Типология причин «подсознательных» реакций кри- тики

 

6.5.1. Ощущение непонятности, «чужести», часто эксплици- руемое как опасность.

Н. Коварский (6.2) даже говорит о «СТРАШНОЙ ОПАС- НОСТИ», которую «система Мандельштама» представляет для поэзии.

А. Блок в статье «Крушение гуманизма» говорит о худож- нике, преследуемом «цивилизацией», потому что она ощуща- ет ОПАСНОСТЬ, исходящую от него, как от «представителя культуры». Блок говорил о Вагнере и Гейне, но его формули- ровки без изменений могли бы быть применены к М, которого Блок незадолго до своей смерти перевел из категории «жидоч- ков» в художники80.

С. Аверинцев в [21] говорит об ОТТОРЖЕНИИ поэзией М его же (автобиографической) прозы, «отсасывании СМЕР- ТЕЛЬНЫХ для нее [поэзии] ядов» в эту прозу.

Здесь существенно, что в других своих текстах (да и в дру- гих местах этого же текста) Аверинцев в каком-то «идеальном» смысле идентифицируется с поэзией М, и тем самым его вы- шеприведенное высказывание можно эквивалентно перефор- мулировать так: «мандельштамовская проза, в которой мани- фестируется мандельштамовская еврейская экзистенция, ОТ- ТОРГАЕТ, ОТТАЛКИВАЕТ меня».

«Злой шпенглерианец»81 мог бы сказать, что Аверинцев, выдающийся представитель русской цивилизации/культуры, идентифицируется с «культурой» («культурным дискурсом») М, но он же чувствует чужесть «цивилизации» («цивилизаци- онного дискурса») М82.

 

 

80 В «артисты», см. 6.2.

81 Я сознательно имитирую формулу С. Аверинцева, услышанную на его замечательных лекциях по эстетике Византии: «Если не быть злым фрейди- стом…».

82 Интересно, что Д. Святополк-Мирский, который еще во второй половине

20-х (под идеологическим влиянием того же Шпенглера?) чувствовал то, что мы здесь называем «цивилизационная ориентация» прозы М, занял более уме- ренную, по сравнению с Аверинцевым, позицию, отметив в своей «Истории

 

Это хорошо иллюстрируется дальнейшим текстом Аверин- цева в [21]:

«Например, о своем еврействе и разночинстве, ставящем все державные темы в контекст ОСТРАНЯЮЩИЙ83, ПАРА- ДОКСАЛЬНЫЙ и даже как бы ПАРОДИЙНЫЙ84, он в стихах говорить не станет. Никаких лирических деклараций к России по типу того же Ходасевича — именно я, инородец, ...сей язык, завещанный веками, храню лучше твоих слабых сынов, восемь томиков, не больше, и в них вся родина моя... <…> тут этни- ческие обстоятельства входят в замысел наравне с географи- ческими или хронологическими. Так Лукиану, выучившемуся превосходить греков в чистоте аттической речи, приятно было лишний раз назвать себя “Сирийцем”. Но О. М. был не совсем таков».

Т. е. не готов, как Ходасевич85, ощутить российскую циви- лизацию своей, более того, НЕ признающий ее своей, ОТТАЛ- КИВАЮЩИЙ ее и ОТТАЛКИВАЮЩИЙСЯ от нее. Аверинцев чувствует это, и это для него внутренне плохо переносимо, в каком-то смысле выводит его из равновесия, что просвечивает в дальнейшем его дискурсе там же в [21]:

«В этой связи должен сознаться, что с величайшим недове- рием смотрю на попытки моих коллег (и, отчасти, уже Надежды Яковлевны) извлечь из стихов О. М., например, из “Канцоны”, ух какую разработанную “еврейскую тему”».

 

6.5.2. Резко ощущаемая «остраненность» дискурса М.

П. Целан говорит о «чужом, внушающем страх» и реализую- щемся в языке «остранении» в текстах М [6, c. 104]. То, что Целан называет gestaltgewordene Sprache des Einzelnen86, и есть та си- стема, которая (чаще подсознательно) воздействует на критика.

 

 

русской литературы»: «…в его [М] прозаических эссе заключены, пожалуй, самые замечательные, непредвзятые и независимые высказывания, когда-либо произнесенные по поводу современной русской цивилизации» [169, c. 744].

83 См. 6.5.2.

84 См. 2.2. и 2.2.1.

85 Вот еще слова Ходасевича на своем юбилее в 1930 г.: «Мы люди малень- кие, наша задача – охранять русский язык» [30, c. 530].

86 = ‘оформившийся в образ, в «гештальт», язык индивидуума’.

 

В 1922 г. В. Ходасевич (Берлин) в уже цитировавшейся кри- тической статье писал про это воздействие текста М и пытался определить его причины: «Присоединяя к игре смысловых ассо- циаций игру звуковых, – поэт <…> выводит свои стихи за преде- лы обычного понимания: стихи Мандельштама начинают вол- новать какими-то темными тайнами, заключенными, вероятно, в корневой природе им сочетаемых слов…», цит. по [I, с. 453].

Ю. Айхенвальд в упоминавшейся в 6.2 статье 1925 г. пишет о ШВ: «…есть порою НЕПРИЯТНАЯ и ТЕМНАЯ ИЗОЩРЕН- НОСТЬ мысли и выражения …».

Очень характерна реакция Вадима Андреева (6.2), которо- го стихотворение М «…поразило НЕПРИЯТНЫМ оборотом

«имею тело» и удивительным, похожим на мертвую зыбь, рит- мом…».

Это таинственное «остранение» и «темная изощренность» достигались М (в значительной степени, намеренно) различ- ными техниками, из которых наиболее эффективная – масси- рованное использование германо-идишских «суггестивных импликаций», или СИ-техника87.

Интересно, что того же эффекта «остранения» (и, кажется, с той же «медиативной» целью) добивается Лев Толстой в своих дидактических рассказах, но использует при этом другую тех- нику.

Израильский исследователь Д. Сегал пишет [11, т. 1, с. 9]:

«Дидактические рассказы Льва Толстого впервые открыли путь к проникновению в некоторый общий культурный фонд человечества, в котором различия между языками, культурами и народами становятся неощутимыми. Хотя Толстой достига- ет это средствами языка, который самому ему представляется предельно близким к народному, но на деле он осуществляет слом старой стилевой нормы, вводя иногда почти незаметные сдвиги, остранения, делая язык совсем не нейтральным, а, нао- борот, ощутимым. Все становится одновременно и предельно русским и немного чужим, почти иностранным. Превращение русского языка под пером Толстого-проповедника в принципи- ально новый стилевой и коммуникационный инструмент…».

 

87 Техника *CИ-операторов в наших обозначениях (см. Глоссарий).

 

«Остраняющая» СИ-техника М также делает из русского языка новый коммуникационный инструмент. Эта «странная» новизна улавливается критиками и вызывает их недоумение, раздражение и даже страх, но иногда – восхищение.

В. Катаев писал в мемуарах 70-х гг. о своих впечатлениях от текстов М в 20-х гг.: «Я восхищался ТЕМНЫМ СМЫСЛОМ его красноречивого синтаксиса…» [38, с. 78].

С. Аверинцев писал в 1998 г. в статье [21]: «Ведь мы все88 прошли через ПРЕСТРАННЫЙ первый опыт знакомства с О. М. — “замечательно, но местами как-то уж очень ИДИОТИЧ- НО”, а потом постарались для вхождения в political correctness мандельштамизма это все позабыть, по Фрейду — вытеснить. И вот всё расплачиваемся за такую неправдивость…».

 

* * *

 

Примеры подсознательного (суггестивного) воздействия текста на критика.

(а) Критик П. Громов в работе 1966 г. (6.2) характеризовал стихотворение: «Кружевом, камень, будь, / И паутиной стань, / Неба пустую грудь / Тонкой иглою рань…» как «…крайне остро и прямо выражающее тенденцию к развоплощению, дематери- ализации конкретно-жизненных начал. <…> СТРАННОЕ по- ложение: стихи Мандельштама немыслимы без конкретности, однако сама предметность в них постоянно и неуклонно “опро- зрачивается”, распредмечивается. Сами вещи <…> перестают быть вещами и потому начинают пугать читателя СТРАННОЙ, ПАРАДОКСАЛЬНОЙ беспредметностью»89.

В этом, в общем, семантически простеньком (если не счи- тать G/Y-суггестии) тексте критик не «видит» связей:

– «кружева» ÅÆ «игла» через G/Y-омонимы Spitzen ‘кружево’ ÅÆ

Spitze ‘остриё’, spitz ‘острый’

 

88 Кто это «мы все»? Мой, например, первый опыт знакомства с текстами М

«престранным» совсем не был. Но вполне «знаково», что Аверинцев стремит- ся говорить от имени «всех»: ведь данный его дискурс – это «выступдение» выдающегося представителя РЦ от имени всей РЦ, для которой М был и есть поэт «замечательный», но «чужой» и «странный», до «идиотичности».

89 Цит. по [51, т. 1, c. 412].

 

– «грудь» ÅÆ «ОСТРый» через нем. пароним [bRUST] ‘грудь’

– «камень» ÅÆ «стань» через G/Y Stein ‘камень’, см. подробнее в

Прил. 1.

Но критик «чует» как бы виртуальное присутствие этих свя- зей, и это «остраняет» для него текст. Замечательно, что, «чуя» суггестируемую сему «остроты» и русскую основу [ОСТР/ АСТР] (сквозную – через нем. основу spitz – для всей строфы, а не только для последней строки), критик вводит их (сему и основу) в свой собственный текст: «СТРА-нное», «КРАЙНЕ ОСТРО И ПРЯМО» Похоже, что даже паронимия К-РАЙНЕ (у критика) ÅÆ РАНЬ (у М) не случайна!

 

(б) Еще небольшой, но характерный пример. Е. Сошкин в статье «Горенко и Мандельштам», рассматривая эпитет «плав- кий» в одном из текстов А. Горенко, пишет: «…эпитет позаим- ствован из “10 января 1934” (“Где плавкий ястребок на самом дне очей”), в котором одна из доминантных тем – различные субстанциальные проявления синего и голубого цвета» [141, с. 14]. Здесь «германизм» blau, точнее, суггестивная цепочка: ПЛАВКИЙ Æ blau Æ «синева»90, как раз и способствует проду- цированию указанной критиком «доминантной темы», но это происходит как бы вне «оперативной памяти» критика.

 

6.5.3. Реакция на изменение стандартной семантики, на «ре- семантизацию» русских лексем в текстах М.

Русские слова в дискурсе М часто меняют свое значение. Семантический сдвиг, изменение семантического спектра про- исходит часто под воздействием *СИ-функций, т.е. суггестии немецких (немецко-идишских) слов и сочетаний, имплициру- ющих новые русские слова, сочетания слов и «смыслы», более подробную дефиницию см. в Глоссарии.

Р. Тименчик одним из первых указал на феномен ре- семантизации такого рода и ее воздействия. В работе [5], рас- сматривая семантический сдвиг в слове «командовать» у М в

 

90 См. 8.1.2. Суггестивные цепочки с игрой на русско-немецкой фоно- семантической связи основ ПЛАВ- Æ blau встречаются у М и в других текстах, см. Прил. 1.

 

гл. VIII «Египетской марки», где в русское слово вложена се- мантика его идишского паронима Y[komandeven] = ‘be noisy, disorderly, naughty’91, исследователь отмечает, что «обсуждаемая ситуация неполного понимания семантики слов на границе русско-еврейского диалога в инверсированном виде стала сю- жетом мандельштамовской эпиграммы «Один еврей, должно быть, комсомолец…» [I, с. 353].

 

ПРИМЕР 1. Вполне показательным примером обсуждаемой

«реакции критика» является послесловие (являющееся одно- временно критической статьей) Д. Сегала к переизданию рома- на французского писателя Б. Лекаша «Радан великолепный» в переводе и с предисловием92 Мандельштама [15]. В своей статье Сегал рассматривает лексему «изящный» в очерке «Михоэльс» и в «Египетской марке» и приходит к выводу о её нестандарт- ной для русского языка семантике: «В двух отрывках характер- но употребление слов с семантическими признаками “хруп- кости”, “ломкости”, “тонкости”, причем в обоих случаях для характеристики сущности еврейства – вечная изменчивость и устойчивость» [15, с. 221].

Автор статьи – известный израильский исследователь, но его реакция на мандельштамовский узус совпадает в данном случае со «стандартной» реакцией критика. Критик чувствует

«чуждость» мандельштамовского узуса лексемы «изящный», чуждость семантики, вкладываемой М в это слово, стандарт- ному русскому языку и пытается эту «чуждость» объяснить самыми различными «внешними» факторами.

Для Сегала этот фактор – глубинное понимание Ман- дельштамом еврейства. При этом проводится тонкий срав- нительный анализ блоков, содержащих лексему. Другой кри- тик ограничился бы указанием на симпатии М к классовому врагу, но оба они не видят, что на самом деле здесь работает

*СИ-функция, суггестирующая и имплицирующая немецкое (одновременно идишское) fein с его широким семантическим спектром: fein = ‘мелкий, изящный, деликатный, нежный, пре-

 

 

91 Подробнее см. Приложение 2.

92 Выполненными М в 1926 г.

 

красный, хитрый, умный’. Тем самым, слово «изящный» с по- мощью *СИ-функции внедряется в этот семантический спектр и высекает из него нужный ему (слово – Психея!) в данный мо- мент смысл, см. подробнее в [16].

 

ПРИМЕР 2. Замечательным (современным) примером подсо- знательного суггестирующего воздействия на критиков, семан- тических реальностей мандельштамовского текста является вполне содержательная статья Н. Петровой [42], изучающая негативную семантику образа «черемухи» у Мандельштама (в частности, о стих. «Из табора…» Петрова, не аргументируя, го- ворит, что здесь «черемуха вбирает в себя прустовскую тему иллюзорности жизни…»). В статье приводится даже марги- нальная информация о когнатах «черемухи» в балтийских язы- ках, при этом совершенно необходимая для комментирования текстов Мандельштама семантика черемухи в немецком/идиш языке-посреднике не упоминается вообще!

А между тем образ «черемухи» в стих. «Из табора улицы тем- ной…» пропускается через немецкий/идиш язык-посредник, в котором его (буквальный) смысл крайне негативен: Faulbaum

‘черемуха’ – букв. ‘испорченное, фальшивое, «неправильное»

дерево’; идишское [foylboym] имеет идентичную семантику.

«Значением» соответствующей *СИ-функции и становится этот негативный «смысл», позволяющий понять, почему, на- пример, в стихотворении «Из табора улицы темной…» прони- занном (по-видимому, под влиянием неудачного во всех отно- шениях романа с О. Ваксель) ощущениями и мотивами тщет- ности, бессмысленности, ненужности, эфемерности, мыльной пены, и погони за всем этим, возникает образ «погони за вет- кой черемухи».

Но совершенно замечательно здесь то, что исследователь, со своим острым текстуальным чутьем, не зная о присутствии

*СИ-функции и *G-монитора, чувствует результат их работы внутри текста – негативный смысл слова, порождаемый его

«еврейско-немецким» смыслом.

То же чувствуют и критики, многим из которых в «тонком чутье» текста нельзя отказать.

 

6.5.4. Мифологизация образа М у критиков93.

Известная мифологичность мышления критиков, в целом (независимо от своей этничности), адекватных представителей русской (восточнославянской) цивилизации, по-видимому, формировала их отношение к текстам, дискурсу и, вообще, к экзистенции М как к своеобразному чужому, непонятному

«инопланетному» феномену, «свалившемуся с какого-то Марса на петербургскую мостовую» [30, с. 91].

Это приводило к их восприятию экзистенции М как опас- ного МИФА, что усиливало у них реакцию отторжения.

Часто это соответствовало глубоко укорененному в созна- нии общеевропейскому мифу о «непонятном, чужом, страшном и опасном еврее-колдуне», ср. воспоминания Г. Иванова о квар- тире семейства М-ов в 10-х годах: «Из соседней комнаты – хри- плый шепот бабушки, сгорбленной над Библией: СТРАШНЫЕ, НЕПОНЯТНЫЕ древнееврейские слова» [30, с. 85]. По Иванову (и в полном соответствии с общепринятой мифологией), ба- бушка М «высчитывает сроки пришествия Мессии…».

Впрочем, В. Жирмунский еще в 1916 г. без каких бы то ни было еврейских коннотаций писал о «призрачном, таинствен- ном и ПУГАЮЩЕМ» мире поэзии М [17, c. 387].

Надо сказать, что «серебряный век» (т.е. девятисотые и де- сятые годы) был вообще «настроен» на восприятие поэта как колдуна или мага: например, у Ф. Сологуба была репутация колдуна, а у В. Брюсова – мага. С. Маковский писал о «непод- ражаемом колдовстве» И. Анненского, о «магии творящего слова» и «заклинательных орудиях» В. Иванова [59, c. 123] Но соответствующий миф о М много ярче и интенсивнее.

Н. Гумилев в 1916 г. в «Письмах о русской поэзии» о «Камне»:

«“Silentium” с его КОЛДОВСКИМ призыванием до-бытия <…> Он [М] чувствует в ТАИНСТВЕННОМ подлинную ОПАС- НОСТЬ для своего человеческого «я» и боится ее звериным страхом…»94.

 

 

93 Конечно, мифологизация М имеет место далеко не только у критиков, но для наших рассмотрений здесь важны именно критики и литераторы как про- фессиональные «РЦ-вербализаторы».

94 Цит. по [2, с. 388].

 

Б. Лившиц в «Полутораглазом стрельце» о том же стихот- ворении “Silentium”: «…ностальгические ЗАКЛИНАНИЯ Ман- дельштама: “Останься пеной, Афродита, / И слово в музыку вернись!”»95.

А. Серебров в критической статье 1916 г. о текстах М: «В… точных холодных описаниях…все предметы, чувства и со- бытия приобретают ЖУТКУЮ неподвижность и ПРИЗРАЧ- НОСТЬ…сам автор…тоже становится ПРИЗРАКОМ… блеск его [«Камня»] МЕРТВЫЙ…»96.

Тот же Г. Иванов сообщает впечатления от чтения М сти- хов в 1912 г. (?): «…чтение Мандельштама, несмотря на всю его нелепость, как-то ОКОЛДОВЫВАЛО. Он подпевал и завывал, покачивая головой на тонкой шее97, и я испытывал какой-то холодок, СТРАХ, волнение, точно перед СВЕРХЪЕСТСТВЕН- НЫМ. Такого <…> я еще не видал в жизни» [30, с. 90].

А. Лурье в воспоминаниях о десятых годах: «Мандельштам

<…> в контакте c поэзией впадал в состояние СВЯЩЕННОГО БЕЗУМИЯ <…>. Чтение стихов было для него каким-то ОБ- РЯДОМ; читал он <…> сопровождая кадансы пассами: он то широко разводил руками, то поднимал и опускал их перед со- бой…» [59, с. 274, 280]. Лурье пишет там же о «пророческом ощущении мира» М: «Эсхатологическое сознание было глав- ной движущей силой Мандельштама…».

А. Тагер в мемуарах 1965 г. о чтении М стихов на встрече Нового 1917 г. в «Привале Комедиантов» в Петрограде: «Он не скандировал, не произносил стихи, он ПЕЛ КАК ШАМАН, ОДЕРЖИМЫЙ видением. <…> У Мандельштама они [стихи] звучали как ЗАКЛИНАНИЕ. <…> Стихи были фантастичны, СТРАШНЫ, неотразимы»98.

Э. Миндлин в мемуарах о 1919-20 гг. в Феодосии, описывает вполне характерную реакцию феодосийских коммерсантов на чтение М стихов: «Он был для них чем-то вроде блаженного. Из СУЕВЕРИЯ, чтобы ладились их коммерческие дела и что- бы БЛАЖЕННЫЙ поэт замолил перед богом их грехи своими

 

95 Цит. по [51, т. 1, с. 408].

96 Цит. по [I, с. 449].

97 В предыдущей фразе Г. Иванова: «и делал руками как бы пассы».

98 Цит. по [51, т. 1, c. 428].

 

стихотворными строками, они подавали ему… на поэзию! По- моему, больше всего он импонировал им тем, что они не по- нимали его. МАГИЯ поэтической «бессмысленки» внушала им МИСТИЧЕСКИЙ СТРАХ» [132, с. 92].

Н. Павлович пишет о первом после возвращения в Петро- град публичном чтении М своих стихов (21 октября 1920 г.):

«Но вот он начал читать, нараспев и слегка ритмически пока- чиваясь. <…> Некрасивое, незначительное лицо Мандельшта- ма стало лицом ЯСНОВИДЦА и ПРОРОКА. Это поразило и Александра Александровича99».

И. Одоевцева вспоминает свои впечатления во время пу- бличного чтения стихов М (зима 1920-21): «Слушая его, глядя на его закинутое, мучительно-вдохновенное лицо с закрытыми глазами, я испытываю что-то похожее на священный СТРАХ». В другом месте она описывает «ЗАКЛИНАЮЩУЮ» манеру чтения М того времени: «… [М] откинув голову и делая протя- нутыми вперед руками пассы, сомнамбулически распевает, то повышая, то понижая голос…» [19, c. 125, 188].

Одоевцева сообщает также реакцию В. Пяста на чтение М:

«…Вы маг и ВОЛШЕБНИК, – <…> по лицу Пяста проходит нервная дрожь. – Но в этом большая ОПАСНОСТЬ, Осип Эми- льевич. Сможете ли вы справиться с ДУХАМИ, которых вызва- ли к жизни?» [19, c. 193].

В 1922 г. Н. Пунин (Петроград) писал в крит. статье о сборни- ке Tristia: «…я всему изменю, чтобы слышать этого МОГУЩЕ- СТВЕННОГО человека. В своем ночном предрассветном созна- нии он машет рукавами каких-то великих и кратких ТАЙН»100.

В том же 1922 г. В. Ходасевич (Берлин) в уже цитировавшей- ся статье писал: «…стихи Мандельштама начинают волновать какими-то ТЕМНЫМИ ТАЙНАМИ…»101.

В 1923 г. М. Цветаева пишет о «МАГИИ» и «ЧАРАХ» стихов

М (см. 6.2).

В 1927 г. А. Ахматова в разговоре с П. Лукницким говорит о

«СВЯЩЕННОМ БЕЗУМИИ» Мандельштама102.

 

99 А.А. Блока, сидевшего рядом. Цит. по [51, т. 3, c. 365]

100 Жизнь искусства, 17.10.22, цит. по [I, с. 453].

101 Цит. по [I, с. 453].

102 Дневник П. Лукницкого, цит. по [67, с. 172].

 

В 1948 г. Н. Заболоцкий (см. 6.2) в стих. «Читая стихи»103 пи- шет об «ИЗОЩРЕННОСТИ» речи М, о том, что М «надевает КОЛПАК КОЛДУНА» и пытается принести «мечты человечьи», а также «ЖИВОТВОРЯЩИЙ, полный разума русский язык» «В ЖЕРТВУ этим забавам»104.

В 1966 г. критик П. Громов, говоря о ранних текстах М, при- меняет совершенно не свойственный советской критике «не- материалистический» вокабуляр (см. 6.2): «…сама предмет- ность в них [стихах М] постоянно и неуклонно “опрозрачива- ется”, распредмечивается. Сами вещи как бы пронизываются какими-то СПИРИТУАЛИСТИЧЕСКИМИ токами, перестают быть вещами и потому начинают ПУГАТЬ читателя странной, парадоксальной беспредметностью».

Здесь просвечивает характерная (подсознательная?) демо- низация Заболоцким и Громовым образа М.

В начале 50-х С. Маковский в парижских мемуарах в со- вершенно мифологизированном ключе описывает свое впе- чатление от манеры письма М «после “Tristia”»: «…“непонят- ные” строчки звучат у Мандельштама не рассудочно, не об- наруживают хитро-сознательного приема, а выбрасываются им с оглядкой на “врага” из сознания повышенно-нервного, страстно-напряженного, отдающего дань “ПОЭТИЧЕСКОМУ БЕЗУМИЮ” (вероятно, его и ОПЬЯНЯЛА эта словесная экви- либристика у “МРАЧНОЙ БЕЗДНЫ НА КРАЮ”)…»105 [72, т. 3, с. 414].

В середине 60-х критик и литературовед Г. Струве, разуме- ется, не демонизирует образ М, которому он, наоборот, глубоко симпатизирует. Однако в своей статье-предисловии к собра- нию М, говоря о стихах воронежского периода, Струве исполь- зует тот же «демонизационный» вокабуляр: «…слова начинают звучать как ШАМАНСКИЕ ЗАКЛИНАНИЯ» [51, т. 1, с. LIX].

 

103 Фактически, критической статье в стихах о творчестве М.

104 Здесь просматривается, кажется, аллюзия на «еврейское ритуальное жертвоприношение» (контекст «кровавого навета», гоголевско-розановского

«еврейского колдуна») и т.п.

105 Выглядит так, как будто критик присутствовал при каком-то psychodelic performance Мандельштама, а ведь С. Маковский всего лишь прочитал 45 до- шедших до него к тому моменту стихотворений «после “Tristia”».

 

В критической статье 1963 г. Э. Райс говорит о текстах М:

«…струя его ЗАКЛИНАТЕЛЬНЫХ СЛОВ льется вне какой бы то ни было смысловой или сюжетной связи <…> Наряду с КОСНОЯЗЫЧИЕМ ПИФИИ, <…> в его новых одах господ- ствует ТАЙНОПИСЬ…» [51, т. 1, с. LXVI, LXIX].

А. Кулинич в критической работе 1967 г.106 говорит о «ПУ- ГАЮЩИХ фантасмагориях» в стихах М.

Писатель В. Катаев в мемуарах конца 60-х сообщает впе- чатления (1923 г.?) от чтения М своих стихов: «Я смотрел на него, несколько манерно выпевавшего стихи, и чувствовал в них нечто ПРОРОЧЕСКОЕ…» [38, c. 80]. Там же: «…Мандель- штам <…> шепеляво ЗАВЫВАЯ, стал вкрадчиво и вместе с тем высокомерно, даже САТАНИНСКИ-ГОРДО декламировать…» [38, c. 242].

 

* * *

М сам способствовал собственной мифологизации, созда- вая свой «индивидуальный миф» и время от времени высказы- вая «страшилки» типа:

– (Воронеж, 1935): «Поэтическая мысль – вещь страшная, и ее боятся»,

«Подлинная поэзия перестраивает жизнь, и ее боятся» [8, c. 129],

– (Москва, 1934, в стих. «Голубые глаза…» про Белого и себя): «…тебе суждена была ЧУДНАЯ власть» [I, c. 206].

К тому же, еще в 1921 г. в «программной» статье «Слово и культура» М говорил: «В священном исступлении <…> он [поэт] говорит на совершенно неизвестном языке. И всем и ему кажется, что он говорит по-гречески или по-ХАЛДЕЙСКИ».

«Халдейский» язык здесь возникает не случайно: «халдей» в древнем мире – архетипический МАГ, ВОЛШЕБНИК, КОЛ- ДУН.

Э. Герштейн вспоминает, что чтение сборника «О поэзии»

1928 г., включавшего эту статью, наполнило ее «апокалипсиче- ским ужасом»107.

Эта «мифологизация» М и его текстов проявлялась на по- верхности в самых различных формах.

 

106 Изд. Киевского университета, см. 6.2.

107 Цит. по [II, c. 435].

 

Часто подсознательный страх перед «мифом Мандельшта- ма» актуализировался в виде утверждения об «опасности» чтения или слушания стихов М или, вообще, контактов с ним. Показательно здесь свидетельство Н. Харджиева (в письме Б. Эйхенбауму [13, c. 532] о вечере стихов М в редакции «Лите- ратурной газеты» в 1932: «Мандельштам, седобородый патри- арх108, ШАМАНИЛ в течении двух с половиной часов. Он про- чел все свои стихи (последних двух лет) – в хронологическом порядке! Это были такие СТРАШНЫЕ ЗАКЛИНАНИЯ, что многие ИСПУГАЛИСЬ. Испугался даже Пастернак, пролепе- тавший…» (см. 6.2).

Разумеется, ощущение «опасности» М и его стихов толь- ко усилилось после чтений Мандельштамом эпиграммы «Мы живем, под собою не чуя страны…», по крайней мере, полу- тора десяткам людей, многие из которых приходили в ужас, воспринимая это как опаснейшую провокацию, см., например, реакцию Г.А. Шенгели109: «Мне здесь ничего не читали, я ничего не слышал…».

В формирование упомянутого «Мифа Мандельштама» внесло свой вклад и мифологизированно-сакральное отно- шение части критиков, литераторов и советских начальников, включая Сталина (и, возможно, идущее от Сталина), к слову- концепту «мастер». Ср. вопрос Сталина про М в «телефонном разговоре с Пастернаком»: «Но ведь он мастер, мастер?». Даже если «телефонный разговор» сам по себе – миф, то появление в его «тексте» «мастера» вполне показательно, см. в [14] разбор ситуации вокруг «мастер(ства)», включая влияние «телефонно- го» «мастера» на возникновение булгаковского «мастера».

Ср. также в «Дневнике» К. Чуковского о разговоре с одним из редакторов «Литературной газеты» в августе 1932 г.: «Пора этого МАСТЕРА поставить на должный пьедестал…», сказал редактор, заказывая Чуковскому статью о М [33, c. 68].

М и здесь, по-видимому, внес вклад своими «страшилка- ми». Н. Мандельштам [9] передает его реакцию на ее сообще-

 

 

108 Мандельштаму в этот момент 41 год!

109 Зафиксированную С. Липкиным в мемуарах «Угль, пылающий огнем…» [72, с. 32].

 

ние (май 1935 г.) о «телефонном разговоре»: «…Почему Сталин так БОИТСЯ «мастерства»? Это у него вроде суеверия. Думает, что мы можем НАШАМАНИТЬ…»110.

Сакрализация и демонизация понятия «мастер» идет (в России), вообще говоря, от восточноевропейских народных мифологических представлений, в которых большой «силой демонизма» обладают «специалисты», например, знахари, упо- требляющие свои знания во вред людям («врачи-убийцы»!), см. об этом [55, c. 118].

Послевоенная (вне СССР) критика еще больше мифологи- зировала и даже сакрализовала образ и тексты М. Особенно сильно это проявилось у некоторых еврейских (израильских) критиков, стремившихся, в каком-то смысле, «вернуть М в лоно еврейства». Уже упоминалось, что израильский критик М. Каганская писала в 1977 г. (6.2): «…мир, саму ткань бытия ощу- щал Мандельштам САКРАЛЬНЫМ текстом…».

Примеры постсоветских мифов о жизни М предоставляет уже цитировавшаяся (6.2) критическая статья 2004 г. М. Золо- тоносова, в которой говорится: «Именно с “экстремальностью” Надежды Яковлевны был связан внезапно вспыхнувший ин- терес Осипа к политике. Именно она провоцировала мужа на безумные, “сверхчеловеческие” поступки, инициировала ба- ланс “бездны мрачной на краю”, играя на его неутоляемом че- столюбии и привычке к исключительности. <… Она считала, что Осипу лучше умереть, чем жить “под Сталиным”, и активно толкала его к смерти».

Здесь проявляется одна из типических для традиционного российского представления о евреях111 сюжетных мифологем: супружеская чета, состоящая из «положительного», но «не от мира сего», мужа и (руководящей им) «отрицательной», вполне

«от мира сего», жены.

Это, по-видимому, проявление общего мифологического представления о еврейских женщинах, хорошо сформулиро-

 

 

110 См. выше в письме Харджиева: «шаманил».

111 И, вообще, о «цивилизационно чуждых», например, о советских дисси- дентах, см. «советский» дискурс о гениальном, но слабом и не от мира сего, Са- харове и управлющей им агрессивной еврейке Боннер.

 

ванного в монографии Ю. Слезкина112: «…в еврейских общинах Восточной Европы женщины играют важную роль в связях с внешним миром (как исполнительницы, рыночные торговки или посредницы при переговорах) и нередко считаются сексу- ально вызывающими и социально-агрессивными – впечатле- ние, которое они порой сознательно усиливают» [70, c. 22].

 

6.5.5. Реакция на «медиативность/медиаторство».

«Излишняя» ориентация М на медиаторство вызывает у части критиков негативную реакцию. Характерен недоуменно- неодобрительный пассаж В. Парнаха в критической статье 1926 г. (см. 6.2): «Он [Мандельштам] накануне революции забавлял- ся в фантастических стихах воспеванием России как будуще- го Рима и восхвалением архитектурных красот католичества. Обладая умственными свойствами талмудического порядка [sic! – Л.Г.] и пламенно любя прошлое Европы, он находил ра- дость в сооружении самых СТРАННЫХ литературных постро- ек, в сочетании наново РАЗЛИЧНЫХ ЦИВИЛИЗАЦИЙ, <…>. Он делал смотр древней Греции, Риму Цицерона, Риму папско- му, Лютеру, Парижу и т.д.»113.

У критиков-симпатизантов (обычно, иностранных) эта ориентация, наоборот, вызывает одобрение и даже восхище- ние. В 1963 г. Э. Райс сравнивает активную медиативность М с

«медиумизмом» Блока: «Мандельштаму не свойственен медиу- мизм Блока, обвиняющего “творческий разум” в убийстве пев- чей птицы дарованного свыше вдохновения. Разница между ними в том, что Блок довольствуется ролью пассивного вме- стилища получаемого свыше подарка, тогда как Мандельштам “вырывает клещами” весть из другого мира, настоятельно тре- бует всего, “именно того, что надо”. Он весь – “там”, полностью мобилизован для завоевания небесного дара» [51, т. 1, с. LXV].

Польский поэт и критик Ярослав Рымкевич говорит в

1985 г. о том, как «медиаторская» ориентация М повлияла на его собственное творчество и, вообще, на польскую поэзию:

 

 

112 Который сам в значительной степени является носителем этих представ- лений!

113 Цит. по [51, т. 3. c. 400].

 

«…Мандельштам <…> показал мне, что такое Греция, что такое Рим, где лежат и каковы корни европейской культуры, как сле- дует воспринимать античное наследие.<…> он и дальше будет продолжать влиять на европейскую поэзию. <…> тем, что он показывает, каковы ценности европейской культуры, <…> он научил меня, как следует “читать” европейское прошлое, общие корни европейских традиций» [45].

В постсоветский период медиативная («информационная») ориентация М вызывает у критиков и исследователей явно по- зитивную реакцию. Например, Л. Панова, анализируя концепт

‘неба’ в поэзии М, пишет пассаж, похожий на положительный отзыв методиста ГОРОНО о деятельности школьного препо- давателя астрономии: «Концепт этого слова дает читателю НОВОЕ ЗНАНИЕ о небе – и знание это нередко ЗАКРЕПЛЯ- ЕТСЯ в сложных метафорах и предложениях условного тож- дества» [142, c. 164]. Она же пишет о позднем М: «…в 30-е гг. Мандельштам даст четкую формулировку разрыва прошлого и настоящего и сделает себя (и лирическое “я” стихотворения114) СВЯЗУЮЩИМ ЗВЕНОМ между ними» [142, c. 370]. Сравнивая

«московские» тексты М и Цветаевой, Панова говорит: «У Цве- таевой в фокусе описания находится “только русское”, у Ман- дельштама же явственно наблюдается движение от русского к ино- или общекультурному и обратно» [142, c. 735].

 

6.5.6. Реакция на «оксюморонность».

Явная, и часто намеренно подчеркиваемая, оксюморонность (двойственность, «дополнительность по Бору») дискурса и эк- зистенции М раздражала критиков и не-критиков115. Негатив- ность рецепции феномена «оксюморонности» – замечательная по чистоте архетипичности «еврейская» ситуация.

Для выражения своей «негативной рецепции» критики используют вокабуляр: «бессмысленность, двусмысленность, двойственность, непонятность, несообразность, колеблющееся сознание, парадоксальность».

 

 

114 Имеется в виду стих. «За гремучую доблесть грядущих веков…».

115 Редкое исключение – В. Жирмунский, возможно, потому что его подход –

скорее исследовательский, см. ниже.

 

Примеры:

 

– (1914) И. Одоевцева цитирует в (поздних) мемуарах рассказ М о реакции редактора газеты на его стихотворение «Немецкая каска» (1914): «Но редактору стихотворение совсем не понравилось – ДВУСМЫСЛЕННОЕ. НЕПОНЯТНО, кто «герои»…» [19, c. 270].

– (1916) В. Жирмунский пишет: «…Мандельштам всегда сопоставля- ет <…> представления, самые отдаленные друг от друга, фантасти- чески неожиданные, относящиеся к областям бытия, по существу своему раздельным» [17, c. 394].

– В 1923 г. М. Цветаева пишет о «ПУТАННОЙ, СЛАБОЙ, ХАОТИЧЕ- СКОЙ мысли» и «БЕССМЫСЛИЦЕ» в стихах М (см. 6.2).

– В том же 1923 г. С. Бобров пишет о «стихах НИ О ЧЕМ» и о «роскош- ной БЕССМЫСЛИЦЕ» в текстах М (см. 6.2).

– В 1930 г. Н. Берковский (с неодобрением воспринимающий оксюмо- ронность текста М исключительно как вид словесной игры) пишет:

«“ Несообразность ” – двигательный принцип мандельштамовско- го стиля. Стихия игры, стилистических увеселений очень сильна у Мандельштама, и во славу ее нередко жертвуется назначением сти- ля как “передачи”, как выразительного средства. <…> [М] не в силах оторваться от острой прелести несовпадений, <…> сам автор ка- жется стилистическим хищником, поднявшим предметы на высоту, держащим их в клюве и парадоксально раскачивающим – вот-вот сейчас сорвутся» [167, cс. 162-164].

– В 1930 г. А. Тарасенков пишет: «хаос, анормальность, БЕССМЫС- ЛЕННОЕ соединение несоединимого» (6.2).

– А. Михайлов и П. Нерлер пишут об «Оде» уже в 1990 г.: «Действи- тельно, “Оде” свойственна смысловая ДВОЙСТВЕННОСТЬ, подчас ДВУСМЫСЛЕННОСТЬ (недаром ни один журнал “Оду” не напеча- тал)» [I, c. 587].

– Г. Иванов в мемуарах 1955 г.: «Его <…> неустойчивая голова была переполнена ПРОТИВОРЕЧИВЫМИ идеями, высокой умной ПУ- ТАНИЦЕЙ» [30, c. 617], «В большинстве <…> стихотворений КОЛЕ- БАНИЯ поэта перемешаны, как будто он не может решить, на чем окончательно остановиться. Эти КОЛЕБАНИЯ и в дальнейшем не разрешатся до конца» [30, c. 620].

 

– И. Одоевцева пишет, как о чем-то само собой разумеющемся, о «веч- но КОЛЕБЛЮЩЕМСЯ, неуверенном в себе сознании» М, она же пи- шет о его поведении: «Труслив, как кролик, и в то же время смел, как барс». Она же цитирует Н. Гумилева, который говорил116, что М «дан чудесный дар РАЗДРОБЛЯТЬСЯ», быть одновременно в нескольких местах [19, с.126, 136, 137].

– В. Ходасевич в мемуарах о петербургском «Доме Искусств» в 1920 г. так описывал противоречивое поведение М: «…это странное и обаятельное существо, в котором податливость уживалась с упрям- ством, ум с легкомыслием, замечательные способности с невоз- можностью сдать хотя бы один университетский экзамен, леность с прилежностью, <…>, заячья трусость с мужеством почти героиче- ским – и т.д.»117.

– А. Цветаева (в интервью 1974 г.) говорила о поведении М (в Кокте- беле): «Он мог быть очень наглым и, в то же время, очень деликат- ным» [27, c. 233].

– М. Каганская, израильский русскоязычный критик, писала в 1977 г. об имманентном мандельштамовском «двойничестве»: «…у каж- дого реального явления, втянутого в орбиту мандельштамовского сознания – от бабочки до философского или религиозного учения (славянофильство, буддизм) – есть свой «ДВОЙНИК», тайный трансцендентный смысл, символ, знак» [36, c. 179].

– А. Кушнер пишет в 1980 г. об «Оде»: «Эти стихи – лишь наиболее полное, но не единственное свидетельство КОЛЕБАНИЙ и сомне- ний Мандельштама» [I, c. 587].