает какая‑то сверхъестественная сила, и, не обращая внимания на воркотню и уговоры, он, как генерал на поле боя, продолжал резким, властным голосом отдавать приказания.

Бенвенуто хотел тотчас же приступить к отливке. Этот энергичный человек, привыкший преодолевать все препятствия, решил подчинить своей могучей воле самого себя. Падая от усталости, снедаемый тревогой и лихорадкой, он заставил свое тело повиноваться. А подмастерья тем временем один за другим выбывали из строя, точно солдаты во время сражения.

Печь для плавки была готова. Бенвенуто велел заполнить ее слитками чугуна и меди, расположив их симметрично, чтобы жар охватил весь металл и плавка шла быстрее и равномернее. Потом он сам развел огонь и в этой печи. Дрова были еловые, очень сухие и смолистые, и пламя, поднявшись выше, чем ожидали, охватило деревянную крышу литейной мастерской, которая тотчас же загорелась. Испугавшись пожара, а главное, нестерпимого зноя, все подмастерья, кроме Германа, разбежались. Но Бенвенуто и Герман могли выдержать и не то. Они взяли по топору и принялись рубить деревянные подпоры, на которых покоилась крыша. Минуту спустя пылающая кровля рухнула. Тогда Герман и Бенвенуто стали баграми засовывать обгорелые бревна в печь. Огонь усилился, и плавка пошла еще лучше.

И тут силы покинули Бенвенуто. Шутка ли: шестьдесят часов он не спал, двадцать четыре часа не ел и все‑таки был душой, стержнем этой кипучей деятельности! Им овладела сильнейшая лихорадка. Лицо, только что горевшее огнем, покрылось смертельной бледностью. В раскаленном воздухе литейной, где никто не мог выдержать, кроме него, Бенвенуто дрожал от холода, а зубы его стучали так, будто он находился среди вечных снегов Лапландии. Заметив состояние учителя, подмастерья окружили его. Он все еще пытался бороться с болезнью, отрицать свое поражение, ибо ему казалось позором покориться даже неизбежности. Но в конце концов и он должен был признать, что окончательно выбился из сил. К счастью, самое главное было уже сделано: плавка близилась к концу; оставалась лишь чисто техническая работа, с которой вполне мог справиться опытный подмастерье. Бенвенуто окликнул Паголо; но ученик, как нарочно,куда‑то запропастился. Товарищи принялись звать его хором, и наконец он явился. Он сказал, что уходил молиться за удачный исход отливки.

– Сейчас не время молиться!– крикнул Бенвенуто. – Сам господь бог сказал: «Работа есть молитва». Работать надо,Паголо! Слушай внимательно: я чувствую, что умираю; но умру я или нет, а Юпитер должен быть закончен. Паголо, друг мой! Поручаю тебе руководить отливкой. Я уверен, что ты справишься с ней не хуже меня. В температуре плавки ты ошибиться не можешь; как только металл покраснеет, вели Герману и Симону‑Левше взять по лому… Дай бог память, что я такое сказал?.. Ах да! Пусть они вышибут из печи обе втулки, и металл польется в форму. Если я умру, напомните королю о его обещании исполнить мою просьбу, скажите, что вы пришли вместо меня, и я прошу его… О господи! Я не помню… О чем я хотел просить Франциска Первого? А! Вспомнил! Асканио… Владелец Нельского замка… Коломба,дочь прево… граф д'Орбек… госпожа д'Этамп… О боже, я схожу с ума…

Бенвенуто покачнулся и упал на руки Германа,который отнес его, как ребенка,в спальню, а Паголо, выполняя приказание учителя, велел подмастерьям продолжать работу.

Бенвенуто был прав, говоря о смертельной болезни. У него начался страшный бред.

Скоццоне, которая, очевидно, молилась вместе с Паголо, прибежала на помощь Бенвенуто, не перестававшему кричать:

– Умираю! Умер! Асканио!.. Что теперь будет с ним!.. Асканио!

В мозгу больного одно за другим проносились кошмарные видения. Образы Асканио, Коломбы, Стефаны появлялись и исчезали, как тени. Потом вставали окровавленные призраки золотых дел мастера Помпео, которого Бенвенуто убил ударом кинжала, и сиенского почтаря, застреленного им из аркебуза. Прошлое переплеталось с настоящим. То он видел, что папа Климент VII держит Асканио в тюрьме, то это Козимо Медичи принуждает Коломбу выйти замуж за д'Орбека. Думая, что перед ним госпожа д'Этамп, он грозил, умолял и тут же замечал, что разговаривает с призраком герцогини Элеоноры; потом принимался хохотать прямо в лицо плачущей Скоццоне, советуя ей получше приглядывать за своим Паголо; не то, чего доброго, бегая, как кошка, по карнизам, он сломает себе шею. Моменты сильнейшего возбуждения чередовались с периодами полной прострации, когда действительно казалось, что он умирает.

Припадок продолжался уже три часа. Бенвенуто находился в полном изнеможении, когда в комнату вошел Паголо с искаженным, бледным лицом.

– Да помилуют нас Иисус Христос и пресвятая дева! – вскричал он. – Все пропало, остается уповать на помощь провидения.

Бенвенуто лежал без сил, без движения, чуть живой, и все же он услышал слова Паголо, и они болью отозвались у него в сердце. Туман, окутавший его сознание, рассеялся, и, как Лазарь, услышавший голос Христа, больной вскочил со своего ложа с криком:

– Кто смеет говорить, что все пропало, когда Бенвенуто еще жив?

– Увы, учитель, это я, – ответил Паголо.

– Подлец, бездельник!– заорал Бенвенуто.– Ты, значит, будешь вечно предавать меня! Но будь покоен, голубчик. Иисус Христос и пресвятая дева, которых ты призывал, помогают только честным людям, а изменников карают!

В это время раздались отчаянные возгласы подмастерьев:

– Бенвенуто! Бенвенуто!

– Я здесь!– крикнул художник, выбегая из комнаты, бледный, но полный сил и решимости.– Я здесь! И горе тем, кто забыл о своих обязанностях!

В два прыжка Бенвенуто очутился в литейной мастерской, где нашел подмастерьев растерянными и удрученными. А ведь когда он уходил, работа кипела. Даже великан Герман, казалось, изнемогал от усталости; его шатало из стороны в сторону, и, чтобы не упасть, он вынужден был прислониться к уцелевшей подпоре.

– А ну‑ка! Слушайте меня!– неожиданно, будто гром в ясном небе, прогремел Бенвенуто, появляясь среди подмастерьев.– Я еще не знаю, что у вас тут случилось, но, клянусь душой, все можно исправить! Только повинуйтесь мне слепо, беспрекословно, раз я беру дело в свои руки. Предупреждаю: первого, кто ослушается, я убью на месте! Я говорю это нерадивым. А прилежным скажу: от успеха отливки зависит свобода, счастье вашего товарища Асканио, которого вы все любите! Начнем же!

С этими словами Челлини подошел к печи, чтобы самому во всем разобраться. Оказалось, кончились дрова, и металл, охладившись, превратился, выражаясь языком специалистов, в «пирог».

Бенвенуто сразу понял, что беду легко поправить. Просто‑напросто Паголо недоглядел, и температура в печи упала. Надо было ее поднять, чтобы вернуть металлу текучесть.

– Топлива!– крикнул Бенвенуто.– Как можно больше топлива! Бегите к пекарям и, если понадобится, покупайте дрова, соберите в замке все до последней щепки! В Малом Нельском замке – тоже; если госпожа Перрина не захочет открыть ворота, ломайте их: на войне все средства хороши. Главное, топливо! Принесите побольше топлива!

И, желая показать подмастерьям пример, Бенвенуто схватил топор и с размаху принялся рубить последние две подпоры, которые вскоре рухнули вместе с остатками крыши; столбы и крышу он поспешил отправить в печь.

Отовсюду сбегались подмастерья с охапками дров.

– Вот это дело! – воскликнул Бенвенуто. – Ну как? Будете меня слушаться?

– Будем, будем! – раздались со всех сторон голоса. – Приказывайте, будем повиноваться вам до последнего вздоха!

– Тогда кидайте сначала в печь дубовые доски. Дуб хорошо горит, он живо приведет в порядок нашего Юпитера!

Тотчас же в топку полетели дубовые доски и чурки, так что Бенвенуто был вынужден под конец остановить подмастерьев.

– Довольно! – крикнул он.

Ваятель заразил своей энергией всех окружающих: они понимали его приказания с полуслова и выполняли их мгновенно. Один только Паголо время от времени цедил сквозь зубы:

– Вы хотите невозможного, учитель, это значит испытывать бога.

Челлини отвечал ему лишь взглядом, говорившим: «Не беспокойся, голубчик, у нас с тобой разговор еще впереди».

И вот, несмотря на мрачные пророчества Паголо, металл снова начал плавиться. Чтобы ускорить этот процесс, Бенвенуто время от времени бросал в печь кусочки свинца и длинным железным шестом перемешивал расплавленную бронзу до тех пор, пока, выражаясь его собственными словами, «металлический труп» не стал оживать. А вместе с ним ожил и сам художник: он повеселел и не ощущал больше ни лихорадки, ни слабости.

Наконец металл закипел и поднялся. Тогда Бенвенуто открыл отверстие формы и велел вышибить втулки плавильной печи, что и было немедленно сделано. Но, по‑видимому, этой нечеловеческой работе суждено было до конца походить на битву титанов. В самом деле, когда втулки были вынуты, Челлини заметил, что металл не только течет слишком медленно, но что его, пожалуй, не хватит. И тут ваятеля осенила блестящая мысль, одна из тех, что приходят одним гениям.

– Пусть часть людей остается здесь, все остальные за мной! – скомандовал он.

И в сопровождении пяти подмастерьев он побежал в Нельский замок. Несколько минут спустя все вышли оттуда, нагруженные серебряной и оловянной посудой, слитками этих металлов, незаконченными рукомойниками, кувшинами, кружками. По знаку Бенвенуто подмастерья бросили свою драгоценную ношу в печь, которая мгновенно пожрала все: бронзу, свинец, серебро, металлические болванки, тончайшие чеканные изделия и при этом с таким же равнодушием, с каким она пожрала бы и самого ваятеля, вздумай он броситься в огонь.

С помощью этих металлов бронза скоро стала жидкой и, словно раскаявшись в своем упорном нежелании плавиться, стремительно потекла в форму. Наступил момент напряженного ожидания, сменившегося щемящим душу страхом, когда Бенвенуто заметил, что вся бронза вытекла, а уровень расплавленного металла все еще не доходит до отверстия формы. Он опустил в сплав длинный шест и с трепетом убедился, что голова Юпитера заполнена.

Тогда великий мастер упал на колени и возблагодарил всевышнего. Юпитер, который должен спасти Асканио и Коломбу, закончен и, даст бог, получился удачно. Однако Бенвенуто мог убедиться в этом только на следующий день.

Легко понять, что ночь прошла для него тревожно. Несмотря на усталость, он едва забылся сном, но и сон не принес ему облегчения. Стоило художнику закрыть глаза,как действительный мир сменялся миром фантазии.Он видел своего Юпитера, повелителя богов, красу и гордость Олимпа, таким же кривобоким, как Вулкан¹, и никак не мог понять, почему это случилось: виновата ли во всем форма или неправилен был самый процесс литья? Его ли это ошибка или насмешка судьбы? Грудь его теснилась, в висках бешено стучало, и он то и дело просыпался в холодном поту, с сильно бьющимся сердцем. Сперва он не мог понять, явь это или сон. Потом вспомнил, что его Юпитер все еще покоится в форме, как неродившееся дитя в чреве матери. Он перебирал в уме все принятые накануне предосторожности и призывал бога в свидетели, что старался не только создать шедевр, но и совершить доброе дело.

[¹Вулкан– в Древнем Риме бог огня, покровитель кузнечного дела.]

Наконец, немного успокоенный, он засыпал, сломленный усталостью, но лишь затем, чтобы увидеть сон еще мучительнее, еще кошмарнее прежнего.

Как только рассвело, Бенвенуто вскочил с постели, оделся и минуту спустя был уже в мастерской.

Бронза, очевидно, еще недостаточно остыла, и не стоило ее обнажать, но художнику не терпелось убедиться, удалась статуя или нет, и, не будучи в силах удержаться, он принялся освобождать от формы голову Юпитера. Дотронувшись до нее, он смертельно побледнел.

– Фи полен, сутарь?– раздался рядом голос, по которому нетрудно было узнать Германа.– Фам лутше лешать ф постель.

– Ты ошибаешься, друг мой,– отвечал Бенвенуто,удивленный, что видит его на ногах так рано.– Наоборот, это в постели я умирал. А ты‑то зачем поднялся в такую рань?

– Я хотил погулять, сутарь. Я ошень люплю погулять,– пролепетал Герман, покраснев до корней волос.– Хотите, сутарь, я фам помогать?

– Нет‑нет!– вскричал Бенвенуто.– Никто не прикоснется к форме, кроме меня! Погоди, погоди!

И он принялся осторожно снимать куски формы с головы статуи. Хоть и случайно, но художнику все же хватило металла. Не приди ему в голову удачная мысль бросить в печь все свое серебро– кувшины, блюда, кружки,– Юпитер получился бы без головы.

Но, к счастью, голова вышла на славу.

Вид ее приободрил Челлини. Он принялся очищать всю статую, снимая с нее форму, как скорлупу с ореха. И вскоре освобожденный из плена Юпитер явился во всем своем величии, как и подобает олимпийскому богу. На бронзовом теле статуи не оказалось ни малейшего изъяна, и, когда упал последний кусок обожженной глины, у подмастерьев, незаметно столпившихся вокруг учителя, вырвался крик восторга. Бенвенуто же был так поглощен мыслями о своем успехе, что до сих пор не замечал их присутствия.

Но, услышав этот крик, художник почувствовал себя богом. Он поднял голову и с гордой улыбкой произнес:

– Посмотрим, решится ли французский король отказать в милости человеку, создавшему такую статую!

И тотчас же, словно раскаявшись в своем тщеславии, которое, кстати сказать, было ему свойственно, Бенвенуто упал на колени и, сложив руки, громко прочитал благодарственную молитву.

Едва он кончил молиться, в комнату вбежала Скоццоне и сообщила, что его желает видеть госпожа Обри; у нее для художника письмо, которое муж поручил передать в собственные руки Бенвенуто.

Челлини дважды заставил Скоццоне повторить имя посетительницы, ибо никак не предполагал, чтобы у Жака Обри была законная супруга.

Тем не менее он тут же вышел к ожидавшей его женщине, предоставив подмастерьям гордиться и восхищаться талантом своего учителя.

Но,приглядевшись повнимательней, Паголо заметил на пятке статуи небольшой изъян; вероятно, что‑нибудь помешало металлу проникнуть до конца формы.

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Юпитер и Олимп

 

В тот же день Бенвенуто сообщил Франциску I, что статуя готова, и спросил, когда король Олимпа может предстать пред очами короля Франции.

Франциск I ответил, что в четверг на следующей неделе они с императором Карлом V отправляются на охоту в Фонтенбло, и к этому дню статую следует установить в большой галерее дворца.

Ответ был несколько сух: госпожа д'Этамп явно вооружила короля против его любимого художника.

То ли гордость помогла Бенвенуто, то ли вера в бога, но только он улыбнулся в ответ и сказал:

– Хорошо.

Наступил понедельник. Челлини погрузил статую в повозку и, вскочив на коня, решил сопровождать свое творение верхом – из страха, как бы с ним чего‑нибудь не случилось.

В четверг, в десять часов утра, и ваятель и произведение прибыли в Фонтенбло.

Достаточно было мельком взглянуть на Челлини, чтобы заметить на его лице выражение благородной гордости и лучезарной надежды. Художественное чутье подсказывало ему, что он создал шедевр, а честное сердце – что скоро он совершит доброе дело. Поэтому Бенвенуто был особенно весел и высоко держал голову, как человек, которому чужда ненависть, а следовательно, и страх. Конечно, Юпитер понравится королю. Монморанси и Пуайе напомнят Франциску I о его обещании, это произойдет в присутствии императора и всех придворных, и королю не останется ничего иного, как сдержать свое слово.

Герцогиня д'Этамп тоже строила планы – правда, без светлых надежд Челлини, но зато с такой же необузданной страстностью. Хотя госпожа д'Этамп восторжествовала над художником, когда он пытался проникнуть к ней и к Франциску I, она прекрасно понимала, что это лишь первое столкновение; за ним непременно последует другое, более опасное, и, чего доброго, Бенвенуто добьется от короля исполнения обещанного. Герцогиня решила во что бы то ни стало этому помешать. Вот почему она явилась в Фонтенбло за день до Челлини и повела свою игру с чисто женской хитростью, которая доходила у нее до виртуозности.

Бенвенуто не замедлил испытать это на себе.

Едва переступив порог галереи, где ему предстояло установить Юпитера, он получил удар в самое сердце и остановился, подавленный, поняв, чья рука нанесла этот удар.

Галерея, расписанная великим Россо, что уже само по себе могло отвлечь внимание от любого находящегося в ней шедевра, за последние три дня пополнилась присланными Приматиччо из Рима античными статуями. Здесь были представлены чудеса скульптуры, освященные двумя тысячелетиями восторгов ценителей, статуи, исключавшие всякое сравнение, не боявшиеся никакого соперничества. Ариадна, Венера, Геркулес, Аполлон и, наконец, сам великий олимпиец Юпитер, воплощенные грезы величайших гениев, небожители, увековеченные в камне и бронзе, собрались здесь как бы на совет богов, предстать перед которым было бы кощунством, а приговора этого верховного трибунала должен был страшиться всякий художник.

Поместить на этом Олимпе своего Юпитера, возле Юпитера Фидия, значило бросить вызов великому скульптору, а для Бенвенуто это было равносильно богохульству, одна мысль о котором заставила совестливого ваятеля почтительно отступить на три шага от прекрасного творения, несмотря на безграничную веру в свои силы.

Добавим, что античные статуи, как им и подобает, занимали все лучшие места; для несчастного Юпитера Челлини остались только темные углы, куда можно было попасть, лишь пройдя перед величественным строем древних богов.

Подавленный, с опущенной головой, стоял Бенвенуто на пороге галереи, смотря перед собой грустным и восхищенным взглядом.

– Мессер Антуан Ле Масон,– обратился художник к сопровождавшему его королевскому секретарю,– я хочу, я должен сейчас же увезти обратно своего Юпитера! Ученик не смеет оспаривать превосходство учителя; дитя не может бороться с предками; я слишком горд и слишком скромен для этого.

– Бенвенуто,– ответил королевский секретарь,– поверьте дружескому совету: если вы так поступите,вы пропали. Скажу вам по секрету: именно этого ожидают ваши враги как признания вашего бессилия.Что бы я ни говорил его величеству, как бы ни извинялся за вас, король, который ждет не дождется Юпитера, ничего не станет слушать и под влиянием госпожи д'Этамп навсегда лишит вас своей милости.Боюсь, что именно этого кое‑кто и добивается. Опасайтесь, Бенвенуто, не мертвых соперников, а живых врагов!

– Вы правы, мессер, я понимаю вас и благодарю. Вы напомнили мне, что я не имею сейчас права быть гордым.

– Вот и хорошо, Бенвенуто! Но выслушайте еще один дружеский совет: госпожа д'Этамп была сегодня так очаровательна,что, наверное, замыслила какие‑нибудь козни.Посмотрели бы вы,с каким неотразимым кокетством она увлекла Франциска Первого в лес на прогулку! Право, я испугался за вас– ведь герцогиня, пожалуй, задержит там короля до самой ночи.

– Неужели это возможно?– воскликнул, побледнев, Бенвенуто.– Тогда я погиб: при искусственном освещении моя статуя будет выглядеть вдвое хуже.

– Будем надеяться, что я ошибся, – ответил Антуан Ле Масон, – и подождем дальнейших событий.

И Челлини с лихорадочным волнением стал ждать. Он выбрал для Юпитера лучшее место и все же прекрасно понимал, что в сумерках статуя не произведет впечатления, а ночью и вовсе покажется непривлекательной. В своей ненависти герцогиня все рассчитала с точностью,с какой скульптор соразмеряет пропорции своего произведения. Таким образом, еще в 1541 году госпожа д'Этамп предвосхитила методы критики XIX столетия.

Бенвенуто с отчаянием глядел на солнце, клонившееся к горизонту, и жадно ловил каждый звук, но во дворце, кроме слуг, никого не было.

Пробило три часа. Намерения госпожи д'Этамп уже не оставляли никаких сомнений, и казалось, успех ее обеспечен. Бенвенуто в изнеможении опустился в кресло.

Все рушилось, гибло, и в первую очередь его слава художника. Позор послужит единственной наградой лихорадочной борьбе, чуть было не стоившей ему жизни и о трудностях которой ваятель почти забыл теперь, ибо они сулили ему победу. Он с болью смотрел на своего Юпитера, вокруг которого уже сгущался мрак, и видел, что с каждой минутой линии статуи становятся все менее четкими.

И вдруг его осенила гениальная мысль.Он вскочил,позвал приб