II. «Творческий театр» П. М. Керженцева

Автором театрально-эстетической концепции Пролеткульта был П. М. Керженцев, книга которого «Творческий театр» обычно расценивается как театральный аналог пролеткультовской идеологии. В современной театроведческой литературе за сочинением Керженцева утвердилась репутация «катехизиса пролеткультовской сцены»[cxxix]. Такая оценка «Творческого театра» не только слишком сурова, но и несправедлива. Книга Керженцева не похожа на вероучение в вопросах и ответах; в ней трудно найти сходство с «монастырским уставом».

Существует, однако, и другая оценка «Творческого театра». Она дана в очерках «История советского театроведения». Там отмечено, что, пропагандируя массовые празднества, Керженцев «исходил из реальной картины театральной жизни первых послеоктябрьских лет»[cxxx]. «Книга Керженцева “Творческий театр”, — сказано далее, — бесспорно нова как по идеям, так и по жанру. Это не только исследование существующего театра, но одновременно активная попытка переконструировать сценическое искусство, заглянуть в будущее театра, наметить его контуры. Книга написана темпераментно, убежденно, и она увлекает читателей этой своей убежденностью. Автор проявляет здесь несомненное понимание синтетической природы театрального искусства, хорошее знание современного зарубежного театра. Однако главные теоретические предпосылки Керженцева были ошибочными и немарксистскими»[cxxxi].

Соглашаясь с заключительным выводом этой глубокой характеристики труда Керженцева, заметим, что с этой точки зрения и сочинения Луначарского вполне марксистскими не назовешь.

Написанная разящим пером революционного публициста, направленная на преодоление господствовавшего до Октября театра для избранных, зовущая трудящихся к смелой реализации творческих порывов, пропагандирующая массовое самодеятельное искусство, — книга Керженцева вобрала в себя неповторимую {36} атмосферу послеоктябрьских лет. В то же время этот первый эстетический трактат советского театра был отмечен явственной печатью отвлеченно романтического восприятия революции. «Скептический и остроумный П. М. Керженцев» (определение П. А. Маркова)[cxxxii], обрушивающий на головы своих противников обвинения в либеральном прекраснодушии, призывающий к трезвому учету наличных сил революционного театра, — по существу был далек от конкретных реалий театральной жизни. Гораздо ближе книга Керженцева тем грандиозным утопическим построениям, которые возникали тогда в сознании художественной интеллигенции.

Парадокс сочинения Керженцева в том и заключался, что, всячески третируя с позиций идеолога Пролеткульта деятелей профессионального театра, якобы неспособных изжить привитый им буржуазным миром индивидуалистический подход к творчеству, сам автор оказался в плену «гиперболизма планов», характерном в годы Октября как раз для художественной интеллигенции. Именно она исповедовала идею «всенародного театра», именно ее представителям, работавшим в Театральном отделе, не имевшем «ни аппарата, ни средств», грезились «горделивые мечты управлять театром во всероссийском масштабе»[cxxxiii]. Именно ей не должны были казаться фантастическими прожекты Керженцева о повсеместном возгорании «зорь рабоче-крестьянского театра» «через полгода-год» (сказано в 1918 году)[cxxxiv]. Именно ее должно было вдохновлять нетерпеливое ожидание автором «Творческого театра» «новых, небывалых по своей смелости форм»[cxxxv].

Между тем, по собственным словам П. М. Керженцева, при первой публикации книги в 1918 году у нее «почти не нашлось сторонников» — «театральные профессионалы» отнеслись к ней как к «социалистической фантазии человека, театра не понимающего»[cxxxvi]. Как чужую воспринимали книгу и иные из тех, кому она была адресована в первую очередь. Так в статье 1922 года «Ошибки молодости» пролеткультовский режиссер В. Тихонович отказывался признать две[cxxxvii] книги Керженцева «теорией и методологией пролетарского театра», поскольку их автор, «хотя и был деятелем Пролеткульта», написал свои труды «не в процессе и не в результате практической в нем работы»[cxxxviii]. Мнение В. Тихоновича было правильным, хотя и возникло, что называется, постфактум — после ленинской критики Пролеткульта.

«Творческий театр» действительно не был театральной теорией Пролеткульта и вообще имел к теории театра косвенное отношение. Этим объяснялась очевидная уязвимость книги для критики ее с профессиональных позиций. Профессионалов больше всего и отталкивало от сочинения Керженцева поверхностное знакомство {37} его автора с собственно театральной спецификой. Но те из деятелей профессионального театра, которые сразу связали свое творчество с революцией, не могли не находить в книге Керженцева и близкого себе мироощущения, и сходства взгляда на буржуазный театр прошлого и социалистический театр будущего. Книга Керженцева — эстетический трактат, посвященный наиболее общим закономерностям связи театра с революционной эпохой. В этом заключался ее действенный эквивалент времени.

Несмотря на вульгарно-социологические перегибы, расплывчатость теоретических постулатов, «Творческий театр» постепенно завоевывал широкую популярность в пролеткультовской среде. Начиная с третьего издания (1919), книга привлекла и пристальное внимание профессионалов. Всего она выдержала 5 изданий (последнее в 1923 году) — число по тем временам небывалое; была переведена на многие иностранные языки и пользовалась заслуженным авторитетом среди всех сторонников пролетарского театра.

Хотя П. М. Керженцев был признанным лидером театрального Пролеткульта, его деятельность в годы Октября не ограничивалась работой в пролеткультовских организациях и изданиях. Широкий круг культурно-просветительной, идеологической и театральной работы Керженцева в первые годы Октября положительно влиял на каждое переиздание «Творческого театра». Книга постепенно вбирала в себя конкретный опыт профессионального и самодеятельного театра послереволюционных лет. Собственно пролеткультовские установки автора тем самым как бы размывались. С точки зрения пролеткультовской ортодоксии, книга становилась все более эклектичной, но лучше отвечающей общетеатральной ситуации тех лет[cxxxix].

Программа «Творческого театра» формировалась у Керженцева не сама по себе, а возникла как альтернатива буржуазному театру. Поэтому прежде чем перейти к анализу тех путей, которые, по мнению Керженцева, «приведут нас к новому творческому театру будущего»[cxl], необходимо остановиться на другом аспекте книги — критике автором буржуазного театра.

Критика буржуазного театра

Русский театр предреволюционной поры представал в изображении Керженцева идущим к своему неминуемому концу. Такая позиция автора «Творческого театра» меньше всего была следствием его пролеткультовского нигилизма. «Считалось, — писал современник событий В. Б. Шкловский, — что революция — потоп, то, что было “до потопа” — все ложь»[cxli]. Так «считалось» не только {38} в Пролеткульте, не только на «левом» фронте искусства. Сами носители «старого» готовы были признать исчерпанность своих традиций, нередко говорили и в годы Октября, и позднее, что перед революцией их творчество зашло в тупик.

Позиция Керженцева в этом вопросе заметно отличалась, однако, как от пролеткультовской доктрины, так и от взглядов деятелей профессионального театра. Ортодоксия Пролеткульта в лице Богданова гласила: «В сфере художественного творчества старая культура характеризуется неопределенностью и неосознанностью методов (“вдохновение” и т. п.), их оторванностью от методов творчества в других областях»[cxlii]. Хотя Керженцев вполне в духе Богданова нередко говорил и об «индивидуалистическом» характере буржуазного искусства, и о якобы органической неспособности деятелей старого театра преодолеть свой «буржуазный» индивидуализм, ему был чужд богдановский «монизм методов» и его технократические идеи. Буржуазный театр он отрицал совсем не потому, что его определяло неосознанное вдохновение.

Далек был Керженцев и от того объяснения кризиса буржуазного театра, которое бытовало в среде профессионалов. Начавшиеся задолго до Октября бурные споры об отсталости тех или иных театральных систем, об изношенности тех или иных форм, и даже мрачные прогнозы, предрекавшие неминуемую гибель самому институту театра, были, разумеется, не просто внутритеатральными дебатами, как казалось Керженцеву. Борьба между старым и новым в театре предреволюционных десятилетий имела содержательный эстетический смысл; кризис старых театральных форм был налицо, точно так же как и становление нового театрального мировоззрения. Но по большому счету Керженцев был все-таки прав, отказываясь искать существо театрального кризиса в самом театре, объясняя этот кризис, как то и подобает критику-марксисту — социальными причинами — «общим кризисом капиталистического строя»[cxliii].

Высоко оценивая самоотверженность реформаторов русской сцены и, прежде всего, руководителей Художественного театра, Керженцев справедливо утверждал, что и им было не под силу преодолеть буржуазный характер искусства в целом. Театральное новаторство в условиях буржуазной культуры не могло расшатать ее основ — «подавляющее большинство театров, добрых 90 % оставалось совсем незатронутыми какими-либо реформаторскими течениями»[cxliv]. В любой полезной реформе закоснелой театральной системы, в любом творческом поиске Керженцеву закономерно виделся бунт против правил буржуазного искусства, поддерживающих «родную атмосферу для полударовитых или полубездарных {39} писателей»[cxlv]. «Ремесленники пера и сцены» — вот что такое, по Керженцеву, драматурги и актеры, которых требовало существо буржуазного театра.

Прав был Керженцев и утверждая, что подлинно новаторские начинания возникали в атмосфере, «чуждой духа предпринимательства, вне торных дорог театральной жизни»[cxlvi]. Прав он был и говоря о трудностях сохранения оазисов бескорыстного искусства в пустыне буржуазного торга Подтверждение справедливости его слов можно найти в высказываниях многих выдающихся деятелей русской сцены. Так Вл. И. Немирович-Данченко писал в 1915 году, что ему становится все труднее отказываться от «роли простого лавочника художественного товара», которую навязывает ему действительность. А сделать «театр таким, чтоб в настоящее время он мог своими задачами хотя бы отдаленно стать наряду с важнейшими делами жизни — невозможно»[cxlvii].

Социологически верная оценка Керженцевым кризисного состояния предреволюционного театра была впоследствии подтверждена анализом П. А. Маркова, наиболее глубокого театрального критика 1920‑х годов, остро чувствовавшего природу сцены и свободного от какой бы то ни было вульгаризации и предвзятости. В программной статье к 10‑летию советского театра он утверждал, что театр перед революцией «все больше и больше становился местом отдыха и легкого развлечения». «Мещанский в своей сердцевине, чуждый былой театральной культуре — он не выдвигал строгих требований ни к смыслу, ни к форме играемых произведений»[cxlviii].

В то же время сопоставление «Творческого театра» с названной и другими работами П. А. Маркова позволяют уяснить, почему критика Керженцева при верной идейной установке оставалась все-таки односторонне вульгаризирующей. Дело здесь было не в большой художнической чуткости Маркова, хотя она играла, конечно, очень значительную роль. Профессиональный критик Марков отнюдь не чурался социологического подхода. Напротив, использовал его как объективное завоевание эстетической мысли XX века. Но его подход, в отличие от Керженцева, был еще и глубоко историчен.!

Для автора «Новейших театральных течений» (1924) рассматриваемый Керженцевым период русского театра от создания МХТ до Октября представлял собой исторически закономерный этап развития искусства, характеризуемый не просто осознанием сценой своей сущностной специфики, но — глубинным соответствием новых театральных задач эпохе социальных катаклизмов. Для автора «Творческого театра» новаторство — случайное явление на {40} ниве буржуазной поденщины, оно не укреплено корнями в реальной исторической почве. Театр в его изображении как бы оставался один на один с буржуазным фатумом. На самом деле, прогрессивные сдвиги на театре, казавшиеся Керженцеву случайными зигзагами неумолимого обуржуазивания искусства, были вызваны к жизни подъемом общественного сознания эпохи войн и революций. Отказываясь от исторического взгляда, автор «Творческого театра» попадал в заколдованный круг противоречий.

Необоснованно упрекая новаторов в том, что, преобразовывая сцену, они «абсолютно не задумывались о своих зрителях»[cxlix], Керженцев не просто искажал реальное положение дел, но выдавал следствие за причину. Проблема зрителя стояла в центре всех новаторских начинаний. И если в условиях буржуазного общества ее не удавалось решить, как хотелось, то это была не вина, а беда новаторов. Верно заметив, что «многие театры новаторов стали еще более аристократическими по подбору публики, чем другие театры», Керженцев ошибочно истолковал суть подобной «аристократизации» зрительного зала. Новаторы чурались не «широких слоев» публики, а как раз буржуазного — усредненного зрителя, «расплодившегося театрального обывателя», не хотели превращать свои театры в место «послеобеденных визитов» буржуа[cl]. Дело было не в том, что никто из новаторов не пытался искать «новую аудиторию в среде народившейся пролетарской демократии»[cli]. Искали многие и даже находили — вспомним раненых солдат, посещавших занятия студии В. Э. Мейерхольда на Бородинской в 1914 – 1916 годах. Но решить проблему нового зрителя в условиях буржуазного строя новаторы, разумеется, не могли.

«Стремление к демократическому зрителю, — справедливо замечал П. А. Марков, — туманно и неопределенно проникает в театр: оздоровление театра придет от нового, полного сил зрителя — но вопрос о зрителе уточнился только в период Октябрьской революции»[clii]. Ибо, конечно, буржуазный зритель (а не нерадивые новаторы) «не допускал ни формальных исканий, ни тем более остроты общественных и моральных проблем»[cliii]. Новаторскому театру до Октября «не на кого было опереться — кроме немногочисленного круга высококвалифицированной интеллигенции»[cliv].

Разговор о кризисном состоянии русского театра предоктябрьской поры являлся для Керженцева всего лишь прелюдией к его главной задаче — критике «буржуазного театра в эпоху социалистической революции»[clv]. Этой проблеме он посвятил специальную работу («Революция и театр»), включив ее потом в IV‑e издание «Творческого театра» отдельной главой, названной «Буржуазный театр». Тем самым автор хотел подтвердить непреклонность своего {41} взгляда на «буржуазный» характер театров классического наследия, обнаруживших, по его мнению, в годы Октября «свою полную неспособность к дальнейшему развитию», несмотря на «неуместный пиетет» и «чересчур большое внимание» к ним со стороны Наркомпроса[clvi].

В такой позиции автора «Творческого театра» очевиден пролеткультовский «разрыв» с традицией. Не следует при этом забывать, что резкая критика Керженцевым старых театров почти никому тогда не казалась несправедливой. Керженцев находил себе союзников не только среди радикально настроенных профессионалов, он опирался на мнение широких кругов самодеятельных художников.

Критикуя Наркомпрос за «неумеренную» почтительность к старым театрам, называя театральную политику, проводимую А. В. Луначарским, «чересчур оппортунистической»[clvii], Керженцев (это тоже истины ради надо отметить) никогда не говорил того, что позднее ему многие приписывали, — а именно, что театры классического наследия вообще не следовало сохранять и охранять. Но считая их музеем, который «можно любить» и «следует посещать», реликвией, которую подобно другим «памятникам старины и редким развалинам мы тщательно оберегаем и сохраняем»[clviii], он либо иронизировал, либо вообще не понимал, что такое театр, который может быть чем угодно, но не реликвией. Предреволюционный кризис профессиональной сцены, трудности ее идейно-творческой перестройки Керженцев отождествил с понятием такой традиции, оживить которую, но его мнению, оказалась бессильной даже революция. Будучи заведомо убежденным в том, что социалистический театр не может родиться «из профессионального театра, обреченного историей на гибель»[clix], Керженцев мог и не осыпать старые театры градом подчас весьма справедливых упреков. Какой радикальной перестройки можно требовать от коллективов, которые «сами упраздняются и отмирают»[clx]?

«За время революции, — писал Керженцев в 1918 году, — совершилось очень мало перемен»[clxi]. «Прошел год, а театры продолжают жить по старине, как будто на свете ничего не случилось»[clxii]. Однако перечисление им же самим того, что было сделано всего за год, опровергает его резкий тезис: «репертуар всюду немного освежился», «новаторским течениям открылся большой простор», работают пролетарские драматические студии, возникло нетерпимое отношение к «упадочным формам театра», улучшено «положение тружеников сцены», «обузданы аппетиты и полномочия антрепренеров», прославленные театры «стали более доступными для {42} рабочих». Но Керженцева это не удовлетворяло: «сделано мало». «Это не то. Революция еще не дошла до театра»[clxiii].

Считая так, Керженцев глубоко заблуждался. Уже в первые годы Октября театр осознал важность своего общественного назначения в революционную эпоху, изъявил готовность выполнять свою демократическую функцию, пытался «разгадать художественную волю масс»[clxiv].

В феврале 1920 года на страницах журнала «Вестник театра» развернулась открытая полемика Керженцев — Луначарский[clxv]. Среди многочисленных вопросов театральной политики, затронутых в ней, наиважнейшей оказалась проблема театрального наследия. Обиженный резкой критикой Луначарского[clxvi], Керженцев обращался в редакцию журнала: «Я никогда не писал и не говорил, что старый театр надо упразднить и заменить празднествами. <…> Я не только никогда не призывал изгнать Шекспира и других классиков из репертуара пролетарского театра, но в своей книге “Творческий театр” как раз с настойчивостью рекомендовал ставить классиков <…> В своих статьях о театре я не говорил и не говорю “именем пролетариата”, а выступаю как журналист-коммунист, борющийся за новое социалистическое искусство»[clxvii].

Претензии Керженцева были отчасти справедливы. В пылу полемики Луначарский действительно исказил иные из его конкретных высказываний, хотя и Керженцев, в свою очередь, советовал ставить Шекспира совсем не в пролетарском, а в крестьянском (!) театре. Но все эти детали нисколько не меняли существа спора. «Согласно построению тов. Луначарского, — писал Керженцев, — пролетарская культура (и новый театр, в частности) как-то непосредственно примыкают и даже продолжают культуру буржуазную. Только через усвоение пролетариатом буржуазной культуры и вообще культуры прошлых эпох, пролетариат может стать “культурным”, т. е. способным создать свою собственную культуру. Только овладев культурой прошлого, можно работать для культуры будущего. В этих утверждениях несомненно кроется ошибка»[clxviii]. Из этой характеристики Керженцевым театральной политики Луначарского ясно, что именно на практике нарком изживал присущую и ему идею «самостийности» пролетарской культуры. Полемика с Керженцевым подтверждает, это текстуально. Керженцев непреклонно настаивал на «резком разрыве с буржуазной культурой»: «материальную культуру пролетариат приемлет и использует ее в своих целях, но с культурой духовной он прежде всего разрывает»[clxix]. «Пролетарская культура, — отвечал Луначарский Керженцеву, — есть продолжение буржуазной культуры <…> в этой области {43} нет и не может быть разрыва. <…> Так же точно и в области искусства»[clxx].

Будучи правым в ряде конкретных претензий к старым театрам, Керженцев ошибался в главном. Его мысль об отрицательном воздействии на пролетариат «мощной и стройной культуры прошлого»[clxxi] казалась Луначарскому просто смешной. «Не бойтесь, тов. Керженцев, за пролетариат, — писал он, — не бойтесь, что Южин или Таиров, что какой-нибудь физиолог вроде Павлова, или физик вроде Лазарева, филолог вроде Марра смутят пролетариат и собьют его с пути»[clxxii]. Почему же Луначарский был так уверен в том, что не «собьют»? Потому — что никогда не считал творчество «корифеев искусства и науки прошлого» буржуазным.

Луначарский снова вводит в эстетику такие выброшенные из нее Пролеткультом категории художественного творчества, как талант, гений. Согласно мысли Луначарского, в преддверии социалистической революции «редкий подлинный и широко образованный талант оставался чужд, по меньшей мере, симпатии к социалистическому движению и идущему под его знаменем пролетариату»[clxxiii]. «Я далек от мысли, — говорил он, — чтобы творения гениев зачислять в буржуазные ряды»[clxxiv]. По убеждению Луначарского, «сильнейшие индивидуальные представители искусства» перерастают не только личные и групповые, но и классовые интересы; логикой самого творчества приходят к утверждению прогрессивной идеологии. Конечно, это случается не всегда, но у действительно большого художника, считал Луначарский, есть немалая творческая перспектива к осознанию революции.

Из критики Керженцевым буржуазного театра ясно, что его мысль об универсальном характере враждебности искусству буржуазных отношений — верна, но ей не хватает исторической диалектики, вскрывающей не меньшую враждебность подлинного искусства буржуазным отношениям.

Искусство или творчество?

После Октября П. М. Керженцев едва ли не первый выдвинул программу построения революционного театра. Уже в 1918 году он попытался творчески осознать требования, предъявляемые театру революционной современностью. По мнению Керженцева, победившему народу был нужен театр героического репертуара; театр «величественного, героического, революционного действия», «опаляющий душу»; театр трагедии, «главным действующим лицом которой будет масса»; театр исканий, намечающий «новые формы»; театр, способный давать «не только эстетическое наслаждение, {44} но и удовлетворение нашему революционному темпераменту»[clxxv]. Характеристика Керженцевым чаемого революционного театра несомненно обладала общезначимым для эпохи смыслом. Возвышенный и монументальный, народный и героический — таким только и мог быть театр победившей революции. Вместе с тем, все эти определения театра, созвучного революционной эпохе, были весьма расплывчаты, обладали тогда (и не только у Керженцева) долей умозрительной идеальности. Каким конкретным содержанием наполнятся эти понятия, в какие сценические формы воплотятся, — мог показать только сам театральный процесс. Книга Керженцева, появившаяся в 1918 году, не могла быть теорией еще не существовавшего театра. Не случайно она органически вписывается в ряд эстетических трактатов на тему — искусство и революция, — созданных задолго до победы Октября. Как и большинство такого рода сочинений, «Творческий театр», особенно в первом издании, был больше связан с прошлым и будущим искусства, чем с его настоящим. Театра, провозглашенного Керженцевым, издавна искали все, для кого обновление искусства было неотъемлемо от революции. Здесь Керженцев совпадал не только с Луначарским, статью которого «Социализм и искусство» (1908) он сочувственно цитировал[clxxvi], но и со своим старшим современником Роменом Ролланом, и со своим предшественником Рихардом Вагнером.

Театрально-эстетические трактаты Вагнера и Роллана, а также книга музыковеда Тьерсо о народных празднествах французской революции были в годы Октября исключительно популярны. Бумажный дефицит не распространялся на эти классические образцы революционной мысли о театре[clxxvii]. Показательно, что Луначарский еще до Октября пытался издать русский перевод работы Тьерсо со своим предисловием[clxxviii], а В. И. Ленин при просмотре «Книжной летописи» за 1917 год подчеркнул название книги Тьерсо и поставил рядом с ней знак нотабене[clxxix].

Небольшая работа «Искусство и революция», написанная в 1848 году великим немецким композитором, который, по словам современного исследователя, в «большей мере, чем все другие представители искусства XIX века, был охвачен предчувствием катастрофы старого мира»[clxxx], оказала сильнейшее воздействие на эстетическую мысль и творчество многих художников XX века. Большинство радикальных попыток преобразования театра не обходилось без ссылки, а иногда и опоры на вагнеровский трактат. Одни видели в «Искусстве и революции» прогноз будущего социалистического общества, ибо Вагнер ставил проблему, вынесенную в заглавие книги, с позиций, близких стихийному материализму Л. Фейербаха. {45} Другие находили у Вагнера искомый идеал сверхличного и всенародного — русская символистская мысль и, прежде всего, Вяч. Иванов, преломивший в своей концепции «соборного театра» идеи Вагнера сквозь призму взглядов Ф. Ницше на происхождение трагедии «из духа музыки»[clxxxi]. Третьи, как Г. Фукс, А. Аппиа, в России — В. Э. Мейерхольд отталкивались от вагнеровской концепции «музыкальной драмы» в реформе драматической и оперной сцены.

В основе «Искусства и революции» лежит мысль, родственная идеям Ж.‑Ж. Руссо и Ф. Шиллера — о необходимости восстановить утраченные со времен классического полиса Древней Греции гармонические связи между искусством, человеком и обществом. «В трагедии, — писал Вагнер, — грек находил самого себя, самую благородную сторону своего “я”, слившуюся с благороднейшими сторонами души всей нации»[clxxxii]. Наступившее затем двухтысячелетнее господство «философии», «христианства», «светской власти» и, наконец, «индустрии» не позволяло больше искусству быть «свободным выражением свободного общества»[clxxxiii]. Синкретизм искусств, идеально воплощенный в античной драме, распался. «Насколько наш театр не в состоянии объединить все роды искусства в подлинной драме — в самой высокой и совершенной форме, ясно видно уже из его подразделения на драму и оперу, в результате чего у драмы отнимается идеализирующая, обобщающая выразительность музыки, а опере в корне отказывают в сущности и великом значении истинной драмы»[clxxxiv]. Отдельные искусства, утратив высшую цель — сливаться в драматическом действии, выражающем подлинную жизнь человека и общества — превратились в самоцель, все более углубляясь в технологическую изощренность своей специфики. «Одинокое и эгоистическое» развитие искусств, прежде действовавших в унисон, породило в период господства Индустрии (читай — буржуазии) «всеобщее ремесленничество душ, плененных бледным металлом»[clxxxv]. И теперь, по мысли Вагнера, только «Революция всего человечества» сможет снова подарить ему «истинное искусство», сделать «красоту и силу» принадлежащей «всем людям»[clxxxvi]. Только революция способна избавить искусство от тщеславных и корыстных «ремесленников», отбывающих трудовую повинность; вновь возродить художников, умеющих находить радость в самом процессе творчества. Только революции дано превратить искусство в акт «свободного, сознательного, общественного самосознания»[clxxxvii].

Многие идеи «Творческого театра» несомненно навеяны Вагнером. Это, прежде всего, мысль о примате драмы над всеми другими искусствами. По мнению Керженцева, революционный театр {46} надо строить не на основе «grande opera», которую он считал эстетическим кредо абсолютистского режима, а на базе театра драматического, позволяющего гармонически сочетать «драму с оперой, балетом, пантомимой и т. д.»[clxxxviii]. В духе Вагнера, т. е. под эгидой драмы, трактовал Керженцев и синтез искусств. «Крыша театра, — писал он, — это — родительская кровля, под которой сходятся искусства и вспоминают свою родственную близость»[clxxxix]. Родствен Вагнеру и антибуржуазный пафос «Творческого театра». «Эпоха буржуазного господства, — писал Керженцев, — всюду вносившая разделение, разъединение, культивировавшая замкнутость, узкую специализацию, крайний индивидуализм, рассеяла, разбросала родственные виды искусства». В вагнеровских контурах вырисовывалось перед Керженцевым и «светлое будущее» искусства: «Новый театр станет величественным творцом единства всех искусств, созидателем грандиозного синтеза. Он снова, как в эпохи своего расцвета, объединит в творческой работе поэтов и художников, музыкантов и писателей, всех деятелей искусства»[cxc].

Что же означало столь очевидное совпадение? Речь, разумеется, не может идти ни о каком заимствовании идей, в котором, кстати, Керженцева до сих пор упрекают, правда, не в связи с Вагнером. Считается и, на наш взгляд, совершенно неосновательно, что автор «Творческого театра» реставрировал «поношенные и обветшалые эстетские взгляды Вяч. Иванова, Андрея Белого и их сподвижников»[cxci]. С тем же успехом можно утверждать, что Иванов и Белый «реставрировали» «поношенные и обветшалые» взгляды Р. Вагнера, а он, в свою очередь, подобные же взгляды Ж.‑Ж. Руссо. Эти идеи давно перестали быть чьей-то собственностью, хотя, разумеется, у символистов имели совсем иное преломление, чем у Вагнера, а у Керженцева — другое, чем у русских символистов. Историкам советского театра давно пора перестать заниматься приклеиванием ярлыков и оценить иное — почему для Вяч. Иванова и А. Белого подобные взгляды были не препятствием, а скорее предпосылкой их сотрудничества с советской властью в первые годы Октября[cxcii]. Как говорил Луначарский, «радуешься даже расплывчатому коллективизму так называемой “соборности” Вячеслава Иванова, как чему-то находящемуся в некоем консонансе с нашими днями»[cxciii].

Созвучие подобных взглядов революционной эпохе, особенно в варианте Керженцева, было очевидно. Вопрос, однако, заключался совсем в другом: насколько такой «консонанс» плодотворен, следовало ли его развивать, или надо было преодолевать.

У Луначарского по изложенным выше причинам не могло быть на этот счет вполне твердой позиции. Ему нелегко давалось изживание близкой русским вагнерианцам «богостроительной» концепции {47} социализма и искусства. Конечно, в годы Октября Луначарский вряд ли повторил бы ту высокую оценку, которую он дал в свое время мыслям А. Белого о религиозном статуте искусства как средстве борьбы за освобождение человечества; об искусстве, творящем самое жизнь[cxciv]. Вряд ли бы теперь он настаивал на том, что в этих взглядах есть приближение к социализму. Но определенный остаток такого рода эстетических «эмоций» сохранялся у Луначарского, как уже было сказано, постоянно.

Показательно, что с брошюрой Р. Вагнера «Искусство и революция» русского читателя впервые познакомил именно Луначарский. Он перевел ее в 1906 году с итальянского языка[cxcv] и изложил в статье того же года «Юношеские идеалы Рихарда Вагнера»[cxcvi]. Луначарский справедливо счел тогда революционный пафос работы «юношеским», хотя автору в момент написания трактата было 36 лет. Известно, что благородный и идеальный максимализм Вагнера не выдержал испытания реальностью. Композитор скоро разочаровался в революции 1848 года и впоследствии шагнул далеко в сторону от революционных идей, не пожелав больше соприкасаться «с полем мышления чисто политического характера»[cxcvii]. Это не исключало возможности использовать вагнеровский трактат для пропаганды социально-активного творчества в годы первой русской революции. Завершая тогда пересказ вагнеровской брошюры, Луначарский писал: «Художники нуждаются в революции, революция нуждается в художниках. Пусть художники поймут и знают это»[cxcviii]. Призыв остался актуальным и для эпохи Октября, хотя теперь выглядел излишне отвлеченным.

Между тем, в предисловии к «Искусству и революции» (1918) Луначарский оценил книжку Вагнера даже более высоко, чем в 1906 году, настойчиво предлагая ее для «поучения» как артистов, «так и победоносной трудовой демократии»[cxcix]. Трактат Вагнера был однако всего лишь «созвучен» революции, как тогда говорили. Его социалистическая окраска не могла скрыть авторского взгляда на революцию исключительно сквозь призму искусства. По глубокому замечанию современного исследователя, искусство для Вагнера — «это не только призыв к социальной революции, но и модель того общества, во имя которого звучит революционный призыв»[cc]. Из этого следовало, что уход Вагнера от «революции» в «искусство» был в значительной мере запрограммирован абстрактно-метафизическим представлением об обществе будущего в его революционной брошюре. Оно виделось автору царством свободных художников, которым революция поможет реализовать идеал сообщества творческих личностей, обладающих коллективистской органикой.

{48} Разумеется, не только Луначарскому, но и Керженцеву и в голову не могло прийти отождествлять диктатуру пролетариата с синкретической драмой революции. «Утопизм» Керженцева проявился в другом. В эпоху «военного коммунизма» он создал «модель» искусства чаемого коммунистического общества — творческий театр.

Теория Керженцева прямо перекликается с характеристикой условий художественного творчества, которые, согласно утопическим построениям марксизма, возникнут при коммунизме, когда будет покончено с «исключительной концентрацией художественного таланта в отдельных индивидах» за счет «подавления его в широкой массе»; когда отпадет «подчинение художника местной и национальной ограниченности»; когда художник перестанет замыкаться «в рамках какого-нибудь определенного искусства»; когда занятие искусством будет для человека лишь «одним из видов» его деятельности[cci].

Если бы Керженцев ограничился созданием утопической модели будущего «театра коммуны», то его, по существу, не в чем было бы упрекнуть. С лежащей в основе концепции «Творческого театра» мыслью о том, что искусство коммунистического общества, как и оно само, навсегда покончит с разделением труда, спорить было бы не корректно. В какие бы фантастические одежды ни одевал свою идею Керженцев, какими бы неубедительными с тогдашней и современной точек зрения ни казались предложенные автором театральные формы будущего искусства, Керженцев, как и всякий другой, имел право на свою «социалистическую фантазию». Тем более, что она по-своему продолжала традицию русской дореволюционной эстетики (Л. Н. Толстой) и находила подкрепление (на разных уровнях) в духовных исканиях революционной эпохи. «Россия, — писал А. А. Блок в 1921 году, — молодая страна, и культура ее — синтетическая культура. Русскому художнику нельзя и не надо быть “специалистом”. <…> Так же, как неразлучимы в России живопись, музыка, проза, поэзия, неотлучимы от них и друг от друга — философия, религия, общественность, даже — политика»[ccii].

Но все дело заключалось в том, что рядом с этой программой «максимум» Керженцев выдвинул еще и программу «минимум», т. е. конкретные предложения, могущие, по его мнению, незамедлительно направить творческий порыв масс на создание такого театра, который тут же превратит их в синтетических художников, не стесненных цеховой узостью специализации. Программа «минимум», предусматривающая создание «пролетарского театра», отвечающего, по мнению Керженцева, начальному периоду революции, {49} находилась в прямой зависимости от его утопического идеала, являлась первой ступенькой на пути к «театру коммуны». Попытка усмотреть в реальной эпохе «военного коммунизма» первую стадию коммунизма утопического не может не вызывать возражений.